Стихи Дмитрия Сухарева

Когда по безналичному расчёту
Расчётливую делаешь работу, —
Уловленную душу измочаль,
Пиши: звезда горит, душа трепещет,
И бездна, бездна, бездна в берег плещет,
И со свечою мается печаль.

Твори безбедно и небесполезно,
Звезда, свеча, душа, печаль и бездна —
Отборная оснастка для стихов,
Которые не слишком даже плохи,
И как-никак, а документ эпохи,
И ловят души на манер силков.

Но выгляну в окно, там ночь немая,
Там город спит, себя не понимая, —
Юдоль непонимания и лжи,
Там бездны мрак бензином в берег плещет,
Душа дрожит и на ветру трепещет,
И как всё это выразить, скажи?

1984

Суверенной и гордой державе
Хорошо запускать дирижабли
На небесный шатёр голубой.
Дирижабли слегка старомодны,
И не слишком они скороходны,
Но зато величавы собой.

Величаво умеет старуха
Собеседника слушать вполуха,
Но в последний пред запуском миг
Что-то шепчет стиху суеверно,
И уходит корабль суверенно
На просторы неизданных книг.

В горнем царстве поэзии русской
Аппарату работать с нагрузкой,
И нагрузка порой такова,
Что взрывается вся суверенность
И врывается в стих современность,
Недержавно ломая слова.

А сегодня на небе просторно,
У кораблика дивная форма,
Туч не слышно и милостив бог.
Всяк по-своему небо нарядит,
В нём и мой легкокрылый снарядик —
Мой бумажный ручной голубок.

1979

Речка Туточка в Тутку впадает,
Речка Тутка — в реку Кострому,
Кострома себя Волге подарит,
Ну а Волга одна на страну.
Крутит роторы,
Сыплет искрами,
Чтобы весел я был и сыт.
А на бакене
Возле Сызрани
Капля Туточкина висит.

Капли падают и совпадают,
Люди падают, снова встают,
Ветры дуют, столетия тают,
И отважные птицы поют.

Я хожу Москвой — брюки-дудочки.
Работёнка, стихи, семья…
Спросит век меня:
— Где ты?
— Туточки!
Тут, в автобусе, — вот он я!

1962

Утром на салме стираю бельё,
Ветрено, сыро, а дело благое,
Вот я и делаю дело своё,
В силу привычки стихами глаголя.

Ветер студён, и вода студена,
Дети и твари попрятались в норы;
Справа за салмою в створе видна
Кереть, глядящая окнами в море.

В час ли полуночный, в утренний час,
Рано ли, поздно — бывает минута:
Всё умолкает, и с Керети глас
Явственно слышен хотя бы кому-то.

Люди толкуют, что трое старух
Живы пока что, а с ними и Кереть.
Так вот и теплится благостный слух.
Ни опровергнуть его, ни проверить.

Не опровергнут и не подтверждён,
Тешит он душу надеждой благою,
Вот я и стыну под мелким дождём,
Вот я и слушаю, вот и глаголю.

Кто нас зовёт? — вопрошаю не вслух, —
Мать ли поморская, дева ль морская?
Плоть ли по Керети бродит — иль дух
Бьётся над Керетью, глас испуская?

1984

Помню Страстной монастырь,
Кинотеатр «Палас»,
Пушкин в ту пору стоял
Вовсе не там, где сейчас.
Помню, стоит неживой
И не поднимет руки,
Глядя поверх мостовой
На Путинки, Путинки.

На Путинках, Путинках
В мареве утренних лет,
Как на лепных потолках,
Тени струились и свет.
Помню огромность окна,
Света и теней струю.
Восемь семей, как одна,
В том коммунальном раю.

Помню ту кухню в чаду,
Тех керосинок слюду,
Много в квартире жильцов,
Восемь одних лишь отцов,
Мало в квартире добра,
А на асфальте двора —
Мы, коммунальный приплод,
Родины нашей оплот.

В кинотеатр «Палас»,
Помню, водили и нас,
Помню, ходили с отцом,
Пушкин был тёмен лицом.
Будто сто лет — не сто лет,
Поднял Дантес пистолет,
И усмехнулись усы,
И пошатнулись отцы.

Всё что творилось во тьме,
Знали наутро дворы,
И оседали в уме
Правила взрослой игры.
Правила те — пустяки!
Вот и возникли стихи
Правилам тем вопреки
Про Путинки, Путинки…

1972

Люблю я Птичий рынок,
Там царство птиц и рыбок.

Бросьте вы догадки,
Едемте со мной!
В девять у Таганки
Каждый выходной.

Люблю я Птичий рынок,
Но не всё подряд,
В рыбках я не прыток,
Люблю я птичный ряд.
Я хожу здесь праздно,
На душе прекрасно,
До чего здесь разно!
Даже смотрят разно!
Ласково — любители
Мелодичной твари,
А её губители —
В думах о товаре.

Дядя Миша, стрелочник,
Козырёк заломан,
Предлагает пеночек,
Да не нам, зелёным,
Не глядит на деньги,
Бровь тяжела:
«Лучше-ка, студентики,
Берите вы щегла».

А вот мыслитель с тростью,
Он тут не ради выгод,
Он говорит со страстью,
Он излагает вывод:
«Не принимайте душа,
Не делайте зарядку,
Лучше просто слушайте
По утрам зарянку!»

По соседству в ящике
Кучею скворцы.
Аж хрустят как хрящики
Стихшие певцы.
Я гляжу на ворога,
Он стоит, мордаст.
Он не то что скворушку —
Он отца продаст!

Люблю я Птичий рынок —
Толкающий, толкующий,
Законный поединок
Пичуги и акулищи.
Разно здесь толкуют,
Всяко здесь торгуют.
Западки да сети,
Старички да дети…

1958

А дождь был попросту смешной —
Подпрыгивал, названивал —
Не проливной и не сплошной,
А так, одно название.

Он не хлестал, как сатана,
Не ухал чёрной лавою —
Он был похож на пацана
С картонной саблей бравою.

И человека не нашлось,
Чтоб зонтиком позорился.
И мне домой никак не шлось,
Хоть дома не поссорился.

Я на бульваре поболтал
С детишками-копушками,
Потом стихи побормотал
На скверике у Пушкина.

А дождик прыгал нагишом,
Старательно и ревностно,
И я тянул, и я не шёл,
И был хороший редкостно.

1957

Известно ль вам, что значит — жечь
Стихи, когда выходит желчь
И горкнет полость ротовая?

В такой беде играет роль
Не поэтическая боль,
А боль животная, живая.

Сжигает птицу птицелов —
Гори, прозренье! Сколько слов
Безвестно в пламени ослепло!

Известно ль вам, как стоек дым
Стиха — и как непоправим
Набросок в состоянье пепла?

Горят не рукописи — мы
Палим собой давильню тьмы,
Себя горючим обливая.

И боль, которой мы живём,
Не поэтический приём,
Она — живая.

1980

У подножия Черной Горы
Старый город закрыт до поры,
В новом городе тоже несладко:
То фургончик жильем, то палатка,
То ненастье, а то комары.

Где стояла гостиница «Фьорд»,
Груда тверди осталась на глади —
Видно, грунт оказался нетверд.
В этом «Фьорде» не меньше тетради
Исписал я стихами в тоске.
Впредь наука: не строй на песке.

Старый город, он стар для наук,
Сколько б глыб над башкой ни нависло.
Стар и я постижением мук
Исправлять понимание смысла.
И отчетливо видится мне.
Рана-трещина в старой стене.

Под навесом растресканных скал
Человек ковыляет в тиши,
Для обломков бессмертной души
Выполняющий роль катафалка.
Бранко — вот кто действительно сдал!
Бранко вовсе развалиной стал —
Руку жмет, улыбается жалко.

Пусть гора не сойдется с горой,
Но руины приходят к руинам.
Мы виток перед Черной Дырой
Совершим в хороводе едином.
Мы возьмем на последний виток
Черногорский осенний цветок.

А теперь и черешню спилили, всего и делов,
Стало больше пространства, что значит посадочных мест,
А кто сел, тот и съест, значит, больше суммарный улов,
Я имею в виду уловление денежных средств.
Что осталось от чарды? — стихи мои, несколько слов,
Под черешней записанных в меланхолическом сплине.
А у новых хозяев затылок багряно-лилов.
И черешню спилили.

Всё пространство столов заграбастано западным немцем.
Худосочный восточный на травке жуёт бутерброд.
Что касается нас, получивших под мякоть коленцем,
Нас — в музеи, в музеи, мы самый культурный народ.
Что касается лично меня, у меня геркулес,
Лично мне безразлично, кому там скатерку стелили.
Старый волк, я уйду с геркулесом за пазухой в лес.
А черешню спилили.

1987

Стихотворец — миротворец,
Мира стройного творец.
В этом мире тихой лире
Внемлют старец и юнец.

Стихотворец — громовержец,
Рифма — молний пересверк!
Он ее в колчане держит,
Он тирана ниспроверг!

Он и лучник, и борец,
Прямо скажем — многоборец,
Ратоборец! Ну, заборист!
Просто-напросто храбрец!

Стихотворец — эрудит,
Где он только не бывает!
Щец жена ему наварит
И детишек народит.

Не гляди, что сед и лыс!
Стихотворец кость обгрыз,
Замечанье сделал Уле
За качание на стуле.

Мы засыпаем в переулке,
В котором нет войны.
Приходит ночь в благословенный город,
Приходят сны.

Приходит ночь в битком набитый город,
Приходит тишина.
Вот где-то вскрикнул женский голос,
Но это не война.

Троллейбусы черны, смиренны,
Нет никого.
Спит город, спят его сирены,
Спят женщины его.

Не мечутся простоволосо
В оставшиеся сорок семь секунд.
Спит переулок. Осень.
Часы текут.

Часы текут, текут, стекают,
Уходят прочь.
И — тикают.
И не стихают
Всю ночь, всю ночь.

1969

Упаси, Господь, от плахи
И прости нам все грехи —
Наши горестные ахи, —
Наши бедные стихи…

Но не дай и в скоморохи
Оступиться со стези,
По которой наши охи
Тихо топают в грязи.

Грязь по пояс, грязь под ноздри,
Слова вымолвить нельзя.
Отплююсь, как на подмостки
Возвёдет меня стезя!

Не до глории-фортуны,
Жди, накроет с головой.
Но залезу на котурны
И — живой, живой, живой!

1968

Музицируйте семейно!
Планомерно! День за днём!
Подрастает наша смена —
Что посеем, то пожнём.
Ходит слух, что наши дети
Станут взрослыми людьми.
Люди мира на планете,
Музицируйте с детьми!

Бабки, пойте! Для концерта
Важно — что? Огонь души.
У концерта нет рецепта,
Все рецепты хороши:
Под гармонь и а капелла,
В стиле Глюка, в стиле блю,
Под Шульженко мама пела,
Я — старинные люблю…

Хороши и те и эти!
Но подумаем сперва,
Как бы сделать, чтобы дети
Знали главные слова,
Чтобы чувствовали шкурой
Песен праведных заряд.
И ещё — чтобы халтурой
Не испортить нам ребят.

От рождения до смерти
Ждёт их много разных вех,
Тем не менее, поверьте,
Меломания — не грех.
Пусть вовек не умирает
Простодушная триоль,
Коли музыка играет
Положительную роль.

Люди мира на планете!
Знаю, вам покоя нет,
Но — имейте на примете
Гармонический предмет!
Пойте громко, вдохновенно,
Хором и по одному!
Очень важно, чтобы смена
Понимала что к чему.

1969

Тихань. Листья облетели.
В камне выдолблены кельи.
В келье тесно, будто в стойле.
И —
подсказанное чувством —
Имя: Тихонова Пустынь!
Ой ли…

Дочь ли киевского князя
Прикопала русский корень,
Чтобы, в грот как в гробик влазя
И судьбе своей покорен,
Здесь долбил печерский инок
Белый камень и суглинок?

Кто придумал, что в пещере —
Ближе к Богу?
Эти щели
По соседству с преисподней!

Ах, насколько превосходней
Жить повыше,
Жить на крыше,
Сверху истины глаголя!

Я — гойя…

1970

Чёрный хлеб вкусней печенья,
Если внюхиваться здраво.
Здесь, в углу, моя харчевня,
Мой очаг, моя держава.

Гляну вправо — книжки вижу,
Не до них! А гляну влево —
Море вижу, а пониже —
Агрегат для обогрева.

Как прекрасен хлеб, согретый
На решётке агрегата!
Как бесхитростны секреты
Жить счастливо и богато!

Здесь мой хлеб, моя свобода,
Выбор мой, моя победа.
Гляну вдаль: смирна ль погода?
Или лучше до обеда

Перебиться — и со старым
Повозиться микроскопом?
Иль, не тратя время даром,
Перемыть посуду скопом?

Или снова крякать «Ух ты!»
Под ударами борея
И бездарно вон из бухты
Выгребать домой скорее?

И — сюда! И, члены грея,
Одубленны непогодой,
Огрызаться на борея
Философовою одой:

«Благоразумнее мы будем,
Коль не дерзнём в стремленье волн» и т. д

1984

В старый город, в старый город
Въезд машинам запрещен.
Забреду я в старый город
С аппаратом за плечом.
Закуплю открытки-марки,
Подивлюсь на старый хлам,
Аппарат старинной марки
Наведу на старый храм.

Горы, каменное диво,
С трех сторон стоят стеной.
Кручи гор да гладь залива
За стеною крепостной.
Как на фоне этой глади
Розы пышные цветут!
А когда-нибудь в осаде
Люди сиживали тут.

Кто в осаде, кто в засаде,
Сверху грохот, сзади гром:
Будто тигры в зоосаде —
За стеною да за рвом.
Без досады справлю тризну
По драчливым тем годам
И беспечному туризму
Предпочтение отдам.

Ты лежи, моя открытка,
В старом ящике на дне,
Ты ползи ко мне, улитка,
По старинной по стене.
Старый город, старый камень
И харчевня «Старый ром».
Что-то пишет старый парень
Притупившимся пером.

И нам случалось игрывать на сцене,
И нам метали женщины цветы,
Но не в Собаке было то на сене,
А в броневой трагедии Вирты.

То был спектакль про сталинскую думу,
И Лев Наумыч с трубкою в руке
Всё думал-думал сталинскую думу,
А мы, народ, паслись невдалеке.

Я был народ, который сам не знает,
Чего б ему, народу, предпринять.
Но сверху шелестело: «Стааалин знаааает...» —
И Лёва думал. Вот и весь сюжет.

И Лёва думал, думал, думал, думал,
И Лёва шёл в тот вечер на рекорд,
И за него болельщики болели,
И Митька Вурос вёл хронометраж.

Не дотянув семи минут до часа,
Великий молвил: «Будем бить врага!» —
И Митька Вурос в яме оркестровой
Торжественно нажал секундомер.

А море бурное ревело и стонало,
На скалы грозные бежал за валом вал,
за валом вал,
Как будто море жертвы ожидало, |
Стальной гигант ломился и стонал. | (2 раза)

1987

Кислых щей профессор,
То есть академик,
Распевает хором,
То есть а капелла,
А его собачка
Малость приболела,
То есть оклемалась,
То есть околела.

То есть окончательно
Дело блеск,
Всё так замечательно
Перетасовалось:
Что не издавалось,
Вдруг поиздавалось,
Видно, и собачка
Переволновалась.

Ей профессор кислый
Наливает щи,
А ему собачка
Говорит: ищи!
Кажи мне, профэссор,
Любишь ли менэ?
А он отвечает:
Ё-К-Л-М-Н.

1987

Мартовский прозрачный саксаул
Радужно струится вдоль дороги.
Это кто ж там с провода вспорхнул?
Радуйся, что сойку от сороки
Отличаешь все-таки легко;
А шоссе струится вдоль бархана,
И осталась где-то далеко.
Эта Pica pica bactriana.

Из каких заброшенных пустынь
Памяти,
в которых мрак и стынь —
Крови стынь, окочененье крика,-
Нежная
проклюнулась латынь,
Имя птицы выпорхнуло — Pica?

Господи, позволь закрыть глаза
Без боязни в тот же миг увидеть
То, что вижу, лишь глаза закрою,-
Господи, позволь передохнуть.

Уведи сознание с полей
Памяти,
водицею залей,
Изведи в пустыне память ада.
Мозг жалей, а память не жалей,
Всей не надо, господи, не надо.

Сохрани мне разум, но не весь,
Дай не знать, не ведать этой муки,
Дай забыться — и остаться здесь,
Где слышны большой дороги звуки,
Где бежит дорога на Джизак,
И бежит, и радостно струится
Саксаул, и вспархивает птица
И пустыне дарит добрый знак.

И так-то плыли облака
По лёгкому, пустому небу,
Что мне, беспутному, явилась
Строка.
Она светилась.

И так она была легка,
Что я следил ревнивым оком,
Как тень её по наволокам
Скользила.
И тени облаков скользили тоже,
Не отставали
И не обгоняли её, мою строку.

Она исчезла за чертой,
Как дыма клок иль звук пустой,
Но долго тени облаков
Скользили с ельника на ельник,
И долго человек-бездельник
Сидел и лености оков
Не рвал.
И недоумевал.

Его ревнивый взор
Скользил с угора на угор
И оттого, что отставал,
Сердился:
Зачем он слаб постичь черту,
Ту, за которой
Строка исчезла навсегда?

1966

Эй, воды, воды из крана
Для звезды, звезды экрана!
Вспоминай, народ, скорее,
У кого чего болит!
Эй, портняжки-брадобреи,
Выше голову, евреи,
У кого какая рана —
Песня разом исцелит!

Все сюда! У нашей Люси
Бенефис в шикарном люксе,
Теснота, как в Бенилюксе,
На подмостках гран-кокет!
Ночь длинна, а жизнь длиннее;
Пой, подружка, понежнее,
Это дело поважнее
Стратегических ракет.

Пой, актёрка, хватит арту,
Городок совсем не плох,
Жизнь поставлена на карту,
Карта бита, бобик сдох.

Пой, землячка, понемножку —
За себя и за киношку,
За невесту, за жену,
За Шульженко, за Бернеса;
Вся чикагская Одесса
Помнит песни про войну.

Ночь пройдёт, а жизнь продлится:
Вся чикагская водица
Утечёт, просохнет след,
И засохнет сук, торчащий
Из любви, любви горчайшей
К той земле, которой нет.

Пой, актёрка, хватит арту,
Жизнь поставлена на карту,
Карта бита до костей.
Пой про ветер в поле диком,
Про хлеба в дыму великом,
Про старуху с тёмным ликом,
Растерявшую детей.

1981

Кончена дружба — дороженьки врозь.
Как не отметить событие это?
Все же немало пожито, попето,
Славно нам пелось и славно жилось.

Сядем, как прежде, и сыр пожуем,
Чаши наполним и души остудим,
Что пережито, того не забудем,
Что позабудется — переживем.

Все, что простительно, то прощено,
Что непростительно, то не простится.
Можно б ругаться, но проще проститься.
Кончена дружба — допьемте вино.

Кончена песня, и ночь на дворе,
Спеть бы другую, да поздно, да поздно,
Швы разошлись, разойдемся порозно —
Ночь на дворе, и виски в серебре.

Все же позвольте, тряхнув стариной,
Пару слезинок глотнуть напоследок:
В том-то и дело, что больно он редок —
Дружбы старинной напиток хмельной.

1976

Мне нужно одиночество, как дот,
В котором я могу уединиться
От времени,
От временных забот:
Бетонный склеп и узкая бойница.

Бетонный свод и тоненькая щель.
Я к ней прильну и вдруг увижу цель —
Цель жизни
Или просто жизнь без цели,
И пиршество,
И слёзы на пиру.

Я оптику туманную протру
Полой шинели.

И если повезёт, то я тетрадь
Заполню до последнего листочка.
Мне важно ничего не растерять.
Нужна глухая, замкнутая точка.
Бетонный свод — и луч издалека…

1981

Сегодня выпал снег в горах —
Сверкучий, без дождя,
И я подумал: «Ну и день!» —
Из моря выходя.

А день и вправду был хорош,
И вправду был богат.
И три вершины плыли в синь,
Как новенький фрегат.

«Вот это день, — подумал я, —
Чудесные дела!»
И я тепло благословил
(А это — боль была).

1962

Собиралась ласточка
Улетать на юг
И глядела ласково
На своих подруг —
На подруг, с которыми
Заниматься сборами,
И делить с которыми
Сотни верст пути,
И в пути с которыми
Разговор вести.

И ко мне наведалась
Поразмять крыло,
Щебетала весело,
Что на ум пришло:
«Ничего не ведомо,
Ничего не гадано
И ничто не задано
Наперед судьбой,
А проститься надо нам
Навсегда с тобой».

Увидала ласточка
Мой унылый лик
И сказала ласково:
«Не грусти, старик!
Не с добра приходится
За теплом охотиться,
Но порою сходится
И с горой гора.
Ты прости, как водится,
А теперь — пора».

Пожелал я ласточке
Всех заморских благ.
Это ты прости меня,
Коли что не так.
Не сойтись с горой горе,
Ты крутись в чужой жаре,
А я тут в своей норе
У зимы в плену
На своем родном дворе
Подожду весну.

Вот сидят в своих конурах
Сотни маленьких зверьков,
Сотни норок,
Сотни шкурок,
Денег — сорок сороков!

Вот сидит она, валюта,
Миски вылизав до дна.
На поэта смотрит люто,
Потому что голодна.

Но когда приходит Люда
(Симпатичное лицо!)
И когда приносит блюдо
По названию мясцо,
Как меняются зверьки!
Как глядят они влюблённо!
«Где же ты была, гулёна?» —
Вопрошают их зрачки.

От такой лучистой неж-нос-ти,
От такой пушистой внеш-нос-ти
И с ума сойти не грех.

Чудо-Люда
кормит
всех!

1963

Я женщине прелестной
Два слова недодам
И твари бессловесной
Скажу их по складам,
И тварь наставит уши,
И тварь поднимет взор,
И вступят наши души
В душевный разговор.

«Ах, тварь, в одной посуде
Творились ты и я,
Я тоже тварь по сути,
Да выбился в князья, —
За то ли, что конечность
К труду годна вполне,
За то ль, что бесконечность
Дана на муку мне...»

И тварь меня немного
Полижет — в знак того,
Что разумом убога,
Но это ничего.
И тотчас же в контакте
Сольются две души
В ликующей кантате,
Не слышимой в тиши.

Мы к женщине прелестной
Примчимся, я и тварь,
Чтоб в муке бесполезной
Зубрить её словарь, —
Чтоб все мы сговорились
И спелись под луной,
Не зря же мы варились
В посудине одной.

1973

Замоскворечье, Лужники,
И Лихоборы, и Плющиха,
Фили, Потылиха, Палиха,
Бутырский хутор, Путинки,
И Птичий рынок, и Щипок,
И Сивцев Вражек, и Ольховка,
Ямское Поле, Хомутовка,
Котлы, Цыганский Уголок.

Манеж, Воздвиженка, Арбат,
Неопалимовский, Лубянка,
Труба, Ваганьково, Таганка,
Охотный ряд, Нескучный сад.

Окликни улицы Москвы,
И тихо скрипнет мостовинка,
И не москвичка — московитка
Поставит вёдра на мостки.
Напьются Яузой луга,
Потянет ягодой с Полянки,
Проснутся кузни на Таганке,
А на Остоженке — стога.

Зарядье, Кремль, Москва-река,
И Самотёка, и Неглинка,
Стремянный, Сретенка, Стромынка,
Староконюшенный, Бега.

Кузнецкий мост, Цветной бульвар,
Калашный, Хлебный, Поварская,
Колбасный, Скатертный, Тверская,
И Разгуляй, и Крымский вал.
У старика своя скамья,
У кулика своё Болото.
Привет, Никитские ворота!
Садово-Сухаревская!

Окликни улицы Москвы…

1985

В Брянской области пески —
Это просто дар природы,
Так сыпучи, так легки!
Там стекольные заводы
С незапамятных времён
Понатыканы по дебрям.
На песочке мы вздремнём,
А комарика потерпим.

Вспомним, коли станет сил,
Про житьё своё в Бытоши,
Там июль баклуши бил
Да и мы с тобою тоже.
Это после началось —
Самолёты, свистопляска.
В Брянской области жилось
Без амбиций и без лязга.

Оттого-то и беда,
Что того песочку нету.
Может, сызнова туда
Завернём поближе к лету?
Вдруг да снова впереди
Глянет в стёклышко везуха!
В Брянской области дожди
Убегут в песок — и сухо.

1981