Стихи Степана Щипачева

Урал. Он лёг в мою строку
Во всю длину, размашисто и строго.
Он Азиатскому материку
Пришёлся каменным порогом,
Ему известен мамонта скелет
В грунтах промёрзлых. Ливнями, ветрами
Его точили миллионы лет,
Чтобы строкою засверкали грани.
Железо, никель, хромовые руды
Я трону словом, рифму им найду.
Недаром в копях камень изумрудный
Зелёным глазом смотрит в темноту.
Урал запутает тропою лосей,
Черникой спелой потчевать начнёт,
Блеснёт меж сосен речкой Сосьвой,
В теснине речкой Вишерой блеснёт.
До светлой тучки ледником достанет,
В озёра глянет, в стих войдёт таким.
Он весь пропах лесами и цветами
И горьковатым дымом заводским.

Кто там скатерть залил вином?
Что ж, на то и вино, чтоб литься.
За дубовым круглым столом
пусть веселье заполночь длится.
Пью за дерево, что росло
сотни лет в зеленой дубраве!
Пью, столяр, за твое ремесло!
Разве я гордиться не вправе
тем, кто этот дубовый стол
золотыми руками сделал?
Кто в вине понимает толк,
будем пить за труд виноделов;
он не легче другого труда.
Винодел не зря озабочен,
чтобы крепло вино года
в тьме кромешной тяжелых бочек.
Кто трезвее, и те не соврут —
мы, конечно, еще не пьяны.
Стеклодувы, ваш тонкий труд
разве может быть не упомянут!
Под стаканами скатерть бела,
от нее холодок под руками.
Эту скатерть ткачиха ткала,
сорока управляя станками.
Чтобы белый хлеб и ржаной
свежий горкой лежал на блюде,
в грязь весеннюю, в летний зной
пот с лица вытирали люди.
Мы и сами, сказать могу,
из того же сделаны теста,—
и бездельнику в нашем кругу
за столом не найдется места!

1947

Ладонь
большая мужская.
Ее — отчетливы и грубы —
линии пересекают,
дороги твоей судьбы.

Она — от кирки и лопаты грубела,
на женской груди робела.

Ладонь — это жизни слепок,
годов пролетевших следы.
К воде наклонись,— вместе с небом
в нее зачерпнешь воды.

Она широка, пятипала.
Плывешь — рассекает реку.
В армейском строю прикипала
под знаменем красным к древку.

Она — чтобы гладить ребенка
с любовью, тревогой отца…
И чтобы пощечиной звонкой
обжечь подлеца.

Округлое, как планета,
покоится яблоко в ней.
Пускай же ладони этой
не будет на свете честней!

1963

_Александру Яшину

Изба как изба — над крышей труба.

Приметою
древнего быта
глядит тупорыло корыто.
Тяжелые чугуны
от сажи и дыма черны.
И, недосыпая ночи,
их надо ухватом ворочать.

Расписаны ставни, бревенчаты стены.
Невзрачен над крышею крестик
антенны.
Но в тесной избе с голубого экрана
шумят океаны, волнуются страны,
мелькают знамена, горнисты трубят…

Изба и такою узнала себя.
Ей старое спится, ей новое снится.
Стоит телевизор под самой божницей.

Февраль 1965

Марии Петровых

Где березняк, рябой и редкий,
где тает дымка лозняка,
он, серенький, сидит на ветке
и держит в клюве червяка.

Но это он, простой, невзрачный,
озябший ночью от росы,
заворожит поселок дачный
у пригородной полосы.

1940

На свете есть два непохожих сердца
Не примирить им помыслы свои:
От одного огня им не согреться,
Не захмелеть им от одной любви.

У каждого из них свои законы,
Свои обычаи, свой суд и бог.
Одно живет для верностти влюбленной,
Другое — для исканий и тревог.

Нет хуже, если эти два созданья,
Случайно заплутавших в темноте,
Хотя б на краткий срок сведет желанье
Беспечное в природной слепоте.

Одно из них наплачеться жестоко
От злой обиды за мечты свои
И долго будет мерзнуть одиноко
В холодном доме собственной любви.

Другому горем станет эта ревность,
Тягучая, как черная смола,
И даже нежная святая верность
Ему, как камень, станет тяжела.

Им вместе быть не нужно ни минуты:
Они друг друга изведут тоской.
Они из разных стран. Но почему-то
Одно к другому тянеться порой.

Деревья в снегу, и в снегу дома.
Недели идут за неделями.
Мне грустно прощаться с тобою, зима:
с морозами и метелями.

Стояла, до ряби в глазах бела,
явив красоту свою пышную,
и в той красоте
не один замела
след жизни, как тропку лыжную.

Выть может, и я навсегда с такой
прощаюсь под звездами белыми.
Я снег твой до хруста сжимаю рукой,
не знаю, зачем это делаю.

1963

Есть книги, как дождик по крышам,
как милый приветливый кров,
и книги, которые дышат
простором на стыке ветров.
Счастливые книги, в которых
несмолкшее время хранит
и гул орудийный «Авроры»,
и гул, где взрывали гранит…
Есть книги. В них битв и салютов
суровый и радужный гром
еще не рожденные люди
услышат в далеком своём.

За селом синел далекий лес.
Рожь качалась, колос созревал.
Молодой буденновский боец
у межи девчонку целовал.
Был у парня залихватский чуб,
на губе мальчишеский пушок.
Звал горнист. Но парню хорошо,
и девчонке этот парень люб.
Целовал он в жизни первый раз.
В поле — синь да рожь со всех сторон.
Он ушел… И полем через час
поскакал в атаку эскадрон.
Полушалок от росы промок.
У девчонки в горле слез комок.
Парень пулей срезан наповал.
Рожь качалась, колос созревал…
Шли года.
Подумай над строкой,
незнакомый друг мой дорогой.
Может быть, тебе семнадцать лет
и в стране тебя счастливей нет.
Светят звезды, город сном повит,
ты влюблен, ты обо всем забыл,
а быть может, счастлив ты в любви
потому, что он недолюбил.

1937

Сады притихли. Туча
идет, темна, светла.
Двух путников дорога
далёко увела.
Проходит мимо яблонь,
смородины густой
с попутчицей случайной
учитель молодой.
Не зная, кто такая,
он полпути молчал
и тросточкой кленовой
по яблоням стучал.
Потом разговорились.
Но, подступив стеной,
дождь зашумел по листьям
и хлынул проливной.
Они под клен свернули;
его листва густа,
но падает сквозь листья
тяжелая вода.
Накрылись с головою
Они одним плащом,
и девушка прижалась
к его груди плечом…
Идет в район машина.
Водителю смешно:
стоят, накрывшись, двое,
а дождь прошел давно.

1939

Никто не минует тленья.
Всех вытопчет смерть, как цветы и траву.
Да здравствуют поколенья,
с которыми я на земле живу!

Едва ли, едва ли
какому народу другой земли
на плечи история взвалит
такое, что мы на плечах несли.

Да нам и сегодня рано,
отбросив заботы, шагать налегке,
когда от строительных кранов
идет напряженье по каждой строке.

1962

Еланин

Скрипит под каблуками снег.
Мороз. Еланин до полночи
у склада ходит и бормочет
стихи. С луной наедине.
Он чувствует губами слово.
Синеют тени на плацу.
Луна глядит на часового,
они стоят лицом к лицу.

Степями выдан город
морозам и ветрам.
Горячим чаем, спором,
не конченным вчера,
курсантской звякнув шпорой,
приходят вечера.
И ночи, снегом тронув
деревья под окном,
приходят в эскадроны
коротким крепким сном.
Сутулится дневальный,
с дремотой совладав.
И мерзнет в умывальниках
вчерашняя вода.
И город мерзнет.
На «буржуйках»
тоскуют чайники в домах.
Слетают бледные чешуйки
с сыпнотифозных.
В сапогах,
в шинели длинной,
в ранний вечер,
сквозь соляной пурги дымок,
возле домов, где след картечи,
спешит Еланин на кружок.
Пурга в белесом полумраке,
свистя в щелях, в окне,
метет
снежок в тифозные бараки,
в казармы, где-то ставней бьет…

И вот кружок.
Как восклицанье,
поэтам внемля свысока,
парят над лысины сияньем
три вдохновенных волоска.
Они — престиж и обаянье
руководителя кружка.
Табачный дым закис от спора…
Еланин встал, и тонко шпора,
как льдинка, тенькнула…
Хорей звучит все тверже, все смелей.
«…Вышли за город без песни,
коней рысью разогрев.
В небе брошены созвездья,
как уздечки в серебре.
Эскадрон за командиром
на рыси равняет шаг.
От копыт, от тонких льдинок
синий дым да звон в ушах».
Быть может, это, как хотите,
всего набросок и пустяк,
но стер слезу руководитель,
как похвалы особый знак.

Выпуск

Сегодня все слилось в одно:
и смех, и ветки проливные,
и это небо из окна,
и папиросы выпускные,
и запах кожи и сукна.
В ремнях,
в кавалерийских бриджах
стоят в строю выпускники,
и вид их празднично спокоен…
Лишь стоптанные сапоги
глядят уныло из-под коек.

Вчера краскомы их сменили
на хром, в котором, словно лед,
тускнеют отраженьем шпоры,
на довоенный хром, который
еще немного пальцы жмет,
наполнив скрипом коридоры.

Еще горят следы войны,
еще сквозь пыль и гром тачанок
махновский свист летит в ночи,
и скачут в глубь Узбекистана
на мелких конях басмачи.
И через день, через неделю
(к стоянкам чайники готовь)
уж всем трястись в теплушках тесных,
где грусть солдатская, и песня,
и мимолетная любовь.

Вчера весь вечер во дворе
бродил Еланин у ограды.
Был двор снежком припорошен.
Стихотворение в тетради
набросано карандашом.
«Садитесь, краскомы, поближе,
о дружбе поговорим.
Темно-синие бриджи
прошиты кантом зари.
Из дней этих трудных
мной
не будет ничто позабыто.
По-прежнему в шар земной
мой конь будет бить копытом.

Республика путь нам укажет
сквозь ветер, сквозь дым, сквозь года…
Курсантскую молодость нашу
нам не забыть никогда».

Её к земле сгибает ливень
Почти нагую, а она
Рванётся, глянет молчаливо,-
И дождь уймётся у окна.
И в непроглядный зимний вечер,
В победу веря наперёд,
Её буран берёт за плечи,
За руки белые берёт.
Но, тонкую, её ломая,
Из силы выбьются… Она,
Видать, характером прямая,
Кому-то третьему верна.

1937

Ты со мной — и каждый миг мне дорог.
Может, впереди у нас года,
но придет разлука, за которой
не бывает встречи никогда.
Только звезды в чей-то час свиданья
будут так же лить свой тихий свет.
Где тогда в холодном мирозданье,
милый друг, я отыщу твой след?

1944

Лесом хочу надышаться,
вьюгами надышаться,
жизнь не напрасно прожить,
правды во всем держаться,
правдой одной дорожить.

Солнце — оно надо мною,
звезды — они надо мною.
Я и у них на виду.
В жизни не стороною —
главной дорогой иду.

Может, я сердцем мягок,
может, я словом мягок,
может, нет громкой строки,—
только под красным стягом
я не сбивался с ноги.

1963

Еще и на парткоме так
сидеть случается, друзья:
заметишь дома, сняв пиджак,
что ты прокурен до белья.
На улице весна давно,
дождем обрызгана трава,
а тут еще зима в правах.
Но секретарь рванул окно —
и ветки бросились к рукам,
к его горячему лицу.
Гул самолетов, детский гам;
землей пахнуло, как в лесу.
Земля от яблони бела,
и годы впереди ясны.
Решать партийные дела
нельзя, не чувствуя весны.

1938

Метеорит, метеорит.
Откуда он родом — не говорит.
Лежит перед нами железисто-гладкий,
неведомый гость из туманных галактик
осколок погибшей какой-то планеты,
какой — мирозданье забыло приметы.
На черный кусок я гляжу молчаливо.
Неужто от взрыва, неужто от взрыва?.
Гляжу, и про многое метеорит
на темном своем языке говорит.

1965

Рукою волосы поправлю,
иду, как прежде, молодой,
но девушки, которым нравлюсь,
меня давно зовут «седой».
Да и друзья, что помоложе,
признаться, надоели мне:
иной руки пожать не может,
чтоб не сказать о седине.
Ну что ж, мы были в жарком деле.
Пройдут года — заговорят,
как мы под тридцать лет седели
и не старели в шестьдесят.

1939

Что листья падают, что ночь светла,
запомню и вовек не пожалею
о том, что нас далёко завела
кленовая сентябрьская аллея.

Сидим одни, обнявшись, под луной,
но все длинней косые тени кленов.
Луна спешит — на целый шар земной
она одна, одна на всех влюбленных.

Март при Советской власти шел впервые.
Капель дробилась на ветру пыльцой.
Входила в Кремль машина. Часовые
еще не знали Ленина в лицо.

У стен зубчатая лежала тень.
В ботинках и обмотках часовые
переминались у порот. Впервые
в Кремль въехал Ленин.

Был прекрасный день!
Даль за бойницами была ясна.
Он из машины вышел, кепку тронул.
Шла по земле великая весна —
и падали правительства и троны.

1946

В то далекое загляни-ка.
Там зверей и птиц голоса.
Земляникой да костяникой
в Зауралье полны леса.

Дружной стайкой идут ребята.
Рдеют ягоды в туеске.
Отпечатаны лунки пяток
между соснами на песке.

Семилетним да восьмилетним
нет и дела еще до забот.
Не бойчее других, не приметней,
в этой стайке парнишка идет…

В то далекое загляни-ка.
Вьется тропка, лесная гать.
Он с винтовкой в руках и с книгой —
людям счастье идет искать.

С добрым сердцем, открытым взглядом
он идет и идет сквозь года.
Рядом смерть проходила. И рядом
пострашней проходила беда…

Вспомнит это — и сердце стынет.
Пусть невзгоды встречал не один,
нелегко он пришел к вершине
неподкупных своих седин.

1961

Я помню тот год, тот ноябрь ледяной,
тифозный… Кавалерийскую школу,
товарищей новых, что спали со мной
на топчанах карантинных голых.

Курсантская молодость, где она!
Хоть все еще многое памятью греем,
былинными стали те времена,
и только на карточках мы не стареем.

Жесток в Оренбурге мороз в декабре,
и часто тревогу в ночах морозных
горнист Омурбаев трубил во дворе,
киргизским лицом запрокинувшись
к звездам.

Я помню и лето — горячий июль,
и степи, и конные наши лавы,
и те невеселые посвисты пуль,
моих одногодков, упавших в травы.

Не встали они с той кровавой травы
и ногу не вдели в свободное стремя,
но с карточек смотрят — смелы и правы,—
сурово и пристально смотрят сквозь время.

1963

Тот вечер даже для мечты далек.
Но вижу через даты все и сроки:
над книгою склонился паренек,
не правнук, нет,— потомок мой далекий.
Историю штудирует юнец,
то, что в веках минувших отшумело.
Тот шрифт для школьника, возможно, мелок,
но в нем огонь таится и свинец.
В нем отвердели шелестом сады,
побед народных проступают клики
и просочился алый цвет звезды,
что в мир принес Семнадцатый великий.
Поэтов вижу. Пусть не многих чтут,
пусть, как сегодня, кто-то любит позу,—
они кибернетическому мозгу
слова бессмертных муз не отдадут.
Язык обрел всечеловечный дар:
будь это в речи будничной, в хорале,
в него, как пчелы со цветов нектар,
народы лучшие слова собрали.
В той дали дальней дорогие мне,
как сквозь туман, мечта являет лица…
Часы. Они привычны на стене.
Как долго час на циферблате длится!

Сентябрь 1974

Порой мне кажется:
тихи
в наш громкий век
мои стихи.

Но были б громче —
вдвое, втрое —
перекричишь ли
грохот строек?

Пускай иным не угодишь,
во мне уверенность все та же:
кричать не надо.
Если даже
ты с целым миром говоришь.

1962

Другого ничего в природе нет
ни здесь, ни там, в космических глубинах:
все — от песчинок малых до планет —
из элементов состоит единых.

Как формула, как график трудовой
строй Менделеевской системы строгой.
Вокруг тебя творится мир живой,
входи в него, вдыхай, руками трогай.

Есть просто газ легчайший — водород,
есть просто кислород, а вместе это —
июньский дождь от всех своих щедрот,
сентябрьские туманы на рассветах.

Кипит железо, серебро, сурьма
и темно-бурые растворы брома,
и кажется вселенная сама
одной лабораторией огромной.

Тут мало оптикой поможешь глазу,
тут мысль пытливая всего верней.
Пылинку и увидишь-то не сразу —
глубины мирозданья скрыты в ней.

Будь то вода, что поле оросила,
будь то железо, медь или гранит —
все страшную космическую силу,
закованную в атомы, хранит.

Мы не отступим, мы пробьем дорогу
туда, где замкнут мирозданья круг,—
и что приписывалось раньше богу,
все будет делом наших грешных рук!

1948

Ты порой целуешь ту, порою — эту
В папиросном голубом дыму.
Может быть, в упрёках толку нету,
Да читать мораль и не к лицу поэту,
Только страшно стариться тому,
Кто любовь, как мелкую монету,
Раздавал, не зная сам кому.

1944

Себя не видят синие просторы,
И, в вечном холоде светлы, чисты,
Себя не видят снеговые горы,
Цветок своей не видит красоты.

И сладко знать, идешь ли ты лесами,
Спускаешься ли горною тропой:
Твоими ненасытными глазами
Природа восхищается собой.

1945

Субботний день — уже темно
в работе отсверкал,
и ты сидишь в фойе кино
на сквозняке зеркал.

С раскрытой книгою, одна,
хоть парочки кругом.
На шее родинка видна
под легким завитком.

И бровь надломлена, строга,
когда ты смотришь вниз.
В привычных ссадинках рука
касается страниц.

Пожалуй, пальцы погрубей,
чем у иных. Чуть-чуть.
И я хоть что-то о тебе
по ним узнать хочу.

Субботний день — уже темно —
в работе отсверкал,
и ты сидишь в фойе кино
на сквозняке зеркал.

1962

Был рядом океан. Похрустывал песок.
Порою звезды падали наискосок,

куда-то в сторону Китая
над океаном пролетая.

И месяц в облачке, где три звезды блестели,
лежал на спинке, как младенец в колыбели.

Америка, я повидал твои секвойи.
Они прямы душой, как те ребята, двое.

Должно быть, грузчики.
Я встретил их в тот вечер.
Они стояли, белозубы, круглоплечи.

Мы сигареты разминали по привычке
и от одной прикуривали спички.

А кто-то сумрачный шаги замедлил рядом.
Я понял — он хотел сказать мне взглядом:

«Припасены для вас иные сигареты.
Лишь чиркнуть спичку — к черту
полпланеты».

Ну что ж, не раз бывали и такие встречи.
Подонков мало ли.
Он не испортил вечор.

Был рядом океан, и эти парни рядом
смеялись, дружеским мне отвечали взглядом.

Мы шли. Похрустывали галька и песок.
Порою звезды падали наискосок.

И месяц в облачко, где три звезды блестели,
лежал на спинке, как младенец в колыбели.

1962

Казалось, было холодно цветам,
и от росы они слегка поблёкли.
Зарю, что шла по травам и кустам,
обшарили немецкие бинокли.

Цветок, в росинках весь, к цветку приник,
и пограничник протянул к ним руки.
А немцы, кончив кофе пить, в тот миг
влезали в танки, закрывали люки.

Такою все дышало тишиной,
что вся земля еще спала, казалось.
Кто знал, что между миром и войной
всего каких-то пять минут осталось!

Я о другом не пел бы ни о чем,
а славил бы всю жизнь свою дорогу,
когда б армейским скромным трубачом
я эти пять минут трубил тревогу.

1943