Стихи Марии Шкапской

Приползла лукавая, вся талая,
И в угрюмом городе, в камнях,
Распустила слухи небывалые,
Что погибнут улицы на днях.
Что идёт весёлая, шумливая
Из лесов зелёных и полей
Рать весны, раздольная, гулливая,
Против серых зданий и людей.
Целый день шептала и морочила,
У прохожих путалась в ногах,
Шелестела в скверах олисточенных,
Лошадей пугала на углах.
А под вечер стихла, утомлённая,
Разлеглась на гулкой мостовой,
К тротуарам сонным, покорённая,
Прилегла упрямой головой.
Но мигала до утра пугливая
Фонарей блестящая гряда,
И дрожала, вся нетерпеливая,
Под мостами сжатая вода.

Не оставляй следов неполноценных
И никаких незавершенных дел —
Ни сына женщине, которой не хотел,
Ни писем мартовских — лукавых и забвенных.
Письмо умрет, но прах его бумажный
Встревожит, может быть, живого не шутя,
Не радостно и незаконно даже
От скудных ласк рожденное дитя.

1924

Мне снятся русские кладбища
В снегу, по зимнему чисты,
В венках стеклянных ветер свищет
И гнет усталые кресты.

Переступивших и достойных
Равняет утренняя мгла,
И так смиренно, так спокойно,
Так много грусти и стекла!

Прилечь, притихнуть, стать, как иней,
Как этот хрупкий, скрипкий снег,
И белых туч на кровле синей
Следить прозрачный легкий бег.

И знать, что скорби и волненья
Сквозь этот снеговой покой
Не тронут скорбного успенья
Своею цепкою рукой.

1916

О, тяготы блаженной искушенье,
соблазн неодолимый зваться «мать»
и новой жизни новое биенье
ежевечерне в теле ощущать.
По улице идти как королева,
гордясь своей двойной судьбой.
И знать, что взыскано твое слепое чрево
и быть ему владыкой и рабой,
и твердо знать, что меч господня гнева
в ночи не встанет над тобой.
И быть как зверь, как дикая волчица,
неутоляемой в своей тоске лесной,
когда придет пора отвоплотиться
и стать опять отдельной и одной.

1924

Быть бы тебе хорошей женою,
матерью детям твоим.
Но судил мне господь иное,
и мечты эти — дым.
По суровым хожу дорогам,
по путанным тропинкам иду.
По пути суровом и строгом
ненадолго в твоем саду.
Рву цветы и сочные злаки,
молюсь имени Твоему.
Но ворчат за стеной собаки:
— Чужая в дому.
А как жаль оставить тебя за стекою.
Слезы в глазах — как дым…
Как бы я хотела быть твоей женою
И матерью детям твоим.

1924

О, сестры милые, с тоской неутолимой,
В вечерних трепетах и в утренних слезах,
С такой мучительной, с такой неукротимой
С несытой жадностью в опушенных глазах,

Ни с кем не вяжут вас невидимые нити,
И дни пустынные истлеют в мертвый прах.
С какою завистью вы, легкие, глядите
На мать усталую, с ребенком на руках.

Стекает быстро жизнь, без встречи, но в разлуке.
О, бедные, ну как помочь вам жить,
И темным вечером в пустые ваши руки
Какое солнце положить?

1924

Ведь были мы первые крепче и выше,
И толще деревья и травы длинней.
И волосы гуще у ночи пушистой,
И руки упруже у кряжистых дней.
И внове готовили звери и люди
Для каждовесенней, для брачной поры,
И чресла тугие, и крепкие груди,
И красную кровь для любовной игры.
Ее проливали и щедро и смело —
Веселых зачатий живое вино,
И в жилах оно и кипело и пело,
И вечное дело родило оно.

1922

Как фонарик, свечусь изнутри
И не знаю, как скрыть от прохожих,
Что в кармане открытка и три
Телеграммы, по подписи схожих.

Узко сомкнуто жизни кольцо.
В нём нас двое — и оба у цели.
Засмеяться бы прямо в лицо
Джентльмену в бобровой шинели.

Перечту телеграммы — их три -
И на каждую дважды отвечу.
Как фонарик, свечусь изнутри -
Телеграммы с открыткою — свечи.

Тумань мне голову, тумань,
Как сладко это мне и внове.
Плывут над временем и кровью
Твои пустынные дома.

И синегрудая мечеть
Отчалила и уплывает.
И бешеным моим трамваем
За нею мне не долететь.

О волны этих рыжих крыш.
Как подлинно его волненье,
И как же он кудряв и рыж,
Безумный ветер современья

1924

Я остро не люблю сближающего “ты” –
Оно как комната, в которой всё знакомо.
Как нераскрытые, как ждущие цветы –
Почтительного “Вы” мне сладостна истома.
За этим строгим “Вы” всегда тонка печаль,
Но неисчерпана бездонная возможность,
За ним скрывается в печальную вуаль
Касаний ласковых пьянительная сложность.
Почтительное “Вы” кладу, как талисман,
У входа строгого души моей чертога. –
Кому не сладостен его живой обман –
Не перейдёт заветного порога.

1922

Как глухо плачет море!
Как даль кругом пуста!
Рассказываю горе,
прижав к земле уста.
Но спит покров зелёный,
и степь кругом тиха,
и от земли солёный
и терпкий вкус греха.

1916

Лежит пустая и простая,
В своем раскрашенном гробу,
И спит над ней немая стая
Стеклянноглазых марабу.
Упали жесткие, как плети,
Нагие кисти черных рук.
Вы прикоснетесь — вам ответит
Сухих костей звенящий стук.
Но тело, мертвенному жалу
Отдав живую теплоту,
Хранить ревниво не устало
Застывших линий чистоту.
Улыбка на лице овальном
Тиха, прозрачна и чиста,
Открыла мудро и печально
Тысячелетние уста.

1916

Как кровь уходит из синей вены,
Ушла из плена зловонных труб
Вода живая с кипящей пеной,
И город плачет – угрюм и скуп.

Легка, подвижна, к истокам тёмным,
К лугам поёмным, к седым лесам,
Течёт и плещет, светло-бездомна,
Сродни и солнцу и небесам.

Сверкает лентой, струёй искрится,
И путь всё длится, и мир звенит,
Взлетает птицей, прыгнёт, как львица,
Ревёт в порогах, в болотах – спит.

Поют ей песни и пьют скитальцы,
Но тщетно «сжалься» иссохших губ,
И тщетно город вздымает пальцы,
Сухие пальцы фабричных труб.

1922

Пускай живет дитя моей печали,
Залог нечаянный отчаянных часов,
Живое эхо мертвых голосов,
Которые однажды прозвучали.

Так черноморских волн прибой в начале
Угрюмой осени плачевен и суров,
Покорствует неистовству ветров, —
Но держится челнок на тоненьком причале.

_Из неопубликованного сборника

1924

Не творчеств дни, а умирания.
В них ничего печальней нет,
Что неоконченными здания
Останутся на много лет.

Труд, созидающий строения,
В пустых стропилах не течет,
И силу жадную падения
Не сковывает мерный счет.

Вдоль белых стен в закатном пламени
Маляр веселый не поет,
И не несет суровый каменщик
К вершинам каменный свой гнет.

К лесам закрыты с улиц доступы,
Качается пустая клеть,
И стен оскаленные остовы
Кирпичной плотью не одеть.

1922

Поднёс фиалки даме паж
(Весна в лугах дымилась) -
Влюблён был в даму паж — она
О рыцаре томилась.

Мадонне рыцарь посвящал
Досуги и молитвы,
Её обитель защищал
И пал в разгаре битвы.

Но жизнь в раю была грустна,
И плакал он о даме.
Пошла в монахини она
(А луг пестрел цветами).

Смеялась жизнь кругом — она ж
За упокой молилась.
Фиалки рвал, стеная, паж
(Весна в лугах дымилась).

Взвивались жаворонки ввысь,
Гоня ночные страхи,
Мораль — к Мадонне не стремись
И не иди в монахи.

Как в тёмный улей чёрная пчела
сбираю мёд отстоенной печали,
и с лука каждого летящая стрела
меня неуклонимо жалит.
Был горек мне к помазанью елей,
и вот цветы моих земных полей:
у нищей девочки, стоящей на ветру,
два пальца в варежке – вспухающих и синих.
У старой девушки, озябшей поутру,
кровати узенькой холодные простыни,
и взгляд потерянный, невидящий и белый,
тех, что ведут поутру на расстрелы.

1916

– “Что ты там делаешь, старая мать?”
– “Господи, сына хочу откопать,
только вот старые руки мои
никак не осилят чёрной земли”.
– “Старая мать, неразумная мать,
сын твой в Садах Моих лёг почивать”.
– “Господи, я только старая мать,
надо бы прежде меня было взять”.
– “Будет твой срок и исполнится день.
Смертная к сердцу наклонится тень”.
– “Господи, рада бы в землю я лечь,
да будет ли радость чаянных встреч?
Сможешь ли землю заставить опять
матери милое тело отдать?”
– “Дух его – Мне, а земле только плоть,
надо земное в себе обороть.
Что же ты делаешь, старая мать?”
– “Господи, сына хочу откопать”.

1925

Читаю Горация в лавке
И стыну под легким пальто.
И стынет со мной на прилавке
На ширме пастушка Ватто.
Да сбоку смеется кольчужно
Изломанный старый доспех,
И мне торопиться не нужно
И с ними расстаться не спех.
А выйду — над Сеной бесстрастной
Ряды золотых огоньков,
И будто от жизни сейчасной
Отстала на много веков.
И те, кого встречу, — чужие,
И речь их странна и нова,
И тех, кто ушли и отжили,
Роднее и ближе слова.
И завтра с Горацием в лавке
Забудусь под легким пальто,
И будет дрожать на прилавке
На ширме пастушка Ватто.

1916

Положу свое сердце в ватку,
Как кладут золотые браслеты.
Пусть в суровой за счастье схватке
Не следит суеверно приметы.
На победу надежды шатки,
Неудачу пророчат ответы.
Положу свое сердце в ватку,
Как кладут золотые браслеты.

1929

Подними голову,
Погляди на небо.
Одна за другою
Несутся тучи.
Едва коснулись
Одна другой,
И уже расстались.
Так и мы расстанемся в этом мире.
Опусти голову,
Посмотри на море.
Одна за другою
Проходят волны.
Едва столкнулись –
И уже расстались:
И уже потеряны
Одна для другой.

1914

Я иду, а длинный ряд двоится,
Заполняя освещенный зал.
Мертвых лиц струится вереница
В отраженьи золотых зеркал.
Каждый день в своей точеной ванне
Умирает раненый Марат,
С каждым днем верней и постоянней
Жанны д«Арк подъятый к небу взгляд.
Как вчера, печальный и влюбленный
Над Психеей вкрадчивый Амур.
Я касаюсь с лаской затаенной
Бледных рук у гипсовых фигур.
В этой жизни — сам живой и тленный —
Дух мой, зыбкий и кипучий вал,
На камнях пучины многопенной
Лишь на миги делает привал.
Вот ему и сладостны, и милы
Плотный камень, гибкий воск и медь,
Все, что может взятый у могилы
Легкий миг в себе запечатлеть.
Оттого люблю я черных мумий
Через вечность чистые черты
И, в минуты тягостных раздумий,
Восковые куклы и цветы.

1916

В маленькой заклеенной загадке,
В розовом конвертике с подкладкой,
С маркой двадцатипятисантимной,
Пишут мне печально и интимно,
Что Володя думает жениться,
Но поедет летом за границу,
Чтоб со мною повидаться снова,
Что сильна, должно быть, власть былого.
Добавляют также осторожно,
Что жена его совсем ребенок,
В мужа без ума влюбленный,
Что ее сломить легко и просто можно.
Чувствую их острые намеки,
Страх и опасенья, чтобы мой далекий
Вновь не стал бы близким и безвластным.
Пишут мне, как женщине опасной.
Верен их расчет и очень — очень тонок.
Но того не знают,
Что не львица светская, — ребенок
Проведет с письмом всю ночь, рыдая,
И о ней, страдающей украдкой,
Не напишут никому интимно
В розовом конвертике с подкладкой,
С маркой двадцатипятисантимной.

1929

Был свиток дней моих недлинен,
греховны были письмена.
Я путь свершала Магдалинин
и обратилась – как она.

И, как она, ждала смиренно.
Но не пришёл ко мне Христос.
И не коснулся умиленно
моих распущенных волос.

И с той поры я дни за днями,
творя свой повседневный труд,
несу наполненный с краями
безмерной горечи сосуд.

И ели впервые и первые пили,
И первые пилы и первый топор
С разбегу веселые вещи творили
И весело крепкий встречали отпор.
И весело мать для ребенка доила
Впервые от дикой козы и овцы,
И первенца в горном потоке обмыла,
И первый огонь сторожили отцы.
И были подобны веселому зверю.
Как часто я вижу их, первых, во сне,
И вижу костер в полутемной пещере,
И возле костра оплывающий снег.

1922

Ее на набережной Сены
В ларце старуха продает,
И запах воска и вербены
Хранит старинный переплет.
Еще упорней и нетленней
Листы заглавные хранят
И даты нежные рождений
И даты трудные утрат.
Ее читали долго, часто,
И чья-то легкая рука
Две-три строки Экклезиаста
Ногтем отметила слегка.
Склоняюсь к книге. Вечер низок.
Чуть пахнет старое клише.
И странно делается близок
Моей раздвоенной душе
И тот, кто счел свой каждый терний,
Поверив, что господь воздаст,
И тот, кто в тихий час вечерний
Читал Экклезиаст.

1921

В ковше Каверинскую Хазу
Дочитывая на лету,
Лететь в трамвае разноглазом
На Николаевском мосту.

И от пролета до пролета
Прочитывая про налет —
Забыть и Хазу, и налеты
Под бешеный трамвайный лет.

И спохватившись у Тучкова,
Что не такой, не тот вагон,
Что вез когда-то Гумилева
Через мосты, века и сон —

Сменить его на первый встречный
И, может быть, опять не тот
И дважды опоздать беспечно
К свиданью деловому — вот

Какая дань весенним светам,
Сумятице весенних дней
От ленинградского поэта.

1924

Как много женщин ты ласкал
и скольким ты был близок, милый.
Но нес тебя девятый вал
ко мне с неудержимой силой.
В угаре пламенных страстей,
как много ты им отдал тела.
Но матерью своих детей
Ты ни одной из них не сделал.
Какой святой тебя хранил?
Какое совершилось чудо?
Единой капли не пролил
ты из священного сосуда.
В последней ласке не устал
и до конца себя не отдал.
Ты знал? О, ты наверно знал,
что жду тебя все эти годы.
Что вся твоя и вся в огне,
полна тобой, как медом чаша.
Пришел, вкусил и весь во мне,
и вот дитя — мое, и наше.
Полна рука моя теперь,
мой вечер тих и ночь покойна.
Господь, до дна меня измерь, —
я зваться матерью достойна.

1924