Стихи Дмитрия Сухарева

Всё-таки родина знает свои имена.
Помните, как хоронила она Шукшина?
Как мы его хоронили,
Сколечко слез уронили,
Сколечко писем горючих послали вдове,
Как горевали по бедной его голове.

Кажется, некуда деться от дутых имён.
Кажется, нечего делать до лучших времён.
Всё-таки дело найдётся,
Всё-таки думать придётся,
Всё-таки вольная песня в России жива,
Всё-таки каждый второй понимает слова.

1975

Запомни: едва затрясётся скала,
Ты чашечку кофе хватай со стола —
Промедлишь, а к ней не вернуться!
Качайся, поглядывай зорко кругом,
И если кусками повалится дом,
Попробуй от них увернуться.

Нет дела глупее, чем мчаться во двор:
Ведь камни на город посыпятся с гор;
Безумство — бежать на дорогу.
На буйство стихии взирай свысока,
Не дрогнула б чашечка, то есть рука,
А там как-нибудь понемногу.

Теперь начинается самый содом —
И стоны, и крик, и пылища столбом,
И все принадлежности ада.
Запомни: опасна потеря лица!
Глоточками кофе допей до конца,
Потом уже действуй как надо.

1980

По причине ветхости Завета
Не могла постичь Елизавета
Тёмных мест в законах бытия
И просила у него совета;
Он присвистнул: милая моя!..

Но в письме ответствовал учтиво:
Так и так, мол; никакое чтиво
Не поможет, да и ни к чему,
Но туман рассеется на диво,
Если дело поручить уму.

Я не зря уму слагаю оду,
Книга застит, ум даёт свободу,
Свет познанья — промысел ума,
Ум всесилен, если знать методу! —
Пусть княжна попробует сама.

— Что ж, начнём, — ответила Гаага;
Ах, была, была в княжне отвага!
Промелькнуло несколько веков,
Результат известен: ум-то благо,
Да благой порядок бестолков.

Нам совет даёт мудрец наивный,
Но в орлянку царь играет гривной —
Где и что зависит от ума?
Ум бессилен, даже самый дивный,
Потому что властвует чума.

Но какое чудо — письма эти!
Так писал Рене Елизавете,
Как ни разу в жизни никому.
Не читайте старых писем, дети,
Не ищите помощи уму.

Ум велик, но бытие на грани,
И в Гааге, где цвели герани,
Те же мрак, безумство и распад,
Тот же сад — и бункер на охране,
Где княжна гуляла в листопад.

И княжну молва из дома гонит,
И мудрец в предсмертной муке стонет,
И опять чума плодит чуму;
Ум всесилен — только судно тонет,
И нигде не светит никому.

1981

Теперь уж поздно влюбляться заново
В нелепость жеста и пыль кулис.
Моей Актрисой была Бабанова —
Теперь уж поздно менять актрис.

Влюблённый отрок, в года невинности
Я рос за сценой. Теперь я стар.
Теперь я знаю, что значит вынести
Свой крест, и возраст, и долг, и дар.

Я видел львицу, металл кусавшую,
Ей править миром хватало сил!
Она царила! — и часто с Сашею 1)
Была свирепа; он всё сносил.

Как прост и важен был жест Лукьянова!
Когда Ромео спускался в склеп,
Его котурны бесили Главного, —
А я не видел, что он нелеп.

Люблю котурны! Хитон обтреплется,
А мы котурны возьмём в слова.
Театр — нелепость. И стих — нелепица.
И жизнь нелепа! И тем — права.

1981

Я голос Петруши услышал во сне:
«Алло»,— говорил он лукаво и густо.
Проснулся — светает, и в комнате пусто,
Чужая страна в одичалом окне.

Я сел за работу, чтоб сердце прошло,
А сердце про что-то неловко стучало,
И ставнею ветер стучал одичало,
И лампа горела.
И дело пошло.

Полоскала
Каргополочка бельё,
Стыли руки на морозе у неё.
В полынье вода — не чай,
Припевала невзначай,
Чуть слетала песня та,
Паром таяла у рта.

На Онеге
Белый снег да белый лёд,
Над Онегой белый дым из труб идёт.
Дым идёт белей белья
Изо всякого жилья,
Изо всякой мастерской —
прямо в небо день-деньской.

Город Каргополь —
Он город невелик,
А забыть его мне сердце не велит:
Может, он и мал слегка,
Да Онега велика,
Да немерены леса,
Да без краю небеса.

Так и вижу —
На Онеге белый лёд,
Так и слышу — каргополочка поёт.
Пусть мороз лютует зло,
Всё равно у нас тепло,
Грел бы душу лад да труд,
Шёл бы дым из наших труб.

1963

Перед тем как уехать,
Я дал свой блокнот несмышленышу Анне,
И на каждой странице,
Вернее, почти на каждой,
Анна изобразила
Некий магический знак —
Закорючку
В развороте другой закорючки.

Перед тем как вернуться,
Я случайно заметил,
Что вокруг ее закорючек
Разрослись закорючки мои.

Я мог бы писать иначе,
Но не мог иначе писать,
Потому что магический знак, начертанный
Анной,
Помещен в середину страницы,
В глубину моего существа,
В тесноту моей подлинной веры,
В то тайное место,
Куда выпадают слова,
Словно соль в пересохшем лимане.

На утлое бревно,
Подставившее бок
Сентябрьскому неявному теплу,
Присела стрекоза и часто дышит.
В её больших сферических глазах
Задумчивость. Сидим бок о бок.
Мне некуда спешить, ей некуда спешить,
Сидим, и ладно. Всё же иногда
Посматриваю: как там поживает
Моя соседка? И моя соседка
Приподнимает голову с вопросом.

Зачем Колумб Америку открыл?

Оса,
Набегавшись до самоуваженья
И вникнув (или сделав вид, что вникла)
В подробности поверхности ствола,
Блаженно моет морду по-кошачьи.

А рядом дремлет Кaтица-богaр.

Ещё пожарник лапкой чистит ус.
Ещё порой к нам прилетает муха
И тоже греется.
Ещё паук
Выстраивает солнечную сеть
В пространстве между веткою лещины
И нашим общим капищем, бревном.
И сеть свою он строит так лениво,
Так нехотя, что вроде и не знает,
К чему она:
Уж вряд ли для того, чтоб нарушать
Идею ненасильственного мира,
Гармонию не-Ноева ковчега,
Плывущего неведомственным курсом
По воле волн,
По воле волн глухой крапивы.

Посидим на солнышке, будет нам загар,
Принесёт нам хлебушка Катица-богар.
Катица-богар! Катенька-жучок!
Чёрного и белого дай нам на сучок!

Так вот зачем плетётся паутина —
Чтоб в небе полетать,
Чтоб улететь на небо
И хлеба принести всему бревну!
Так вот куда наш ствол, наш утлый плот,
Наш славный чёлн, летучий наш голландец
(«А это, извините, Левитанский». —
«Катитесь вы!»), — так вот, я говорю,
Куда летит безумный наш Икар
По воле волн глухой, как мир, крапивы.

Божия коровка!
Полетим на небо!
Но Катица-богар всё спит да спит.
Зато пожарник
По-прежнему усердно чистит ус:
Пожарники не спят, они — дежурят.

И всё-таки здесь кое-что неясно.
Когда я был моложе лет на сорок,
Пожарников солдатиками звали.
Зачем Колумб Америку открыл?
Зачем и кто
Клопу менять название надумал?

Иль дело в том, что, отслужив свой срок,
Былой солдат в пожарники подался
И ныне служит скромно и бессрочно
Неявственному солнцу сентября,
Идее ненасильственного мира
На поприще неведомственных волн
Глухой крапивы?

1986

На родине моей осела пыль,
Которую усердно выбивала
Могучая и дикая рука.

Не так ли: выбьют пыль из тюфяка —
И колотьбы той будто не бывало?

Утихло содрогание земли.
Я видел, как бульдозеры скребли,
Верней сказать, я видел, как сгребали
Ту улицу, с которой я вбегал
В ту комнату, которую едва ли
Теперь припомню.

Но это было в прошлый мой приезд.

На этот раз на месте прежних мест
Шумит проспект. Терпение и вера
Мне помогли найти остатки сквера,
Но опознать деревьев я не мог.

Здесь у дверей курился наш дымок.
Здесь ясень был и был дымок мангала,
И девочкою мама в дверь вбегала,
Когда тот ясень веточкою был.
Постой ещё:
Здесь были дверь,
И стены,
И улица, которая теперь
Сошла со сцены.

Ах, если всяк да со своей святыней!
Не заглянуть ли лучше на базар,
Чтоб ввечеру потолковать за дыней
Под небом жилмассива Чиланзар?
Мы дыню разъедим, а завтра днём
В сухую землю веточки воткнём,
Узрим новорожденные кварталы
И с пылью их смешаем светлый прах,
Который унесли на башмаках…

Прости, привязчив я.

1970

Помню, в доме на Неглинной жили Визбор и Адель,
Дом был сумрачный и длинный, неуютный, как отель:
Дверь к начальнику культуры (он всё время на посту),
А другая дверь к Адели, третья вовсе в пустоту.

Оттого ль, что без начальства нам культурно жить нельзя,
Приходили очень часто на Неглинную друзья.
Гостя парочка встречала и к столу его вела,
И гитарочка звучала над клеёночкой стола.

Пели чисто, жили просто — на какие-то шиши,
Было — жанра первородство, три аккорда, две души,
На Неглинной у Адели, где игрушки на полу,
Пили, ели, песни пели, дочь спала в своем углу.

А теперь живёт богато Визбор, вечно молодой,
Не с Аделью, как когда-то, — с молодой кинозвездой.
До того мила — учтива, что на что уж я хитёр,
А взглянул на это диво — только лысину утёр.

Я присел на стуле чинно и услышал: «Ну, дела!
Адка, ай да молодчина, снова дочку родила!»
Родила — и взятки гладки! Если так, то всё по мне,
Всё в порядке: дочь у Адки, три аккорда, ночь в окне.

Нам, хозяюшка, до фени, что рассвет ползёт к окну,
Визбор бодро и без лени лапой дёргает струну.
Плоть, умри, душа, воскресни, пой нам, Визбор, старый дед,
Ведь от песенной болезни нам не выздороветь, нет.

1973

Я в Тайнинке жила
Со своим интересом,
И Тайнинка была
Моим лугом и лесом,
Мне Тайнинка была
То истоком, то устьем,
И столицей моей,
И моим захолустьем.

Сколько вилось тогда
Голубей над дворами!
Отцвели те года
Золотыми шарами.
А теперь без перил
То крыльцо под навесом,
Где Алёша курил
Со своим интересом.

Помню, сели за стол
Напоследок с Алёшей,
И пошёл и ушёл
На войну мой хороший.
Он пошёл и махнул
У калитки рукою,
Он ушёл и уснул
Над чужою рекою.

Над чужою рекой
Травы шепчутся глухо.
Ты, Алёшенька, спи,
А я стала старуха.
На своём цветнике
Поливаю левкои,
Там, где ты мне махнул
Напоследок рукою.

1971

— Семантику выводим из поэтики.
Поэтика из этики выводится.
В итоге получаются
Пейзажики, портретики,
Короче, всё, что в книгах наших водится.
И оды.
И баллады.
И сонетики.

— Короче, вы фанатики фонетики?
И ваши декларации —
Всего лишь декорации,
Скрывающие мизерную суть?

— Быть может. Может быть. Не обессудь.

1987

Не мне нанизывать на нить
Безликих чисел ожерелье,
Привык я более ценить
Наитие и озаренье.

Нет, я не верю в мощь числа —
Лишь чувству истина открыта!
С упрямством старого осла
На вкус оцениваю жито.

Зато с упорством муравья
Я верю в чёрную работу:
Знакомство с фактами, друзья,
Полезней чувству, чем расчёту.

Ведь факт имеет плоть, а плоть
Имеет плотность и фактуру.
Сумеем плоть перемолоть,
Глядишь, раскусим и натуру.

1973

Незнакомый вежливый профессор
Пригласил меня прислать деся-
Ток-другой моих произведений
Для чудесной книги, книги века,
Где стихи — одних профессоров.

Говорил он: «Я как составитель
Представляю химию белка.
Есть у нас астроном, офтальмолог,
Физик почв, географ зарубежных,
Два юриста, три искусствоведа,
В сумме — 27 профессоров».

Я молчал, подавленно-польщённый,
Крепче к уху трубку прижимал.
А под вечер всё же раскололся,
Полувразумительно промямлил,
Доложился, искренне признался,
Показал, что я — недопрофессор,
Что меня профессорским дипломом
До сих пор не удостоил ВАК.

Так вот я, увы, и не схлестнулся
С профессионалами пера,
Не усилил, но и не ослабил
Книгу века, славную команду —
27, и всяк пасует в рифму,
27, и каждый лупит ямбом,
27, и все профессора!

1977

Строжайшая женщина в мире
Над ужином тихо колдует,
Пред нею картошка в мундире,
И соли немножко,
И лук.

Её непоседливый друг
На клубень с усердием дует.
Пред ним кожура на газете,
И хлеб на газете,
И соль.
И располагает к беседе
Накрытый клеёнкою стол.

А день за окном истлевает,
Он сумрачен и сыроват,
А лампа на них изливает
Свои шестьдесят, что ли, ватт,
А руки им греет картофель,
И дело идёт к темноте.
А чайник стоит на плите.

И чайника белая крышка
Танцует цыганочку, что ли,
Приплясывает — от излишка
Веселья, а может, и боли,
И пляс этот, пляс поневоле,
И окна холодные эти,
И этих картофелин дух
Так располагают к беседе —
И необязательно вслух.

1967

Место действия — двор. Но сегодня он Лобное место,
Ибо место на лбу для прицела удобное место.
Это кто ж это ходит? Кто, скажите, по дворику ходит?
Кто на дворик выходит? Утешение в этом находит?

Это ус, это два, это три, это пять с половиной.
Это — цель, но со средствами связана цель пуповиной.
Это — Зайчик, он бедный поэт, он объект покушенья.
Это будет потом. А пока он само утешенье.

А пока (даже лучше: но вдруг) выбегает Охотник,
Он до зайцев охотник, до зайчатины страшный охотник,
И свой Фаустпатрон он на Зайчика страшно наводит,
И задумчиво водит пером, и усами поводит.

Этот крив, но неправ. Этот прав, но не крив. Это вечная тема.
Это миф из шестнадцати глав. Это пиф, это паф. Это мертвое тело.
И кривой, совершив своё мокрое дело, поводит усами,
А косой, чуть прикрыв своё тело трусами, поводит ушами.

Он живой оказался. Оказалось, что он застрахован.
Он капусту жуёт, а Охотник опять оштрафован.
Это так нелогично. Это в сущности антилогично.
Но войдёт в антологию, ибо в сущности антологично.

1981