Стихи Евгения Рейна

Сойду на пристани, взойду по лестнице,
Пройдусь по Пушкинской и Дерибасовской,
Войду во дворик я, где у поленницы
Стоит фонтан с разбитой вазочкой.
Он сонно капает слезою ржавою,
А прежде славился струёю пресною.
И я припомню жизнь дешёвую,
И роскошь южную и воскресную.
Рубашку белую и юность целую,
Тебя во дворике под полотенцами,
И ничего я не поделаю
Под полосатыми полутенями.
Так славно в августе, и надо малости -
Винца в бутылочке, мясца на вилочке.
А ты дурачишься, стоишь, ломаешься
В своем одесском переулочке.
Когда же вечером выходим в город мы,
Где одиночки горе мыкают,
И где купальщики проходят голые,
И пароходы за море двигают.
Тебе мерещится Европа глупая,
А мне — матраса дерюга грубая.
О, юность лютая, Одесса людная,
На пляжах галька, такая крупная.
Но твой проулочек забылся накрепко,
И вот теперь зашёл и слушаю:
И нету хохота, и нету окрика,
Фонтанчик капает слезою рыжею.

На занюханной студии в пустом кинозале
Равнодушный механик крутит старую ленту.
Ничему не радуйся поначалу,
Не ищи исчезнувшее бесследно.
Просто ты попал в густую халтуру -
Режиссёр уволился, оператор в запое,
И не вздумай пожаловаться сдуру,
Будто кто-то там нехорош собою.
Всё прекрасно — особенно та девица
В откровенном купальнике на старинном пляже,
А за нею с ухмылкой рецидивиста -
Некто в кепке, годящийся ей в папаши.
Почему он хватает её за плечи?
Никогда я не вёл себя так развязно.
А она отвечает: «А ну, полегче!»
Но видать по глазам, что на всё согласна.
Что-то припоминаю, что-то припоминаю...
В результате, конечно, она его выдаст,
Но из этого, как я понимаю,
Всё равно ничего не выйдет.
Что за актёры? Это не актёры.
Значит, это хроника? Нет, это правда.
Сколько можно? Полфильма идут повторы.
Ах, упрячьте всю эту муру обратно.
Но составьте мне кадрик на память, ладно?
Как оборванный ящеркой хвост судьбины,
Вечный призрак, светлеющий ненаглядно,
Место встречи истины и картины.

В коммунальной квартире жил сосед Котов.
Расторопный мужчина без пальца.
Эту комнату слева он отсудил у кого-то.
Он судился. Тот умер, а Котов остался.

Каждый вечер публично он мыл ноги
и толковал сообщения их московской газеты «Известия».
И из тех, кто варились на кухне и мылись, многие
задавали вопросы — всё Котову было известно.

Редко он напивался, всегда в одиночку, и лазил,
было слышно и страшно, куда-то он лазил ночами,
доставал непонятные и одинокие вазы;
пел частушки, давил черепки с голубыми мечами.

Он сидел на балконе и вниз улыбаясь, ругался,
курил и сбрасывал пепел на головы проходящих;
писем не получал, телеграмм и квитанций пугался
и отдельно прибил: А.М.Котов — почтовый ящик.

Летом я переехал. Меня остановят и скажут:
— Слушай, Котова помнишь? Так вот, он убийца,
или вор, или платный агент. Я поверю. Мной нажит
тёмный след неприязни. За Котова нечем вступиться.
Если жил человек — рядом голос эпохи огромной
и простые предметы, скажем, ветер, деревья и птицы.
Равнодушье и мелочь показывал, праздновал, помнил.

… Что он прятал? И как за него заступиться?.

В полночь во дворике тихо курю,
Спать мне пора, я и носом клюю
Словно цыплёнок.
Ухнуло где-то на Крымском мосту,
Как меня, бедного, клонит ко сну,
Нету силёнок.

Ванну как раз принимает жена,
Что ещё надо, какого рожна?
Жизнь отвердела.
Стал я и сам как застывший цемент,
Только усадки заметен процент,
Духа и тела.

Впрочем, всё к лучшему. Этот процесс
Должен был вызвать посильный протест.
Нету протеста!
Прежде обидно — полезно потом.
Лучшие стены — железо-бетон -
Место артиста.

Всё, что скрывает и пестует плоть,
Тайной надежды надежный оплот -
Наше подполье.
В этой норе нарастает броня.
Тесно сначала, с некого дня
Всюду раздолье.

Лучшая выдумка — трактор войны.
Люки и щели из коих видны
Люди и цели.
Лучший маршрут — напрямик, напролом,
Трактом и боком, огнём и крылом
Без канители.

Чёрная выдумка — трактор войны.
Впрочем, моей тут и нету вины,
Доля танкиста.
Всё-таки лучше ломить напролом,
Слишком преграда густа и притом
Слишком костиста.

Был я курсантом, нашивки носил,
Денно и нощно прощенья просил,
Жил, где придётся.
Всюду пускали и гнали меня,
И окликали и ждали меня,
Что за юродство?

В комнате тесной, с окошком в стене,
На юго-западной жил стороне,
Возле Фонтанки.
Тихо, прозвякивает лишь аппарат,
Да в ноябре пробегут на парад
Новые танки.

Радио чешет псалтырь за стеной,
Да в агитпункте удар костяной
Кия по шару.
Утром, бывает, ребёнок всплакнёт,
Свалятся с полки флакон и блокнот.
Это, пожалуй,
Всё, что я слышал и всё, что я знал.
Женщину милую взял и разнял,
Но не составил.
Выучил дюжину учеников,
Шесть негодяев, шесть мучеников -
Всё против правил.

Даже Иуда был верен Христу,
Даже Пилат изменился к хвосту
Этих событий.
В Рим был отозван наместник Пилат,
Там был уволен и выпил он яд,
Всеми забытый.

Я же уехал навеки в Москву,
Где поселился на Крымском мосту,
Возле Садовой.
Там я бронёю покрылся до пят,
Там моя бойня, поход и парад,
Выход мой новый.

Тревожная осень, над городом свист,
Летает, летает желтеющий лист.
И я подымаю лицо за листом,
Он медлит, летя перед самым лицом.
Воздушный гимнаст на трапеции сна,
О, как мне ужасна твоя желтизна.
Посмертный, последний, оберточный цвет.
— Что было, то было, теперь его нет, -
Ты в этом уверен, поспешно летя,
Воздушное, злое, пустое дитя.
Но я говорю перед самой зимой:
— Что делать — таков распорядок земной.
Четыре сезона, двенадцать часов -
Таков зодиак, распорядок таков.
Пусть стрелка уходит, стоит циферблат,
Его неподвижность лишь учетверят
Четыре сезона, двенадцать часов.
Не бойся вращенья минут и миров.
Прижмись, прислонись к неподвижной оси.
Терпенья и зренья у неба проси, -
Себе говорю я...

На подмосковной даче слетает жёлтый лист,
Последний тёплый месяц, тридцатое число.
Гоняет по участку ребёнок-футболист,
Стоит на солнцепеке расхлябанный шезлонг.
О, как здесь веселились, как горевали здесь
В июне и в июле под дождик и туман.
Какие только люди перебывали здесь!
Когда-нибудь об этом я напишу роман.
Съезжались гости поздно, в двенадцатом часу;
Смеркалось еле-еле, стоял солнцеворот.
Был тамада прекрасен и ни в одном глазу,
А гости, к сожалению, совсем наоборот.
Смеялись, целовались, терзались как могли.
Кого-то поминали под яблочный пирог,
Кому-то отпускали слова, грехи, долги;
Кому-то говорили: «Вот Бог, а вот порог!»
Брюнетка с перламутром помады до ушей,
Студентка в белых кедах, готовившая чай,
Любитель бледноватый цветных карандашей -
Я всем сказал однажды:
«Прощай, прощай, прощай!»
Спешила электричка, шуршал таксомотор,
Одни ушли, другие придрались к пустякам.
И только тамада наш, известный самодур,
Не замечал пустыни и наливал стакан.
Он выплеснул на скатерть последнее вино,
Заляпана посуда, и заалел крахмал.
«Ну, тамада, скажите, кто этому виной?»
Но тамада уходит, должно быть, он устал.
Последний тёплый месяц, осенняя жара,
Которую всё лето мы ожидали здесь.
И я сижу под клёном с восьми часов утра,
Как будто в этом клёне вся честь моя и спесь.

Взглянуть бы на старые шпили,
На старые камни взглянуть -
И там, где вдвоём проходили,
Балтийского ветра глотнуть.
Когда это всё-таки было?
Хотя бы припомнить сперва.
О, как же меня закрутило,
Пока моя память спала.
Когда бы всё точно припомнить -
До штопочки на рукаве,
Припомнить, как город приподнят,
А башни стоят на горе.
Как плещется мелкое море,
Как флаги летят на ветру,
А кофе в тончайшем помоле
Крепчает и тает во рту.
И комнаты тёмной убранство,
И тушь от расплывшихся век,
Любви молодое упрямство,
Автобусов дальний разбег.
Я снова сойду в Кадриорге,
Я жду на трамвайном кольце...
И столько воздушной тревоги
В твоём непонятном лице.
Опять поспешу я с вокзала
На башни твои поглядеть,
И встанут года из развала,
И прошлое сбудется впредь.

Переулки, что валятся с горки,
Разбираюсь в них — дай вам бог,
Это место не стоит скорби
Или стоит, а я не мог.

Вы, Печатников, Колокольников,
Переулочек Бобров,
Как печальные алкоголики,
Упадающие от ларьков.

Я взойду на кирпичную лесенку
Может, с лесенки упаду,
В десять лет упаду на Сретенку
И на Трубную площадь пойду.

Что за площадь, ах нету плоше,
Отвратительный пошлый вид,
Ты оплошность, Трубная площадь
Панорама, рынок и цирк.

Там, где Сретенка — пол-романа,
Там, где рынок — военная рана,
Там, где цирк — по стене мотоцикл,
Черепаховый магазин.

Помню медленное сверкание
Ваши цены наперечёт,
Эта горка — моя Швейцария
Я и точно там ни при чём.

На первом этаже выходят окна в сад,
Который низкоросл и странно волосат
От паутины и нестриженных ветвей.
Напротив особняк, в особняке детсад,
Привозят в семь утра измученных детей.
Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат!
Так много лет прошло, что наша связь скорей
Психоанализ, чем почтовый разговор.
Привозят в семь утра измученных детей,
А в девять двадцать пять я выхожу во двор.
Я точен, как радар, я верю в ритуал -
Порядок — это жизнь, он времени сродни.
По этому всему пространство есть провал,
И ты меня с лучом сверхсветовым сравни!
А я тебя сравню с приветом и письмом,
И с трескотней в ночном эфире и звонком,
С конвертом, что пригрет за пазухой тайком
И склеен второпях слезой и языком.
Зачем спешил почтарь? Уже ни ты, ни я
Не сможем доказать вины и правоты,
Не сможем отменить обиды и нытья,
И всё-таки любви, которой я и ты
Грозили столько раз за письменным столом.
Мой лучший адресат, напитки и плоды
Напоминают нам, что мы ещё живём.
Семья не только кровь, земля не только шлак
И слово не совсем опустошённый звук!
Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг,
Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг!
Пока ты, как Улисс, глядишь из-за кулис
На сцену, где молчит худой троянский мир,
И вовсе не Гомер, а пылкий стрекулист
Напишет о тебе, поскольку нем Кумир.

Придёт апрель, когда придёт апрель
Давай наденем старые штаны,
Похожие на днища кораблей,
На вывески диковинной страны.
О, милый, милый, рыжий и святой,
Приди ко мне в двенадцатом часу.
Какая полночь, боже, как светло,
Нарежем на дорогу колбасу,
Положим полотенца под конец.
Какое нынче утро нас свело!
Орган до неба, рыжий органист
Играй мне в путь, пока не рассвело.
Так рано до трамваев и авто
Мы покидаем вялый городок,
Та жизнь уже закончена, зато
нас каменный ласкает холодок.
Какое путешествие грозит,
За чёрной речкой бледные поля,
Там тень моя бессонная сквозит,
Верни её — она жена твоя.
Садись-ка, рыжий; в малый свой челнок,
За чёрной речкой тьма и чёрный свет,
За чёрной речкой там черным-черно,
Что одному пути обратно нет.
Я буду ждать вас, сколько надо ждать,
Пока весло не стукнет по воде,
Я буду слёзы жалкие глотать
И привыкать к послушной глухоте!
Но ты вернёшься, рыжий, словно пёс,
Небесный пёс, карающий, гремя.
«Я нёс её — ты скажешь, — слышишь, нёс,
Но нет её и не вини меня».
Тогда пойдём вдоль этих тяжких вод
Туда, где по рассказам свел господь
Людей-енотов, ящеронарод
И племя, пожирающее плоть.

В этой старой квартире, где я жил так давно,
Провести две недели было мне суждено.
Средь зеркал её мутных, непонятных картин,
Между битых амуров так и жил я один.
Газ отсвечивал дико, чай на кухне кипел,
Заводил я пластинку, голос ангельский пел.
Изгибался он плавно, и стоял, и кружил;
А на третьем куплете я пластинку глушил.
И не ждал ничего я, ничего, ничего!
Приходил и ложился на диван ночевать.
Но однажды под утро зазвонил телефон,
И дышал кто-то смутно, и безмолвствовал он.
Я услышал, как провод лениво шипел.
И ту самую песенку голос запел.
И была пополам — ни жива, ни мертва -
Песня с третьим куплетом, допетым едва.
«Кто вы, кто вы, — кричал я, — ответьте скорей,
Что сказать вы хотите этой песней своей?»
Но проклятая трубка завертелась в руке,
И услышал слова я на чужом языке.
Может, птица и рыба говорили со мной,
Может, гад земноводный или призрак лесной?
Может, кто-то на станции странно шутил,
Или, может быть, друг мой так скушно кутил?
Или женщина это позвонила ко мне,
Сверхъестественно номер подбирая во сне?
И сказала, что знала, лгала, как могла,
Полюбила, забыла и снова нашла,
Ей приснилися мутные те зеркала,
И она разглядела, как плохо жила?
И, как прежде пристрастна, как всегда холодна,
Не хотела признаться и молчала она.

Забавная осень, над городом свист,
летает, летает желтеющий лист.
И я поднимаю лицо за листом,
Он медлит, летя перед самым лицом.
О, лист, — говорю я, — о лето моё -
О, мой истребитель, смешной самолёт.
Воздушный гимнаст на трапеции сна,
О, как мне ужасна твоя желтизна.
Посмертный, последний оберточный цвет.
Что было — то было, теперь его нет.
Ты так говоришь, бессердечно летя,
Воздушное, злое, пустое дитя.

Уже переломился календарь, видна зимы бессмысленная даль,
К морозу поворот и новый год и множество ещё других забот.
Держаться надо, надо в декабре, когда снега и сумрак во дворе,
И за окном бесчинствует зима, держаться надо — не сойти с ума.
И надо одеваться потеплей и надо возвращаться поскорей
К себе домой, где греется обед и закрывает вас от всяких бед,
Зимы и вьюги, тёплая жена, где все за вас и крик и тишина.
И к двери осторожно подойдя, сказать себе минуту погодя,
«Нет, рано ещё, рано, не пора». Зима, зима — ужасная пора.
Шепнуть себе: «А скоро ли?» — «Едва ль». А между тем, поблизости февраль,
И лёд уже слабеет на реке и ваш сосед выходит в пиджаке,
И распаляясь говорит про то, — «Мол, хватит, будет, поносил пальто».
Тут надо приготовиться всерьез, хотя трещит на улице мороз,
И инеем карниз совсем оброс, зима крепка, как медный купорос.
Но это только видимость одна. Вот парка отведёт с веретена
Последние витки. Апрель, апрель вступает в календарную артель.
Тут надо выйти в сад или в лесок, лучам подставить бледное лицо,
Припомнить всё: Египет, Карфаген, Афины, Рим и этот зимний плен
средь четырех своих коротких стен, где жили вы совсем без перемен,
Но тает снег у чёрных башмаков и ясно вам становится каков
невнятный запах прели и травы — в апреле вы жестоки и правы.
Все ящики, шкапы и сундуки — вплоть до последней потайной доски
раскрыты этим вечером. Конец, на веточке качается скворец.
В последний раз ты за своим столом, в последний раз ты возвратился в дом,
В последний раз пирог несёт жена, в стакане поперёк отражена,
она уже покинута, она осталась с отражением одна.
Закрой глаза и сделай первый шаг, теперь открой — пусть непонятно как
ты очутился на чужлй земле, в чужом необитаемом селе,
в огромных тошнотворных городах, в которых ты расцвёл, а не зачах -
пусть непонятно как добрался ты, твои перемещения просты.
От смерти к смерти, от любви к воде, от стрекозы на женском животе
к чудовищу на сладостном холме, чьё тело в чешуе и бахроме.
И далее к просторным островам, на берегу там высится вигвам,
там дочь вождя, кино по вечерам, считаются года по деревам.
И вот уже сосчитан целый лес. Изведаны утехи всех небес:
забвенья сферы, облака тщеты и неба обнаженной красоты,
душистой тучи праздного греха. Но эти сферы просто чепуха,
в сравнении с другими, где душа пороку предаётся не греша,
а познавая свет и благодать, которых никогда не разгадать.
но в тридцать третьем небе есть порог, за коим веет зимний ветерок,

и мечется поземка и уже окно горит на третьем этаже.
А это значит близится зима. А кто огонь зажёг — твоя жена.
Похолодало. Завывает мрак. Ты понял всё, когда ты не дурак.
Домой, домой, где печь, постель, cупы. Скорее тот порог переступи.
Тут всё как было, точно как тогда — вот на столе обычная еда,
а месяцы прошли или года, тут это не оставило следа.
Пока небесный виден хоровод, в последний раз взгляни на небосвод,
твоя звезда бледнея и дрожа, похожа на лучистого ежа,
в морозной мгле уходит быстро вниз. Она тебя оставила — держись.
В два миллиона зим идёт зима. Держаться надо — не сойти с ума.
Уже переломился календарь, видна зимы бессмысленная даль.

Нет вылета. Зима. Забит аэродром.
Базарный грош цена тому, как мы живём.
Куда мы все летим? Зачем берём билет?
Когда необходим один в окошке свет.
Я вышел в зимний лес,
Прошёл одну версту.
И то наперерез летел всесильный «ТУ».
Он сторожил меня овчаркой злых небес.
Я помахал ему перчаткой.
Он исчез.
И я пошёл назад, по смерзшейся лыжне.
Я здорово озяб, и захотелось мне
Обратно в тёплый дом,
где мой в окошке свет,
Крылом и колесом не оправдаться, нет!

Как пасмурно сверкает
Вечерняя Нева!
Полнеба задвигает,
Свергает синева.
Колени охвативши,
Сидеть, глядеть бы вдаль.
Спеши, спеши потише,
Воздушный календарь.
И та, что через двадцать
Минут придёт сюда,
Она, быть может статься,
Одна — твоя судьба.
Два синих парохода
Зашли за синий мост,
Два долгих перегона
До ледовитых звёзд.
Тогда поголубеет
Последний синий ряд,
И сразу огрубеет
Удобный твой наряд.
И вместо юбки тонкой,
Сатина полотна,
Тебя сукном жестоким
Обтянут холода.
Примерзнут пароходы,
Разорены, мертвы;
Продернут переходы
Сквозь рукава Невы.
Но ведь никто не знает:
Зима наступит, нет?
И всякий называет
Один любимый цвет.
Что может быть синее
Зелёного зрачка?
И есть ли что сильнее
Такого пустячка?

А эти улочки
дома поддельные
Такие старые и как во Франции.
А сами улочки стоят под деревом
Идут за деревом не поворачивая.
Они с фонтанами, они за листьями,
Такие улицы, такие лиственницы;
Где море гладкое плывёт;
Вот там они,
Уже не улицы, а просто лестницы
Но что мне сделалось, ах эта девочка;
Такая добрая, как наша Франция;
Ах, мы увиделись при свете давеча;
И ходит этот случай празднуя.
Нас пароходы не возят средние,
На них тоска вся пароходная,
Они бегут как волны летние,
Морские пятна перекатывая.
Но мне ведь весело сидеть у города
И целовать тебя у ворота -
И эти зубы твои короткие
и ноги светлые и ровные
И гладить пляжи мне песчаные,
Тебе не сторониться мальчиков,
Где мы сидели, освещённые
Прожекторами темных тральщиков.

У зимней тьмы печалей полон рот,
Но прежде, чем она его откроет,
Огонь небесный вдруг произойдёт -
Метеорит, ракета, астероид.
Огонь летит над грязной белизной,
Зима глядит на казни и на козни,
Как человек глядит в стакан порожний,
Ещё недавно полный беленой.
Тут смысла нет, и вымысла тут нет,
И сути нет, хотя конец рассказу.
Когда я вижу освещённый снег,
Я Ваше имя вспоминаю сразу.

О, юноша в багровом танке,
Ты лепишь юную войну,
Ты жрёшь трофейные остатки
И делишь общую вину.
Вертя своей спиной убитой,
Раздетой возле голых дам,
Свой тухлый бант, как бинт навитый,
Ты важно носишь по рядам.
Война как балки их согнула,
Как швы нательные свела.
Вот у стены стоит скульптура,
Руками сердце шевеля.
Но ряд окончен! Вот разлука!
Пол пограничный полосат.
Что появляется из люка,
Где мается полураспад.
Чья голова теперь рубима,
Твоей казниться или той?
Она завоёт, как турбина,
И размешается с тобой.

Я жил по этим лагерям,
По этим дюнам пионерским,
По этим мяконьким горам
И склонам нежнопиренейским.

Залив с Кронштадтом на боку,
С маневрами флотов неслышных,
Мне так скользилось на бегу
у валунов твоих осклизлых.

Под вечер выходил отлив,
Приподнималось дно, белея,
Я становился не болтлив,
Тихонька маясь и болея.

В кровосмесительном огне
Полусферических закатов
Вторая жизнь являлась мне,
Ладони в красный жир закапав.

Я угадал её тогда,
Жизнь, непрожитую нисколько.
Ведь я не падал, хоть вода
Мне пятки слизывала скользко.

«Ступай и дальше, — говорю, -
По буму наобум бесплатно,
На половицу, на зарю
Среди залива и заката!»

Их встретили где-то у польской границы
И в Киев с восторгом ввезли украинцы.
В гостинице давка, нельзя притулиться,
Но гости под сильным крылом «Интуриста»
Сияли оттенками тёмной окраски
И мяли ботинками коврик «Берёзки».
А наичернейший, трубач гениальный,
Стоял и курил. И трепач нелегальный,
Москвич, журналист, пройдоха двуликий
Твердил со слезой: «Вы Великий, Великий...»
И негр отвечал по-английски: «Спасибо!»
И выглядел в эту минуту красиво.
Заткнулись звонки, улеглись разговоры,
И вот, наконец, увлеклись саксофоны,
Ударник ударную начал работу,
Они перешли на угарную ноту.
О, как они дули, как воздух вдыхали,
Как музыку гнули, потом отпускали!
И музыка неграм была благодарна.
Певица толпе подпевала гортанно.
А сам пианист, старичок шоколадный
Затеял какой-то мотивчик прохладный:
«К далёкой земле на реке Миссисипи
Мы с вами отправимся скоро на джипе,
На боинге, поезде и самокате
И будет там баиньки в маленьком штате.
Под небом насупленным рая и ада
Нас дождиком утренним тронет прохлада,
А день будет солнечным, долгим и чистым...»
Поклонимся в чёрные ноги артистам,
Которые дуют нам в уши и души,
Которые в холод спасают от стужи,
Которые пекло спасают истомой,
Которые где-то снимают бездомный
У вечности угол и злому чертогу
Внушают свою доброту понемногу.

Я был вчера на барахолке,
Там продавал жены пальто,
Там винт я видел пароходный,
На нём солёный ободок.
Я мог купить его отдельно,
Но покупать его не стал,
А он был точно неподдельный,
Тот экзотический кристалл.
Картинки голые диванов,
Что так забавно говорят,
Я взял пяточек для романов
И отошёл в соседний ряд.

Какие предлагают штуки!
Мундиры чёрные в значках,
Для чтения крутой науки
Навылет дырочки в очках.
Дымит мышиный крематорий,
Лежит пластический скелет,
И патефончик с примадонной
Сосками женскими одет.
Пупки и пальчики на выбор,
Доносов фантики белы,
У одного вертяся выпал
Слепой вампир из-под полы.
Летят желудочные газы
По завитым листам газет
И отдаёт свои рассказы
Двухспинный парень за обед.
«Послушайте, как это было!»
И он показывает мне
Еврейское живое мыло
И крест молочный на спине.
«А ну-ка, покажи другую», -
я говорю ему тотчас.
«Я нынче этой не торгую», -
Он отвечает щекотясь.
А торг идёт, повсюду ладят,
И примеряют башмаки.
Могильное суконце гладят
Полуживые дураки.

Без всяко лишней ловкости
Я жил и не платил,
В Москве в последнем августе
В трёх комнатах один.
Что мог хозяин вывинтил,
Загнал и поменял.
А сам уехал в Индию,
Не зная про меня.
Цвели обои в комнатах
И делались белей.
Особенно на контурах
Пропавших мебелей.
На кухне света не было,
Там газ светил ночной,
Я более нелепого
Не видел ничего.
Одно трюмо дежурное
Упёрлось в потолок,
Столетнее безумное
Оно не поддалось.
Как жил я в этих комнатах,
Так не живу сейчас,
Там был букет, обмокнутый
В чужой китайский таз.
Теперь скрывать мне нечего,
Там было хорошо,
Там по паркету девочка
Ходила голышом.
Хоть важно, чтоб изысканно,
Но всё — так всё равно.
Ах, было бы грузинское
Столовое вино.
Хоть с булкой, хоть с отварами
Я все их так хвалил,
И в окна, как в аквариум,
Вечерний свет входил.
И комната померкшая
Была еще пустей.
Одно трюмо неверное
И новая постель,
Глядела в окна девочка,
Столярный клей блестел,
Красивая раздетая
С лучами на лице.
Лучи кидались в зеркало
С московской мостовой,
Кино зеленосерое
Играло за тобой.
Ты целовала сердце мне,
Любила как могла,
За улицею Герцена
Вся обмерла Москва.
Я жил на этой улице,
Там к счастию привык,
И размышляю с ужасом
Об улицах иных.

Я был студентом — сессия, зачёт,
Железные основы сопромата.
Кто понимает в этом — не сочтёт
За чепуху рассказ стипендиата.
Да, было важно триста тех рублей
Мне получать. И потому отважно
Я поступил, когда среди друзей
пошёл к Неве, не выдержав соблазна.
Глаза слепил адмиралтейский шпиль,
Горел зачёт — я с этим быстро свыкся.
«Так ты готов?» — но я не находил
Разгадки, прислоняясь возле сфинкса.
Буксир тащился к пристани с баржой,
Речной трамвай проплыл два раза мимо.
Над городом томился день большой,
И были рядом Лёня, Лёша, Дима.
И столько невской молодой воды,
Такой запас столетья и здоровья,
Что никакой не виделось беды
Потратить день один на пустословье.
«Ну, что же?» — «Начинается...» — «Как раз...» -
«Вот через год...» — «Но это слишком долго!» -
«Как надо жить?.» — «Тайком ли, напоказ?» -
«И сколько сделать — столько или столько?»
Мы уходили по теченью вниз
И шли назад, касаясь парапетов,
Я думаю, что тот фиванский сфинкс
Нам задавал вопросы без ответов.