Стихи Игоря Северянина о поэзии

Мой взор мечтанья оросили:
Вновь – там, за башнями Кремля, –
Неподражаемой России
Незаменимая земля.

В ней и убогое богато,
Полны значенья пустячки:
Княгиня старая с Арбата
Читает Фета сквозь очки…

А вот, к уютной церковушке
Подъехав в щегольском «купе»,
Кокотка оделяет кружки,
Своя в тоскующей толпе…

И ты, вечерняя прогулка
На тройке вдоль Москвы-реки!
Гранатного ли переулка
Радушные особняки…

И там, в одном из них, где стайка
Мечтаний замедляет лёт,
Московским солнышком хозяйка
Растапливает «невский лед»…

Мечты! вы – странницы босые,
Идущие через поля, –
Неповергаемой России
Неизменимая земля!

Величье мира — в самом малом.
Величье песни — в простоте.
Душа того не понимала,
Нераспятая на кресте.

Освободись от исхищрений
Когтистой моды, ожил стих -
Питомец чистых вдохновений
И вешних радостей живых.

И вот потёк он ручейково,
Он бьёт струей поверх запруд,
И нет нигде такой оковы:
Зальдить ручей — мой вольный труд!

Меня отронит Марсельезия,
Как президентного царя!
Моя блестящая поэзия
Сверкнет, как вешняя заря!
Париж и даже Полинезия
Вздрожат, мне славу воззаря!
Мой стих серебряно-брильянтовый
Живителен, как кислород.
«О гениальный! О талантливый!» —
Мне возгремит хвалу народ.
И станет пить ликер гранатовый
За мой ликующий восход.
Пусть на турнирах словоборчества
Стиха титаны и кроты
Берлинства, Лондонства, Нью-Йорчества
Меня сразить раскроют рты:
Я — я! Значенье эготворчества —
Плод искушенной Красоты!

Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королём поэтов
На зависть нудной мошкаре.

Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.

Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам,
Моим — любовь и песнопенья! -
Недосягаемым стихам.

Я так велик и так уверен
В себе, настолько убежден,
Что всех прошу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.

В душе — порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королём поэтов.--
Да будет подданным светло!

Моя двусмысленная слава
Двусмысленна не потому,
Что я превознесён неправо, -
Не по таланту своему, -

А потому, что явный вызов
Условностям — в моих стихах
И ряд изысканных сюрпризов
В капризничающих словах.

Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь, кто живописует площадь,
Тот пишет кистью площадной.

Бранили за смешенье стилей,
Хотя в смешеньи-то и стиль!
Чем, чем меня не угостили!
Каких мне не дали «pastilles»!

Неразрешимые дилеммы
Я разрешал, презрев молву.
Мои двусмысленные темы -
Двусмысленны по существу.

Пускай критический каноник
Меня не тянет в свой закон, -
Ведь я лирический ироник:
Ирония — вот мой канон.

Возьми ведерко клейстера
И кистью стены мажь.
Из двух гимназий шестеро
Пришли на вечер наш!
Нам пять дала казенная,
Другая — одного.
Ах, это ль не законное
Искусства торжество?
И смеют говорить еще
Про нравственный падеж!
Возьму-ка я да вычищу
Стихами молодежь.
Заслуга в этом явная
Господ учителей,
Дающий столь исправное
Мировоззренье ей.
Как не сказать, что в Азию
Прорубят нам окно
Две русские гимназии…
Вот то-то и оно!
Недаром юнь опризена
За спорт, в чем я профан.
Живи, герой Фонфизина —
Бессмертный Митрофан!

Таллинн
3О марта 1936

Мне сказали однажды:
«Изнывая от жажды
Просвещенья, в России каждый, знай, гражданин.
Тонко любит искусство,
Разбираясь искусно
Средь стихов, средь симфоний, средь скульптур и картин».

Чтобы слух сей проверить,
Стал стучаться я в двери:
«Вы читали Бальмонта, — Вы и Ваша семья?»
— «Энто я-то? аль он-то?
Как назвали? Бальмонта?
Энто что же такое? не пойму что-то я.

Може, энто письмовник?
Так читал нам садовник,
По прозванью Крапива — ик! — Крапива Федул.
Може, энто лечебник?
Так читал нам нахлебник,
Что у нас проживает: Пармошка Разгул.

Може, энто оракул?» -
Но уж тут я заплакал:
Стало жаль мне Бальмонта и себя, и страну:
Если «граждане» все так -
Некультурнее веток,
То стране такой впору погрузиться в волну!..

Иванов, кто во всеоружьи
И блеске стиля, — не поэт:
В его значительном ненужьи
Биенья сердца вовсе нет.

Андрея Белого лишь чую,
Андрея Белого боюсь...
С его стихами не кочую
И в их глубины не вдаюсь...

Пастэльно-мягок ясный Бунин,
Отчетлив и приятно-свеж.
Он весь осолнечен, олунен,
Но незнаком ему мятеж.

Кузмин изломан черезмерно,
Напыщен и отвратно-прян.
Рокфорно, а не камамберно,
Жеманно-спецно обуян.

Нет живописней Гумилёва:
В лесу тропическом костёр!
Благоговейно любит слово.
Он повелительно-остёр.

Невозможно читать начинающих авторов,
Чья бездарность бессмертней талантов иных,
У кого и вчера, и сегодня и завтра
Одинаково невыразительный стих.
И не только читать — принимать невозможно их,
Этих извергов самовлюбленных: они
Могут вирши безграмотные и ничтожные
Вам читать положительно целые дни.
Помню, в молодости принимал я их стаями,
Терпеливо выслушивал «опыты» их,
И читалось мне, что неудобочитаемо,
Где бездарность бессмертней талантов иных…
Маляры, офицеры, швейцары, садовники,
Столяры и сектанты, медички, дьячки
Лезли все в соловьи, в вожаки и в любовники,
В наглой скромности людям втирая очки…
В пору, помнится, расположения доброго
Одного «баритона» прослушав всю ночь,
Я совсем неожиданно грохнулся в обморок
И, очнувшись, кричал истерически: «Прочь!..»
Как они не поймут, что они — обреченные
И что прока вовеки не будет из них?…
Это просто больные иль просто влюбленные,
Чья бездарность бессмертней талантов иных!

Сегодня утром после чая,
Воспользовавшись мёрзлым днём,
«Онегина» — я, не скучая,
Читал с подъёмом и огнём.

О, читанные многократно
Страницы, юности друзья!
Вы, как бывало, ароматны!
Взволнован так же вами я!

Здесь что ни строчка — то эпиграф!
О, века прошлого простор!
Я современности, как тигров,
Уже боюсь с недавних пор.

И если в пушкинское время
Немало было разных «но»,
То уж теперь сплошное бремя
Нам, современникам, дано...

Конечно, век экспериментов
Над нами — интересный век...
Но от щекочущих моментов
Устал культурный человек.

Мы извращеньем обуяны,
Как там, читатель, ни грози:
И духу вечному Татьяны
Мы предпочтём «душок» Зизи!..

Пастель

Напевая лунные ноктюрны,
Бредил Май о призрачной вакханке,
Охлаждал свой жар росой из урны,
И скользили ножки, точно санки,
Порошею бело-яблоновой.
Скованы желанья знойным хмелем…
И блистая белизной слоновой
Ровных зубок, шепчет Ночь: «Постелем
Свадебное ложе на поляне,
Набросаем ландышей, азалий
Там, где бродят вдумчивые лани,
Там, где мы впервые рассказали
Сердцем сердцу смутные волненья,
Ожидая тщетно выполненья,
Как шагов невыясненных в зале»…
Тут луна скользнула в аметисте
Глаз царицы, скрытой сонным тюлем,-
И вспорхнули грезы Мая ульем,
И впились в сиреневые кисти…

1909. Октябрь

Блистательная Зинаида
Насмешливым своим умом,
Которым взрощена обида,
Всех бьёт в полёте, как крылом....

Холодный разум ткёт ожоги,
Как на большом морозе — сталь.
Её глаза лукаво-строги,
В них остроумная печаль.

Большой поэт — в её успешной
И едкой лирике. Она
Идёт походкою неспешной
Туда, где быть обречена.

Обречена ж она на царство
Без подданных и без корон.
Как царственно её коварство,
И как трагично-скромен трон!

Какая тающая нежность!
Какая млеющая боль!
Что за чеканная небрежность!
Что за воздушная фиоль!

Он весь из сладостного вздоха,
Он весь — безгрешное дитя...
Плохое у него не плохо,
И тёмное поёт, блестя...

Изысканнейший рисовальщик.
Провидец существа людей.
Он — чарователь, чаровальщик,
Чарун, он — чарник, чародей.

Так пой же, пой же нам, фиоль же,
Струи свой ароматный свет!
Такой поэт, каких нет больше:
Утонченней, чем тонкий Фет.

Когда твердят, что солнце — красно,
Что море — сине, что весна
Всегда зелёная — мне ясно,
Что пошлая звучит струна...

Мне ясно, что назвавший солнце
Не иначе, как красным, туп;
Что рифму истолчёт: «оконце»,
Взяв пестик трафаретных ступ...

Мне ясно, что такие краски
Банальны, как стереотип,
И ясно мне — какой окраски
Употребляющий их «тип»...

И тем ясней, что солнце — сине,
Что море — красно, что весна -
Почти коричнева!.. — так ныне
Я убеждаюсь у окна...

Но тут же слышу голос бесий:
«Я вам скажу, как некий страж,
Что это ложный миг импрессий
И дальтонический мираж...»

Все — Пушкины, все — Гете, все — Шекспиры.
Направо, влево, сзади, впереди…
Но большинство из лириков — без лиры,
И песни их звучат не из груди…
Все ремесло, безвкусие и фокус,
Ни острых рифм, ни дерзостных мазков!
И у меня на «фокус» рифма — «флокус»,
А стиль других — стиль штопаных носков.
Изношены, истрепаны, банальны
Теперь стихи, как авторы стихов.
Лубочно вдохновенны и подвальны
Их головы — без нужного голов.
Титаны — все, а вместе с тем — все крохи,
Швейцар, столяр, извозчик и купец —
Все, все поют, смеша, как скоморохи,
Гадливость вызывая, как скопец.
И хочется мне крикнуть миллионам
Бездарностей, взращенных в кабаке:
«Приличней быть в фуражке почтальоном,
Чем лириком в дурацком колпаке».

Июнь 1909

Да, я люблю тебя, мой Вася,
Мой друг, мой истинный собрат,
Когда, толпу обананася,
Идёшь с распятия эстрад!

Тогда в твоих глазах дитяти -
Улыбчивая доброта
И утомленье от «распятий»
И, если хочешь, красота...

Во многом расходясь с тобою,
Но ничего не осуди,
Твоею юнью голубою
Любуюсь, взрослое дитя!

За то, что любишь ты природу,
За то, что веет жизнь от щёк
Твоих, тебе слагаю оду,
Мой звонкоструйный Журчеёк!

Ты совсем не похожа на женщин других:
У тебя в меру длинные платья,
У тебя выразительный, сдержанный стих
И выскальзыванье из объятья.

Ты не красишь лица, не сгущаешь бровей
И волос не стрижёшь в жертву моде.
Для тебя есть Смирнов, но и есть соловей,
Кто его заменяет в природе.

Ты способна и в сахаре выискать «соль»,
Фразу — в только намёкнутом слове:
Ты в Ахматовой ценишь бессменную боль,
Стилистический шарм в Гумилёве.

Для тебя, для гурманки стиха, острота
Сологубовского триолета,
И, что Блока не поцеловала в уста,
Ты шестое печалишься лето.

А в глазах оздоравливающих твоих -
Ветер с моря и поле ржаное.
Ты совсем не похожа на женщин других,
Почему мне и стала женою.

Поверяя пламенно золотой форминге
Чувства потаенные и кляня свой трон,
На коне задумчивом, по лесной тропинке,
Проезжает сгорбленный, страждущий Нерон.

Он — мучитель-мученик! Он — поэт-убийца!
Он жесток неслыханно, нежен и тосклив…
Как ему, мечтателю, в свой Эдем пробиться,
Где так упоителен солнечный прилив?

Мучают бездарные люди, опозорив
Облик императора общим сходством с ним…
Чужды люди кесарю: Клавдий так лазорев,
Люди ж озабочены пошлым и земным.

Разве удивительно, что сегодня в цирке,
Подданных лорнируя и кляня свой трон,
Вскочит с места в бешенстве, выместив в придирке
К первому патрицию злость свою, Нерон?

Разве удивительно, что из лож партера
На урода рыжего, веря в свой каприз,
Смотрят любопытные, жадные гетеры,
Зная, что душа его — радостный Парис?

Разве удивительно, что в амфитеатре
Все насторожилися и эадохся стон,
Только в ложе кесаря появился, на три
Мига потрясающих, фьолевый хитон?

1911

Они идут на Петроград
Спасти науку и искусство.
Всей полнотой, всей ширью чувства
Поэт приветствовать их рад.
Печальный опыт показал,
Как отвратительна свобода
В руках неумного народа,
Что от свободы одичал.
Царь свергнут был. Пустой престол
Привлек немало претендентов,
И в выкрашенных кровью лентах
На трон уселся Произвол.
А ты, поэт-идеалист,
В свободу веривший так свято,
Постиг, что ею нагло смято
Все то, чем мира взор лучист.
Ни президента, ни царя, —
Или обоих сразу вместе!
Лишь бы была на прежнем месте
Святая ценность алтаря.

Среди созвездья поэтесс
Вы многих-многих звезд светлее.
Среди Парнаса виконтесс —
Одна из первых поэтесс!
Поете Вы — и жизнь алее,
Чем розы гаснущих небес…
Среди созвездья поэтесс
Вы многих ярких звезд светлее.

Сентябрь

Зинаида Гиппиус

Всю жизнь жеманился дух полый,
Но ткнул мятеж его ногой, —
И тот, кто был всегда двуполой,
Стал бабой, да еще Ягой.

Марина Цветаева
Она цветет не Божьим даром,
Не совокупностью красот.
Она цветет почти что даром:
Одной фамилией цветет.

Борис Пастернак
Когда б споткнулся пастор на ком,
И если бы был пастырь наг,
Он выглядел бы Пастернаком:
Наг и комичен Пастернак.

Закончен том, но не закончен
Его раздробленный сюжет.
Так! с каждою главою звонче
Поёт встревоженный поэт.

Напрасно бы искать причала
Для бесшабашного пловца:
В поэме жизни нет начала!
В поэме жизни нет конца!

Неисчерпаемая тема
Ждёт всей души, всего ума.
Поэма жизни — не поэма:
Поэма жизни — жизнь сама!

Оттого ль, что осенняя возникла рана
В прожилках падающего листа,
Девушка чувствовала себя так странно,
Как будто матерью готовилась стать.
Оттого ли, что думала она из Фета
И в неосязаемое ее влекло,
Девушка чувствовала себя поэтом
От кончиков пальцев до корней волос.

Двинск
1927

Есть имена, как солнце! Имена —
Как музыка! Как яблоня в расцвете!
Я говорю о Пушкине: поэте,
Действительном, в любые времена!

Но понимает ли моя страна —
Все эти старцы, юноши и дети, —
Как затруднительно сказать в сонете
О том, кем вся душа моя полна?

Его хвалить! — пугаюсь повторений…
Могу ли запах передать сирени?
Могу ль рукою облачко поймать?

Убив его, кому все наши вздохи?
Дантес убил мысль русскую эпохи,
И это следовало бы понять…

Над калиткой арка из рябины.
Барбарис разросся по бокам.
За оградой домик голубиный.
Дым из труб, подобный облакам.

Домик весь из комнаты и кухни.
Чистота, опрятность и уют.
Подойди к окну и тихо стукни:
За стеклом два глаза запоют.

Женщина с певучими глазами
Спросит, кто любимый твой поэт,
И, с улыбкой прислонившись к раме,
Терпеливо будет ждать ответ.

Назови какое хочешь имя:
Будь то Надсон или Малларме,
В дом, где облака таятся в дыме,
Будешь вхож, назвать себя сумев.

Если же ты скажешь: «Что мне в этом!
Знать стихов я вовсе не хочу», -
Женщина, рождённая поэтом,
Вдруг погасит взоры, как свечу.

И хотя бы кудри поседели
Пред стеклом, скрывающим уют,
О твоём тебя не спросят деле
Те глаза, которые поют:

1
Залай, Бродячая Собака!
И ровно в полночь в твой подвал
И забулдыга, и гуляка
Бегут, как рыщущий шакал.
Богемой в папах узаконен,
Гостей встречает Борька Пронин
Подвижен и неутомим
(Друзья! вы все знакомы с ним!)
И рядом — пышущий, как тульский
С солидным прошлым самовар,
Распространяющий угар,
Известный женовраг Цибульский,
Глинтвейнодел и музыкант,
И, как тут принято, талант…
2
А кто же эти, с виду дети,
А по походкам — старички?
Их старший книжку издал «Сети»,
А эти — альманах… «Сморчки!»
Глаза подведены кокотно,
Их лица смотрят алоротно,
И челки на округлых лбах
Внушают дамам полустрах…
О, сколько ласки и умилий
В глазах, смотрящих на своих!..
От них я очищаю стих,
И, избегая их фамилий,
Уж превращенных в имена,
Оставлю им их времена!..
3
Все это «цвет литературы»,
«Надежда» выцветших писак,
Готовых пригласить на туры
Поэзовальса этот «брак»,
Дабы помодничать прекрасным
Зло-недвусмысленным маразмом,
Себя их кровью обновить…
Но тут легко переборщить
И гнилокровьем заразиться…
Нет, в самом деле, черт возьми,
Какими полон свет «людьми»!
Я не могу не возмутиться
И поощрителям «сморчков»
Бросаю молнии зрачков!
4
«Они талантливы»… Допустим!
Но что — в таланте без души?
Бездушные не знают грусти,
А только скуку. Напиши
Поэзу, вызванную скукой, —
И гений мой тому порукой, —
Как тонки ни были б слова,
Она останется мертва.
Ни возмутит, ни зачарует
Скопец, развратник, женофоб.
И современца медный лоб
Теперь лишь сталь бича взволнует,
Да, сталь бича иль гений! Вот
Какой пошел теперь народ!
5
«Ну что же, разве это плохо?
Ведь требовательность нужна…» —
Тут не сдержалась бы от вздоха
Моя знакомая княжна.
Однако ж, чем живет богема?
Какая новая поэма
Бездушье душ объединит?
Что мысли их воспламенит?
Чего хотят? о чем тоскуют?
Зачем сбираются сюда?
Да так… Куда ж идти? куда?
Посплетничают, потолкуют
И, от безделья отдохнув,
Зевают: «Скучно что-то, уф…»
6
Ничьей там не гнушались лепты, —
И в кассу сыпали рубли
Отъявленные фармацевты,
Барзак мешавшие с Шабли!
Для виду возмущались ими,
Любезно спрашивая: «Имя
Как ваше в книгу записать?»
Спешили их облобызать,
А после говорили: «Странно,
Кто к нам пускает всякий сброд?…»
Но сброд позатыкал им рот,
Зовя к столу на бутерброд…
Но это все уже туманно:
Собака околела, и
Ей околеть вы помогли!
1915. Май
Эст-Тойла

Я пить люблю, пить много, вкусно,
Сливаясь пламенно с вином.
Но размышляю об одном
И не могу решить искусно.

Да, мудрено решить мне это
(И в этом вся моя вина!):
Поэт ли хочет грёз вина,
Вино ли просит грёз поэта?

Ещё семь дней, и год минует, -
Срок «царствованья» моего.
Кого тогда страна взыскует:
Другого или никого?

Где состоится перевыбор
Поэтов русских короля?
Какое скажет мне спасибо
Родная русская земля?

И состоится ли? — едва ли:
Не до того моей стране, -
Она в мучительном
И в агоническом огне.

Да и страна ль меня избрала
Великой волею своей
От Ямбурга и до Урала?
Нет, только кучка москвичей.

А потому я за неделю
До истеченья срока, сам
Все злые цели обесцелю,
Вернув «корону» москвичам.

Я отрекаюсь от порфиры
И вдохновляем февралём,
За струнной изгородью лиры,
Провозглашаюсь королём!

Мильоны женских поцелуев -
Ничто пред почестью богам:
И целовал мне руки Клюев,
И падал Фофанов к ногам!

Мне первым написал Валерий,
Спросив, как нравится мне он;
И Гумилёв стоял у двери,
Заманивая в «Аполлон».

Тринадцать книг страниц по триста
Газетных вырезок — мой путь.
Я принимал, смотря лучисто,
Хвалу и брань — людишек муть.

Корректен и высокомерен,
Всегда в Неясную влюблён,
В своем призвании уверен,
Я видел жизнь, как чудный сон.

Я знаю гром рукоплесканий
Десятков русских городов,
И упоение исканий,
И торжество моих стихов!

Все наслажденья и все эксцессы,
Все звёзды мира и все планеты
Жемчужу гордо в свои сонеты, -
Мои сонеты — колье принцессы!

Я надеваю под взрыв оркестра,
Колье сонетов (размах измерьте!)
Да, надеваю рукой маэстро
На шею Девы. Она — Беcсмертье!

Она вне мира, она без почвы,
Без окончанья и без начала:
Ничто святое её зачало:
Кто усомнится — уйдите прочь вы!

Она безместна и повсеместна,
Она невинна и сладкогрешна,
Да, сладкогрешна, как будто бездна,
И точно бездна — она безбрежна.

Под барабаны, под кастаньеты,
Все содроганья и все эксцессы
Жемчужу гордо в колье принцессы,
Не знавшей почвы любой планеты: