Стихи Виктора Сосноры

О, на язык тебе типун,
изысканный поэт-трибун.
Манипулируя венками,
кивая профилем варяга,
эстрадной отвестью сверкая,
ты в массы мастерство внедряешь?
Гербарий ианца и сутан,
евангелий и улюлюка,
среди огула и стыда,
иронизируешь, ублюдок?
О, благо, публика бедна,
бездарен, благо, зал публичный,
и, благо, занят трибунал
проблемой лозунгов и пищи.

1962

Сентябрь!
Ты — вельможа в балтийской сутане.
Корсар!
Ты торгуешь чужими судами.
Твой жемчуг — чужой.
А торговая прибыль?
Твой торг не прибавит
ни бури,
ни рыбы.

А рыбы в берлогах морей обитают.
Они — безобидны.
Они — опадают.
Они — лепестки.
Они приникают
ко дну,
испещренному плавниками.

Сентябрь!
Твой парус уже уплывает.
На что, уплывая, корсар уповает?
Моря абордажами не обладают.

А брызги, как листья морей, опадают.

Любимая!
Так ли твой парус колеблем,
как август,
когда,
о моря ударяясь,
звезда за звездой окунают колени…

Да будет сентябрь с тобой, удаляясь.

1963

И древний диск луны потух.
И дискантом поёт петух.

Петух — восточный барабан,
Иерихонская труба.

Я знаю:
медленен и нем
Рассвет маячит в тишине,
Большие контуры поэм
Я знаю: в нём, а не во мне.

Я — лишь фонарик на корме,
Я — моментальный инструмент…

Но раз рассвет — не на беду
Поёт космический петух.

Петух с навозом заодно
Клюёт жемчужное зерно.

В огромном мире, как в порту
Корабль зари -
Поёт петух!

В твоих очах, в твоих снегах,
я, бедный путник, замерзаю.
Нет, не напутал я, — солгал.
В твоих снегах я твой Сусанин.
В твоих отчаянных снегах
гитары белое бренчанье.
Я твой солдат, но не слуга,
слагатель светлого прощанья.
— Нас океаны зла зальют…
О, не грози мне, не грози мне!
Я твой солдат, я твой салют
очей, как небо, негасимых.
— Каких там к дьяволу услад!
Мы лишь мелодии сложили
о том, как молодость ушла,
которой может быть служили.

1962

Мимо такси —
на конус фары!
Мимо витрин и мимо фабрик —
гастрономических богинь,
трамваи — красные быки,
бредут —
стада,
стада,
стада.
Крупнорогатый скоп скота.

В ангары! В стойла!
В тесноте,
чтоб в смазочных маслах потеть,
чтоб каждый грамм копыт крещен
кубичным, гаечным ключом!
Тоску ночную не вмещать —
мычать!

Вожатый важен, как большой:
вращает рулевой вожжой!
Титан —
трамваи объезжать!
Я ночью не сажусь в трамвай.
Не нужно транспорт обижать.
Хоть ночью —
обожать трамвай.

У них, быков
(как убежать
в луга?)
сумели все отнять.
Не нужно транспорт обижать.
Пусть отдохнет хоть от меня.

1962

Вам —
незаметным, как стебли подводного мира,
незнаменитым, но незаменимым микробам,
двухсотмильонажды — слава
Агентам Снабженья!

Вы —
снадобья наши, сандалии, санитария,
ректефикаты, электрификация, саны, тарифы.

Нет
президентов, прессы, юриспруденции, сессий,
гимн государств —
Голос Агентов Снабженья!
Это Агенты проскальзывают, как макароны
в рюмки,
на съезды,
в хранилища,
под одеяла.

Здравствуй, художник!
Битник, бунтарь, гомер, горемыка,
волосы рвущий на пятках
в сомненьях о форме.

Не сомневайся.
Будешь
оформлен
Агентом Снабженья.

1962

Когда от грохота над морем
Бледнеют пальцы
и лицо,
Греби, товарищ!
В мире молний
Необходимо быть гребцом.

Из очарованных песчинок
Надёжный не забрезжит мыс,
Знай:
Над разнузданной пучиной
Надежды — нет,
И — не молись.

Не убедить молитвой море,
Не выйти из воды сухим,
Греби, товарищ!
В мире молний
Бесстрашный труженик стихий.

Спи, мой мальчик, мой матрос.
В нашем сердце нету роз.
Наше сердце — север-сфинкс.
Ничего, ты просто спи.

Потихоньку поплывем,
после песенку споем,
я куплю тебе купель,
твой кораблик — колыбель.

В колыбельке-то (вот-вот!)
вовсе нету ничего.
Спи. Повсюду пустота.
Спи, я это просто так.

Сигаретки-маяки,
на вершинах огоньки.
Я куплю тебе свирель
слушать песенки сирен.

Спи, не бойся за меня,
нас сирены заманят,
убаюкают, споют,
потихонечку убьют.

Спи, мой мальчик дорогой.
Наше сердце далеко.
Плохо плакать, — все прошло,
худо или хорошо.

2001

Дождь грибной по кустам
гривами!
Лентами!

От орла
до крота
все довольны летом!

Белки -
безо всяких уз -
к небу -
вверх ногами!
Ручейки не дуют в ус -
кулаками камни!

Муравня — хоть куда!
к пням,
что к тронам,
трется!
От куста до куста
паутины — тросы.

Приутихли петухи,
паутины — туго!
Акробаты — пауки
дышат ратным духом!

Перевыполнили план
ягоды, грибы,
отчиталась перед чёрным
полем яровая...

От тепла до тепла
девять месяцев ходьбы -
девять перевалов!

На съезде циклопов
цикл прений возрос
в связи с окончаньем доклада,
в котором оратор затронул вопрос:
зачем человеку два глаза?

Затронут вопрос. Досконален доклад.
Ответственность
перед роком.
Итак, резолюция:
Выколоть глаз,
поскольку он понят, как роскошь.

В дальнейшем, донельзя продумав доклад,
заколебались циклопы:
Не лучше ли тот злополучный глаз
не выколоть, а — захлопнуть?

На сто сорок третьем стакане воды
съезд выдавил вывод командный:
Не объединить ли два глаза в один?
Компактнее будет.
Гуманней.

Зачем человечество лечится, ест,
эстетствует,
строит,
зевает?

О том, что идет циклопический съезд,
зачем не подозревает?

1963

От восхода до заката,
от заката до восхода
пьют
мускаты
музыканты
из гнусавого фагота.

За кулисною рутиной,
под Сиксинскою мадонной
спирт
лакают
балерины
из картонного бидона.

В дни торжеств, парадов алых
под самой Двоцовой Аркой
ветераны-генералы
из фуражек
пьют
солярку.

Улыбаясь деликатно,
после конференций кратких
дилетанты-делегаты
дуют
хинные экстракты.

За сазонов, за покосы,
за сезонную декаду,
председатели колхозов
пьют
одеколон
“Эллада”.

Бросив рваный рубль на стойку,
из занюханных стаканов
пьют чесночную настойку
Аджубей с Хачатуряном.

Ткнувшись в яму за вагоном,
в состоянии хорошем,
пьют министры самогонку
их малиновой галоши.

Опустив сиденье “ЗИМ”-а,
своего,
ликуя ликом,
пьет свинарка тетя Зина
сладколипкую наливку.

У окошка, понемножку
ром, стоградусности старой,
тянет внук матроса Кошки,
кочегар с буксира “Сталин”.

В голубых апартаментах —
восемь комнат, кухня, ванна —
грухчик
пьет
портвейн
и вермут
из бокала и стакана.

Пьет ликер ассенизатор
из хрустального графина.

Лишь пропойцы
пьют
нарзаны
с баклажаном сизо-синим.

О, вожди алкоголизма!
Красноклювые фазаны!
Стали крепче обелисков
вы, пропойцы, от нарзанов.

1962

Дом без гвоздя и без доски.
Брильянт в мильярд карат.
Роняют ночью лепестки
на дом прожектора.

Там алая луна палит,
окорока обожжены,
в бассейнах их хрустальных плит
наложницы обнажены.

Плодово-ягодные! Лавр!
Скотов молочных рык!
Собак благонадежный лай
резерв зеркальных рыб.

Итак,
над нами Дом Надежд!
Он мудр, как ход комет.
Там нет наветов,
нет невежд,
чего там только нет!

Нет одиночек.
Не манят
бесславье, власть и лесть.

А также в доме нет меня,
а в общем-то — я есть.

1963

1

Приснилось мне, чтоя оброс грибами.

На горле, на ключицах, на лопатках,
как плоские листы болотных лилий,
на длинных черенках
росли грибы!

Поганки, сыроежки, грузди,
но большинство поганок.
Весь живот
в поганках.
Грудь в поганках!
В пегих!
Как волосы короткой стрижки,
часто
росли грибы.
Точно горилла шерстью,
я весь, как есть,
топорщился грибами!
На длинных черенках грибы торчали,
как плоские листы болтных лилий,
осклизлые,
но вместо хлорофилла
просвечивали —
синий, красный, желтый,
зеленый —
кровеносные сосуды.

Ого! Оригинальная грибница! —
Воскликнул я, все еще склонный к шуткам.
Я хлопнул всей ладонью по грибам.
И хлопнул я,
и онемел от боли.
Как будто хлопнул по десятку бритв,
как будто бритвы
врезались в ладонь!

Грибы во сне — к болезни.
Я здоров.
Я, правда, иногда болею гриппом,
но не грибами.
“Гриб” — такой болезни
нет ни в одной из медицинских библий.

Я хлопнул.
Удивился.
И проснулся.
Грибы!
И окончательно проснувшись,
я снова удивился наяву.

2

Они стенографировали сны.

За стенкой — три соседние старухи,
три орлеанских девственницы, три
экс-чемпионки по шипящим звукам,
мне в спину обращенным.
Три гвардейца
из поредевшей армии непъющих!
Они во сне ворочались, рычали,
поварчивали.
Видно, состязались
во сне
на олимпийсих играх склочниц.

Они стенографировали сны.
Что ж?
Разбудить старух?
Оформить форум
по формулированию болезни?
Уж то-то будет праздненство маразма!

Я… окончаньем ногтя тронул кнопку.
Торшер шатнулся.
Лампа разразилась
стоваттным треугольным душем света!
Прохладой электрического душа!
И — ни гриба!
Я — чист, как гололед!
Я прыгал,
применяя все приемы
от самбо, джиуджитсы до цыганской,
я прыгал, применяя все приемы
борьбы с собой!
Однажды оглнулся:
у шкафа вспыхнул черный человек!
Был человек весь в черном, как чернец…
но вырез глаз, изгиб волос
и даже
мельчайшие морщины возле глаз —
как у меня.
Двойник или подвох?
Но зеркало?
Нет, зеркало —
за
шкафом,
и я — в трусах,
а он — в плаще
и в шляпе,

— Так.
Значит, это черный человек, —
подумал я…
— Явился он, —
подумал я, подумав, —
разыгрывать классический сюжет.
— Ты кто? — подумал я.
Молчанье.
Одно к другому, и одно другого
не легче.
Поначалу: сон — грибы,
и явь —
дремучий мученик — молчальник.
— Садись, — подумал я.
Садись, молчальник,
молочный брат необычайной ночи,
садись,
ты,
черный символ непочтенья,
ты,
непочатый печенег молчанья!

Молочный брат необычайной ночи,
с кем
вздумал
состязаться по молчанью?
Мой дед молчал. Отец молчал,
и брат
отца.
И умирали тоже молча.
Я — третье поколение молчащих.
Эх, ты, какой ты
черный человек!
Чернявее меня,
но не чернее.
Как видишь, — я потомственный молчальник,
молчальник — профессионал.

3

Сосуществуем мирно:
я, будильник.
И кто главнственнее —
я или будильник?
Будильник!
Утром он визжит:
— Подъем!
Так понимать:
— Вставай и поднимайся, —
я поднимаюсь и встаю,
и снова
встаю и поднимаюсь,
и встаю!
И поднимаюсь!
И включаюсь в дело,
как честный, добросовестный рубильник.
А вечером визжит:
— Пора страстей!
Пятнадцатиминутка наслаждений!
Так сколько
скользких
порций поцелуев
плебеям, нам,
воздаст Патриций Часа?

Железный страж мой!
Мой блюститель часа!
Тиктакает и не подозревает,
что я однажды выну молоток,
и тикну так,
чтобы разбить — как можно! —
костлявое стеклянное лицо!

4

Тот человек ни слова не сказал.
Ни слова не сказав,
ни междометья,
он промолчал,
и, кажется, ушел.
И пил я пиво, черное, как небо!
И грыз я самый грозный корнеплод
двадцатого столетия —
картошку.
Она,
на мандариновые дольки
разрубленная,
отдавала рыбой.
В окне
(окно — квадратный вход в туннель
необычайной ночи)
возникали
брезентовые контуры людей.

Брезентовые космонавты ночи,
или работяги —
пьяные в дымину,
дымились, как фруктовые деревья
весной,
а возникали,
как факелы
из космоса ночного!
И пели так, как Пятницкого хор
поет, если замедлить ход пластинки!

5

И все же
зачем он приходил?
(А приходил
наверняка).
За
чем он приходил?

1962

Фонари опадают.
Опадают мои фонари.
Целые грозди электрических листьев
примерзают к уже не зеленой
земле.

Эти листья
на ощупь — неощутимы,
(это листья моих фонарей!)
по рисунку — негеометричны,
по цвету — вне цвета.
Без единого звука
листья моих фонарей
примерзают к уже не зеленой земле.

А деревья, к примеру, опадают не так.

Как они опадают!
Ах, как обучились деревья
опадать! Как вызубрили осень —
от листка до листка!
от корки до корки!

И когда опадают деревья —
выявляй, проходящий, запасы печали!

—

Незаметно для всех опадают мои фонари.
Но они опадают —
я-то знаю,
я-то вижу.

1962

Да здравствуют красные кляксы Матисса!
Да здравствуют красные кляксы Матисса!
В аквариуме из ночной протоплазмы,
в оскаленном небе — нелепые пляски!

Да здравствуют пляски Матисса!

Все будет позднее —
признанье, маститость,
седины —
благообразнее лилий,
глаза —
в благоразумных мешках,
японская мудрость законченных линий,
китайская целесообразность мазка!

Нас увещевали:
краски — не прясла,
напрасно прядем разноцветные будни.
Нам пляски не будет.
Нам красная пляска
заказана,
даже позднее — не будет.

Кичась целомудрием закоченелым,
вещали:
— Устойчивость!
До почерненья!

На всем:
как мы плакали,
как мы дышали,
на всем,
что не согнуто,
не померкло,
своими дубовыми карандашами
вы ставили,
(ставили, помним!)
пометки.

Нам вдалбливали: вы — посконность и сено,
вы — серость,
рисуйте, что ваше, что серо,
вы — северность,
вы — сибирячность,
пельменность.
Вам быть поколением неприметных,
безруких, безрогих…

Мы камень за камнем росли, как пороги.
Послушно кивали на ваши обряды.
Налево — налево,
направо — направо
текли,
а потом — все теченье — обратно!
Попробуйте снова теченье направить!

Попробуйте вновь проявить карандашность,
где
все, что живет, восстает из травы,
где каждое дерево валом карданным
вращает зеленые ласты листвы!

1962

Каждому необходим
свой дом,
свой дым,
своды над головой,
ложе —
лежанку бы,
чтобы свой колобок
свойственен дому был.
Где ты, мой дом, стоишь?
Дом —
над окном — стриж?
Гостьу дверей цепных?
Дом —
под окном —
цветник?

Где ты, мой дом родной?
В рододендронах мой?
В детстве
да сплыл,
не быв.
В детстве?
Или — встарь?
Эх, кабы —
да кабы
Сивкою-Буркой встань!

Сивка, топчи гранит!
Бурка —
и-го-го-го!
Где ты, мой дом —
в грибных
дождиках
в Новый Год?

1962

Он вернется, не плачь!
(Слезы, соратницы дурости!)
Он вернется, не плачь.
А товары из Турции,
а товары, товары моряк привезет!

Привезет он помаду,
нежнейшую, как помазок.
Проведешь по губе —
как повидлом по сердцу!

Но и ты измени отношенье к соседу.

Относись по-соседски, но более скромно.
Относись относительно благосклонно.

Он ведь временно тих,
но ведь в мыслях — вперед забегает.
Не за так
он мизинцем загадочно ус загибает.

Пусть подмигивает —
сплюнь, как будто противно.
Он физически развит,
а умом — примитивен.

Вот — моряк!
О тебе размышляет моряк со стараньем.
Сердцем он постоянно,
как вращенье земли.
Он вернется, не плачь!
Демонстрируй свое ожиданье, стирая,
окуная тельняшки в заветный залив.

Он вернется, не плачь!
Не разбрызгивай слезы по пляжу.
Вот вернется —
поплачешь…

1963

1

Какое красок обедненье!

И номера домов бледнели,
и пошевеливались листья, —
бледнозеленые мазки.
Поспешных пешеходов лица —
как маленькие маяки.
Двояковыгнутые линзы —
прозрачно выбритые лица —
вибрировали в отдаленьи,
вблизи,
в безжизненных ущельях
архитектуры.
Утепленье.
Ущербность красок.
Ущемленье.

2

Он образован этой ночью
на набережной.

Наш старик
пришел на корточках,
наощупь
сюда.
И сам себя воздвиг.

Старик
всю жизнь алкал коллизий,
но в жизни
трезво не взлетел.
Все признаки алкоголизма
цитировались на лице.

Согбенный пережиток прошлых
героик, —
эллин!
Адмирал! —
он отмирал.
И то не просто. —
Он аморально отмирал.

Ему бы памятником в Трою,
чтоб —
на колени, ерунда!
Он в тротуар стучал, как тростью
передним зубом!
И рыдал.

Он потерял лицо.
— Эй, дворник!
Я потерял.
Не поднимал?

Был дворник с юмором.
До боли
он, дворник, юмор понимал.
— Лицо?
С усами?
(И ни мускул не вздрогнул. Старичок дает!)
— Валяется тут всякий мусор.
Возможно, поднял и твое.

3

Поспешных пешеходов лица —
бледнозеленые мазки.
Пошевелившиеся листья —
как маленькие маяки.

Прямоугольны переплеты
окаменелостей-домов.
Все номера переберете
недавно изданных домов.

Раздвинете страницу двери,
обнимете жену-тетрадку,
с неподражаемым доверьем
протараторите тираду,

что стала ваша жизнь потолще,
что вы тучнеете, как злаки,
что лица вашего потомства —
как восклицательные знаки!

Прохожий,
ты, который бодрый,
осуществи, к примеру, подвиг:
уединись однажды ночью —
поулыбайся в одиночку.

Не перед ликом коллектива,
не перед лигой дружбы очной,
не перед зеркалом картинным —
поулыбайся в одиночку.

Ни возраста не поубавив,
моральной избежав резни,
дай бог тебе
поулыбайться!
Во всяком случае —
рискни!

Когда идет над берегами,
твердея,
ночь из алебастра
на убыль, —
ты,
не балаганя,
себе
всерьез
поулыбайся.

4

Сидела девочка на лавке,
склоня вишневую головку.
Наманикюренные лапки
ее лавировали ловко.

Она прощупывала жадно
(сжимались пальчики, что клеммы)
лицо,
которое держала
на лакированной коленке.

Она с лица срезала капли
росы излишней,
слез излишних.
Ее мизинчик — звонкий скальпель —
по-хирургически резвился.

Проделав серию процессов
прогулочных,
в ночь на сегодня,
свое лицо нашла принцесса,
решив тотчас его освоить.

Заломленный вишневый локон
был трогательно свеж и мил.
Прооперировано ловко.
Все в норме.
Направленье — в мир.

Теперь лицо, как звезды юга!
Свое.
Мечтательницы юной.

И цельное лицо.
Процессы
отображаются — к сближенью,
такое, как:
у поэтессы,
у агентессы по снабженью.

Теперь бы туфельками тикать,
да на троянского коня
бряцающий надеть канат
под видом тихой паутинки.

5

Любовь была не из любых.
Она любила. Он любил.

Рычала ночь богатырями,
вращая страсти колесо.
Любили как!
Он — потерявший,
она — нашедшая лицо.

Он — адмирал.
Она — Джульетта.
Любили!
Как в мильонах книг:
за муки ведь его жалела,
а он — за состраданье к ним.

Все перепутал чей-то разум.
Кто муж?
Которая жена?
Она не видела ни разу
его.
А он — и не желал.

Ведь адмирал был одинокий.
Вполне возможно — одноногий.

А девочка была, как дынька.
Глаза янтарные — гордыня.

Возможно, разыграли в лицах
комедию?
Так — не прошла.
Большое расхожденье в лицах:
он — потерял,
она — нашла.

6

Но ночи придают значенье,
которая бела —
случайно.
Встречают белую зачем-то,
а темную вот не встречают.

Встречайте темную! Танцуйте!
При снегопадах —
в дреме враг.
Охрану мудрую тасуйте
при белой ночи много раз.

Бинокли ей —
не карнавалы.
Вам карабины —
не валюта.
Уже крадутся караваны
забронированных верблюдов.
Троянский конь уже построен,
в нем варвары сужают веко
от ненависти.
Посторонне
им вето ваше.
Ваше вето.

Но оплодотворят потомков
они по своему подобью.
Подобны будут до безумья —
все узкоглазы, все безусы
потомки,
наголо, как сабли,
острижены,
равны, как гири.

А вы коня ведете сами
на карнавал.
И на погибель.

7

Дыхание алкоголизма.
Часы матерчаты, мягки.
Поспешных пешеходов лица —
как маленькие маяки.

Да лица ли?
Очередями
толпились только очертанья
лиц,
но не лица!
Контур мочки,
ноздря,
нетрезвый вырез глаза…

Лай кошки.
— Мяу — спальной моськи.
Ни лиц. Ни цели. И ни красок.

Перелицовка океана —
речушка в конуре из камня.
Да адмирала рев:
— Охрана!
Лицо ищу! —
Валяй, искатель.
Все ощутит прохожий вскоре.
И тон вина. И женщин тон.
Лишь восходящей краски скорби
никто не ощутит. Никто.

Прохожий, —
в здания какие! —
В архитектурные архивы
войдешь, не зная кто построил,
в свой дом
войдешь ты посторонним.
Ты разучил, какие в скобки,
какие краски — на щиты,
лишь восходящей краски скорби
тебе уже не ощутить.

Познал реакцию цепную,
на алых площадях мерцал…

Лицо любимое целуешь,
а у любимой нет лица.

1963

Девочка! Ты разве не кобылица?
Не кобыльи бедра? Ноздри? Вены?
Не кобыльи губы? Габариты? —
Ржаньем насыщаешь атмосферу!

Юноша! Ты не жеребенок разве?
Извлекал питательные корни?
Трогал ипподромы чистокровьем расы,
чтобы в скором времени
выйти в кони?

В кладовых колдуют костлявые клячи,
сосредоточив бережливые лица.
Мерин персональную пенсию клянчит,
как проникновенно,
так и лирично.

Взрослые участвуют в учрежденьях:
в заревах кредитов — Гоги да Магоги,
в кардинальных зарослях учений, —
первые — герои,
вторые — демагоги.

Здесь и расхожденья детей с отцами:
У кого изысканнее катары?

Здесь происхожденья не отрицают.
Именуют честно себя:
кентавры.

1963

1

Речная дельта,
как зимняя береза,
бороздила мерзлый грунт корнями.
Морской окунь плыл к дельте,
подпрыгивая, окунаясь в пригорки волн.
Речной окунь
тоже плыл к дельте,
шевеля плавниками — красными парусами.
— Здорово, старик! —
закричал речной окунь
и хлопнул морского окуня
хвостом по плечу.
— Чего молчишь? —
закричал речной окунь.
— Зазнался, старик?
Ведь и ты и я рыбы.
И ты и я пьем воду.
— Правильно, —
сказал морской окунь. —
И ты и я рыбы.
Только ты пьешь воду,
А я пью океан.

2

За столом сидели змеи.
Чешуя, что черепица.
Злоязычная семейка
Занималась чаепитьем.

И беседовали с жаром
змеи:
(о, змеиный жар!)
кто кого когда ужалил,
кто кого когда сожрал.

За веселым чаепитьем
время голубое смерклось.
Застучала черепицей
миловидная семейка.
Обнялся клубочек милый —
спать на дереве сторогом.

Дурень-кролик ходит мимо
змей.
А надо бы —
сторонкой.

3

За городом,
за индустрией — курганы.
Торгуются с ветром древа -пирамиды.
Там сучья стучат боевыми курками,
прожилки мильонами ливней промыты.
Там чавкают — да! — кабаны каблуками.
Там что ни цветок —
больше скверовой клумбы.
Там змеи — там змеи повисли
клубками.
змеиные блоки.
Змеиные клубы.
Сползаются змеи, скользя и лукавя,
они прободают любые пласты!
Клубками,
клубками,
клубками,
клубками
диктаторы джунглей, степей и пустынь.
И кажется-
нет на земле океанов.
Сплошное шипенье.
Засилье измен.
Сплошь- беспозвоночность.
Сплошное киванье
осклизлых, угодливых, жалящих
змей.
И кажется —
нет на земле окаянной
ни норки тепла,
что сломались орлы.
И все-таки есть на земле Океаны,
апрельские льдины,
что зубья пилы!

Да, все-таки есть на земле Океаны,
и льдины, что ямбы
звонят,
что клыки!

Идут океаном апрельские ямбы…
Им так наплевать
на клубки.

1962

Баю-бай — баю-бай,
засыпай, моя сова.
Месяц, ясный, как май,
я тебе нарисовал.

Я тебе перепел
всех животных голоса.
Мудрый лоб твой вспотел
и болезненны глаза.

Ценен клоп и полкан.
Очи с рыбьей пеленой -
раб труда,
и болван.
Но не ценится — больной.

Платят моргам, гвоздям,
авантюрам, мертвецам,
проституткам, вождям,
но не платят мудрецам.

Баю-бай, моя обуза,
умудрённая сова!
Я тебя качать не буду -
засыпай сама!

Вот и праздник прошел.
Декорации красные сняты.
Отсалютовали, отвыкрикивали, отбабахали.
На асфальтовых лицах — трудолюбие.
(Наши азы! Наши яти!)
Трудолюбие под папахами.

По замерзшим, брезентовым улицам
бегаетмальчик.
Думал: это салют,
а это пожарная колымага. Сирена.
А хотел —
самолеты, салюты, футбольные матчи.
Чтобы шар голубой
колыхался на пальце все время.

Мальчик прыгал.
Попрыгал,
и скрылся за поворотом.
Алкоголоик вспорхнул,
пролетел сантиметр над панелью…
Руку жмет сам себе,
поздравляет с полетом…

Где же мальчик?
А может быть, мальчик
и
не
был?

1962

Осень.
Стонут осы
вдоль земли сырой.

Атакуют осы
сахарный сироп,
и петляют осы -
ассы у веранды.

Кто сказал,
что осень -
это умиранье?

Осень осеняла
Пушкина и Блока,
ливнями сияла
в облаках-баллонах.

Осень означает:
снятие блокады
с яблок!
Пачки чая!
Виноград в бокалах!

Осень гонит соду
волжскую на гравий,
строит свой особый
листопадный график.

Как вагоны сена
движется кривая
листокаруселья,
листокарнавалья!

Ты по пюпитру постучишь:
Спектакль исполнен! Раз — и все!
Мой режиссер! Ты — поставщик,
не постановщик, режиссер.

Несостоятелен, как вопль
твой театр, твой канон
мультипликационных войн,
волнений и корон,
нагримированных тирад,
втираемых в умы…
Твой мир — мир мумий, театрал,
мемориальный мир!

Твой театр потрепанных потерь!
Истертых истин фонд!
Чему обрадован партер?
Что одобряет он?

Зачем не поспешит уйти,
пока здоров и цел
от гильотин галиматьи
под видом ценных сцен?

Не поспешит! И если “бис”
не грянет по рядам,
я вырву грешный мой язык,
и театру передам.

1963

Моросит.
А деревья, как термосы,
кроны — зеленые крышки
завинчены прочно в стволы.
Малосильные
птахи жужжат по кустам,
витают, как миражи.
Мост разинут.
Дома в отдаленьи
поводят антеннами,
как поводят рогами воды.
Моросит, моросит, моросит.

Поле Марсово!
Красные зерна гранита!
Поле массового
процветанья сирени.
Поле майских прогулок
и павших горнистов.
Поле павших горнистов!
Даже в серые дни не сереет.

Я стою под окном.
Что? окно или прорубь
в зазубренной толще
гранита?
Я стою под огнем.
Полуночная запятая.
Поле павших горнистов,
поле первых горнистов!
Только первые гибнут,
последующие — процветают!
Поле павших горнистов!
Я перенимаю ваш горн.
В пронимающий сумрак
промозглой погоды горню:
как бы ни моросило —
не согнется, не сникнет огонь!
Как бы и моросило —
быть огню!

Быть огню!
Он сияет вовсю,
он позиций не сдал,
(что бы ни бормотали различные лица,
ссутулив лицо с выраженьем резины).

Моросит, как морозит.
Лучи голубого дождя —
голубые лучи восходящего солнца России!

1962

Якоря — коряги, крючья!
Баки — кости мозговые!
Порт!
У грузчиков горючий
пот,
пропахший мешковиной.
Пар капустный, как морозный,
над баржами, что в ремонте.

Ежеутренне матросы
совершают выход в море.

Мореходы из Гаваны
бородаты и бодры.
По морям — волнам коварным!

У тебя такой порыв!
Ты от счастья чуть живой,
чуть живой от нежности
к революции чужой,
к бородатым внешностям…

Море!
В солнечном салюте!
В штормовой крамоле!

Почему ты вышел в люди,
а не вышел в море?

1962

Там гора,
а на горе
я живу анахоретом,
по карельским перешейкам
проползаю с муравьями,
пожираю сбереженья
бора, поля и моряны.

Пруд,
а у
пруда граниты,
я живу,
предохранитель
от пожаров, от разлуки
и поджариваю брюхо, и беседую часами
с колоссальными лосями.

Там леса,
а на лесах там
я живу,
анализатор,
кукареканья медведя,
кукованья сатаны,
кряканья болотной меди,
рева солнечных синиц!

Ну, а песни? Очень надо!
Я давно не сочи-
няю.
И ни петь и не писать,
только слушать песни пса!

Пес поет в моих хоромах,
чудо песня! хороша! —
смесь хорала и хавроньи,
случка баржи и моржа!

1962

Мой лес, в котором столько роз
И ветер вьётся,
Плывут кораблики стрекоз,
Трепещут весла!

О, соловьиный перелив,
совиный хохот!..
Лишь человечки в лес пришли —
мой лес обобран.

Какой капели пестрота,
ковыль-травинки!
Мой лес — в поломанных крестах (перстах),
и ни тропинки.

Висели шишки на весу,
Вы оборвали,
Он сам отдался вам на суд —
Вы обобрали.

Ещё храбрится и хранит
Мои мгновенья,
Мои хрусталики хвои,
Мой муравейник.

Вверху по пропасти плывут
кружочки-звёзды.
И если позову «ау!» —
не отзовётся.

Лишь знает птица Гамаюн
мои печали.
— Уйти? — Или, — я говорю.
— Простить? — Прощаю.

Опять слова, слова, слова
Уже узнали,
Всё целовать да целовать
уста устали.

Над кутерьмою тьма легла,
да и легла ли?
Не говори — любовь лгала,
мы сами лгали.

Ты, Родина, тебе молясь,
С тобой скитаясь,
Ты — хуже мачехи, моя,
Ты — тать святая!

Совсем не много надо нам,
увы, как мало!
Такая лунная луна
по всем каналам.

В лесу шумели комары,
о камарилья!
Не говори, не говори,
не говори мне!

Мой лес, в котором мёд и яд,
ежи, улитки,
в котором карлики и я
уже убиты.

И вот — опять,
и вот — вниманье, —
и вот — метели, стражи стужи.
Я понимаю, понимаю
мятущиеся ваши души.

Когда хлеба ревут: — Мы в теле!
Я так спокоен, так неспешен.
Мои костлявые метели
придут надежно,
неизбежно.

Накалом белым,
как в мартене
над всей,
над повседневной сушей!
Здорово, белые метели,
мои соратники
по стуже!

1962

Октябрь.
Ох, табор!
Трамваи скрипучи —
кибитки, кибитки!
Прохожие цугом —
цыгане, цыгане!
На черном асфальте —
на черной копирке
железные лужи лежат в целлофане.

Октябрь!
Отары
кустарников —
каждый сучочек отмечен.
Стригут неприкаянных, наголо бреют.
Они — по-овечьи,
они — по-овечьи
подергивают животами и блеют.

Вот листьям дадут еще отпуск на месяц:
витайте!
Цветите!
Потом протоколы
составит зима.
И все будет на месте:
достойно бело,
одинаково голо.

1962