Стихи Алексея Суркова

Каюсь. Музу мою невзлюбила экзотика.
Не воспитанный с детства в охотничьих играх,
Мой герой не ходил за Чукотку на котика
И не целился в глаз полосатого тигра.

И норд-ост не трепал его пышные волосы
Под оранжевым парусом легкой шаланды.
Он не шел открывать неоткрытые полюсы,
Не скрывал по ущельям тюки контрабанды.

Словом — личность по части экзотики куцая,
Для цветистых стихов приспособлена плохо.
Он ходил в рядовых при большой революции,
Подпирая плечом боевую эпоху.

Сыпняками, тревогами, вошью изглоданный,
По дорогам войны, от Читы до Донбасса,
Он ходил — мировой революции подданный,
Безыменный гвардеец восставшего класса.

Он учился в огне, под знаменами рваными,
В боевой суматохе походных становий,
Чтобы, строя заводы, орудуя планами,
И винтовку и сердце держать наготове.

И совсем не беда, что густая романтика
Не жила в этом жестком, натруженном теле.
Он мне дорог от сердца до красного бантика,
До помятой звезды на армейской шинели.

1929

Хрустит снежок морозный, жёсткий,
Взбегают сосны на бугор.
Сквозь лес, минуя перекрёстки.
На Запад держит путь дозор.

Таятся лисы в снежных норах,
За тучей «Юнкерс» воет злой.
Дозорный ловит каждый шорох.
Входя в отцовское село.

Здесь с детства всё ему знакомо.
Здесь тропка каждая мила.
Был дом родной. Не стало дома.
И детства нет. И нет села.

По пепелищу ветер рыщет.
В холодном пепле чёрный сруб.
На тополе, над пепелищем.
Качается тяжёлый труп.

Качается понурый, синий.
Опоры нет ему нигде.
Сжат чёрный рот, и белый иней
Застыл в дремучей бороде.

Как над открытою могилой,
Дозорный сгорбился, скорбя.
Он глухо шепчет: — Батя… Милый...
Хороший… Как они тебя...

И пересиливая муку.
Он гладит зипуна обшлаг.
Целует ледяную руку,
Упрямо сжатую в кулак.

А русский снег кругом, как море.
А даль зовёт: — Пора идти!
И он идёт вперёд. И горе
Тому, кто встанет на пути.

Трехдюймовки кричат за гатью,
Отзываясь гулом в яру.
Невеселое это занятье —
Под огнем лежать на юру.

Просочилась вода в опорки,
Промочила грунт на аршин.
Скучно слушать скороговорки
Высекающих смерть машин.

Дни и ночи в железном гаме,
Мы идем и идем сквозь ад.
Но заря за рекой, как знамя,
Не дано нам пути назад.

1937-1939

Стелются черные тучи,
Молнии в небе снуют.
В облаке пыли летучей
Трубы тревогу поют.
С бандой фашистов сразиться
Смелых Отчизна зовет.
Смелого пуля боится,
Смелого штык не берет.

Ринулись ввысь самолеты,
Двинулся танковый строй.
С песней пехотные роты
Вышли за Родину в бой.
Песня — крылатая птица —
Смелых скликает в поход.
Смелого пуля боится,
Смелого штык не берет.

Славой бессмертной покроем
В битвах свои имена.
Только отважным героям
Радость победы дана.
Смелый к победе стремится,
Смелым дорога вперед.
Смелого пуля боится,
Смелого штык не берет.

Частоколы, колючка, траншеи, рвы.
От пожарищ в глазах черно.
А вокруг погляди — по полям Литвы
Наливное зреет зерно.

Нынче жито в полях в человечий рост,
Лен высок, и усат ячмень.
На горе село, за селом погост,
На погосте прохлада, тень.

Под крестами погоста пехотный взвод
В летний полдень встал на привал.
Он пылит по дорогам четвертый год,
Он и Волгу и Дон знавал.

Смерть изгрызла железом его ряды,
Но живуч, упрям человек!
Поклялись бойцы зачерпнуть воды
Из незнамых немецких рек.

Взвод шагал три года сквозь дым и тьму,
Позабыл и сон и покой.
И сказали вчера, что теперь ему
До границы подать рукой.

Он сегодня в поход поднялся чуть свет.
Он идет, не жалея сил.
И на свете такого заслона нет,
Чтобы смелых остановил.

Он равняет шаг, суров, как судьба,
Этот, все испытавший, взвод.
Вдоль дорог Литвы поднялись хлеба
И торопят его вперед.

1944, 1-й Прибалтийский фронт

Человек склонился над водой
И увидел вдруг, что он седой.
Человеку было двадцать лет.
Над лесным ручьем он дал обет:
Беспощадно, яростно казнить
Тех убийц, что рвутся на восток.
Кто его посмеет обвинить.
Если будет он в бою жесток?

1941, Западный фронт

Чужих указателей белые стрелы
С высоких столбов срывают бойцы.
Над пеплом сырым, по ветвям обгорелым
Тревожно снуют погорельцы-скворцы.

К знакомым местам из-за теплого моря
Они прилетели сегодня чуть свет.
А здесь — пепелища в крови и разоре,
Ни хат, ни ребят, ни скворечников нет.

Ну как это птичье бездомное горе
Отзывчивой русской душе не постичь?
Сощурясь от солнца, на вешнем просторе
Волнуется плотник — сапер-костромич.

— И людям мученье, и птицам не сладко
На этих пропащих дорогах войны.
Я так полагаю, что новую хатку
Саперы срубить погорельцам должны…

Звенят топоры. Зашуршали рубанки
Над прелью пропитанной кровью земли.
Горелые доски, и старые планки,
И ржавые гвозди в работу пошли.

Червонного золота желтые пятна
Весна разбросала по плоским штыкам.
Сегодня мы плотники. Любо, приятно
Стругать эти доски рабочим рукам.

И кровля и стенки отструганы гладко.
Соленые капли набухли на лбу.
Над пеплом пожарища новая хатка
Уютно белеет на черном дубу.

Мы снова появимся в местности здешней
И дружно под теплым весенним дождем
Посадим дубы и под новый скворечник
Венцы человечьей судьбы подведем.

1942, Западный фронт

Стыдливый подснежник
Над прелью весенних проталин.
Набухшие почки
Готовы пробрызнуть листвой.
Идёт батальон
Вдоль дымящихся, чёрных развалин.
Звенит синевой
Заднепровский простор ветровой.

Развалины Ржева
И мёртвые улицы Вязьмы
Под солнцем апреля
Стократно страшней и черней.
Пусть долго топтали
В походе весеннюю грязь мы,
Сердца стосковались
По радости солнечных дней.

Хоть тысячу вёрст
Мы по грязи пройдём без привала,
Гремящую смерть
Пронося в молчаливом стволе,
Лишь только б весна
Нам на запад пути открывала
И жизнь воскресала
Для нас на отбитой земле.

Мы знаем —
Вернётся домой из похода не каждый.
Но дали родные
В глазницах развалин сквозят.
И те, кто стране
Присягнули на верность однажды,
Не могут,
Не смеют
В пути оглянуться назад.

Пока не свершим мы
Обета завещанной мести,
Пока не отплатим
За кровь и за слёзы втройне,
Жених молодой
Не придёт на рассвете к невесте,
Сын мать не обнимет,
И муж не вернётся к жене.

Нет в мире вернее
Солдатского русского слова.
Окрепли мы,
Радость и горе по-братски деля.
Душа возмужала
И к подвигам новым готова.
Благослови нас на подвиг,
Родная земля.

Опять, как в ноябре былом,
Бушует шквал свинца,
И вести добрые теплом
Наполнили сердца.

Непобедимо тверд опять
Красноармейский шаг.
Плотина прорвана, и вспять
Бежит на запад враг.

От залпов задрожали вновь
Донские берега.
Струится вражеская кровь
На первые снега.

Меж звонких льдин кипит вода.
На бой, на ратный труд
Станицы, села, города
Сынов своих зовут.

Руины выжженных жилищ,
Простор, одетый в чад,
Пустыня чёрных пепелищ
О мщении кричат:

— За слёзы жён и кровь детей,
За страшный, горький год
Гони и тысячью смертей
Карай немецкий сброд.

Чтоб в похоронном звоне льдин
Их смертный ветер смёл,
Чтоб все легли. Чтоб ни один
От кары не ушёл.

Пусть крепнет орудийный гул.
Пусть бьёт в упор снаряд.
Пусть сгинет тот, кто посягнул
На славный Сталинград.

Отвагой воинов для нас
К победе путь открыт.
— Вперёд, герои! В добрый час!—
Им Сталин говорит.

Он не стонал. Он только хмурил брови
И жадно пил. Смотрели из воды
Два впалых глаза. Капли теплой крови
В железный ковш стекали с бороды.

С врагом и смертью не играя в прятки,
Он шел сквозь эти хмурые леса.
Такие молча входят в пекло схватки
И молча совершают чудеса.

1939-1940

Знойная ночь перепутала все
Стежки-дорожки.
Задорно звенят
На зеленом овсе
Серебряные сережки.

Синие сосны, синяя сонь —
Час расставанья.
Над Волгой-рекой
Расплескала гармонь
Саратовское «страданье».

Над тихой гречихой,
Над гривой овса
Девичью разлуку
Поют голоса.

Девчонке-подружке
Семнадцатый год,
Дружок у подружки
Уходит на флот.

Над тихой гречихой,
Над гривой овса
Девчонке грустить
Не велят голоса.

Подружка подружке
Частушку поет,
Подружка подружке
Надежду дает:

«Сирень цветет,
Не плачь,
Придет...»

Над тихой гречихой,
Над гривой овса
Сливаются
Девичьи голоса.

1935

Всех пулеметов кривотолки
В свинцовый жгут атака вьет.
Матрос-балтиец на двуколке
Над смертью «Яблочко» поет.

На белый снег по кромке клеша
Густая кровь стекает вниз.
А ну-ка, мальчик мой Алеша!
Вперед, в штыки, за коммунизм!

Про молодость в чаду сраженья
Не вспомни и не пожалей.
Закон земного притяженья
Под пулями преодолей.

И в рост поднялся под шрапнелью
И робость в сердце замерла.
Легко… Как будто над шинелью
Метнулись в небо два крыла.

1937-1939

Мы лежали на подступах к небольшой деревеньке.
Пули путались в мякоти аржаного омета.
Трехаршинный матрос Петро Гаманенко
Вынес Леньку, дозорного, из-под пулемета.

Ленька плакал. Глаза его синие, щелками,
Затекали слезами и предсмертным туманом.
На сутулой спине, размозженной осколками,
Кровь застыла пятном, густым и багряным.

Подползла санитарка отрядная рыжая.
Спеленала бинтом, как пеленками, туго,
Прошептала: — Отплавал матросик, не выживет,
Потерял ты, Петрусь, закадычного друга!

Бился «максим» в порыве свирепой прилежности.
Бредил раненый ломким, надорванным голосом.
Неуклюжими жестами наплывающей нежности
Гаманенко разглаживал Ленькины волосы.

По сутулому телу расползалась агония,
Из-под корки бинта кровоточила рана.
Сквозь пальбу уловил в замирающем стоне я
Нервный всхлип, торопливый выстрел нагана.

… Мы лежали на подступах к небольшой деревеньке.
Пули грызли разбитый снарядами угол.
Трехаршинный матрос Петро Гаманенко
Пожалел закадычного друга.

1928

Умчалась пора физкультуры и спорта.
Вот осень пришла и умерила прыть.
Найти бы наивного, глупого черта —
За молодость душу ему заложить.

Но слышатся тут политграмоты вздохи.
Она просыпается, пальцем грозя:
Мол, черт — предрассудок минувшей эпохи,
И с ним коммунисту общаться нельзя.

И впрямь — разве юность воротится снова?
За Фаустом гнаться — смешить молодежь.
Единственный пропуск в бессмертие — слово_.
Упорствуй — и ты это слово найдешь.

1951

На площади у вокзального зданья
Армейцы месили слякоть.
В глаза целовала в час расставанья,
Давала слово не плакать.

Шел снег. Поезда проходили мимо.
Гудками сердце кололи.
Зачем ты не плакала? Нестерпимо
Немое горенье боли.

Чуть северным ветром дохнет погода,
И боль оживет, упряма…
Кричу тебе в даль сурового года:
— Расплачься… Расплачься, мама!

1937-1939

Осторожно пощупал — кисет не промок,
Вынул бережно щепоть махорки,
Завернул, закурил. И поднялся дымок,
По-домашнему теплый и горький.

Черным дегтем внизу клокотала река.
В белом инее стыла береза.
По холодному небу текли облака,-
Может быть, от родного колхоза.

Он устало присел на подрубленный ствол
Возле самого края обрыва.
А по мосту, который он за ночь навел,
Горный полк проходил торопливо.

Грохотали орудия разных систем,
Шелестели по наледи шины.
Он сидел и курил и завидовал тем,
Кто ведет боевые машины.

Завивался и таял табачный дымок,
Как тепло задушевной беседы.
Он был плотник. И было ему невдомек,
Что за ним половина победы.

1939-1940

Сам с собой останешься, проснется
В памяти былое иногда.
В нашем прошлом, как на дне колодца,
Черная стоячая вода.

Был порядок жизни неизменен,
Как дневной круговорот земли.
Но вошел в него Владимир Ленин
И позвал, и мы за ним пошли.

Стали силой мы и стали властью
В этот памятный и светлый час.
Хочешь знать, как зарождалось счастье,-
Мы расскажем. Спрашивай у нас.

1939

День к вечеру клонился. Чуть дрожа,
Зной обтекал сухого пепла горы.
Поодаль от пустого блиндажа
Привал разбили под стеной сапёры.

Пшено варилось в чёрных котелках,
На дно мучнистым слоем оседая.
С двухлетним мальчуганом на руках
К нам подошла крестьянка молодая.

Огонь лизал промасленную жесть,
Косматился, играл меж котелками.
Ребенок плакал: — Мама… хлебца… есть...
И пар ловил опухшими руками.

Мне очень трудно продолжать рассказ,
Мне сердце жгут слова ребячьи эти.
Мы все отцы. У каждого из нас
Остались дома маленькие дети.

Что б ты ни делал, где бы ты ни жил,
Их образы встают как из тумана.
Сапёр миноискатель отложил,
Сухарь и сахар вынул из кармана.

Я видел, как сапёр от слёз ослеп,
Когда ребенок и смеясь, и плача,
Схватив ручонками солдатский хлеб,
Его жевать поспешно, жадно начал.

Ты не забудешь никогда, солдат,
Опухшие, бессильные ручонки,
Блуждающий, совсем не детский взгляд
И синий ротик этого мальчонки.

Твой горький труд его от смерти спас,
Вернул для жизни щупленькое тело.
Тебе и мне, и каждому из нас
Страна прощать обиды не велела.

Когда ты немца встретишь за рекой,
В такой же вот блиндажной чёрной яме,
И ничего не будет под рукой,
Ты в глотку немца вцепишься зубами.

Ты будешь грызть, терзая и душа,
Пока не станет он белее мела,
Пока его разбойная душа,
Душа гадюки, не покинет тела.

Ещё не зная дня и часа,
Когда наступит торжество,
Над Волгой и в степях Донбасса
Мы свято верили в него.

Сквозь дни утрат, печали, скорби,
В пределы вражеской земли,
Не оступаясь, плеч не горбя,
Мы эту веру пронесли.

И в час полночного привала,
И в час всевластия свинца
Она надеждой согревала
Ожесточённые сердца.

Мы так неистово хотели
Приблизить долгожданный час,
Что ни снаряды, ни метели
В пути не задержали нас.

И вот сегодня в дни четвёртой
Весны сражений и тревог,
В дыму и прахе распростёртый,
Берлин лежит у наших ног.

Не умолкает гром орудий
Бушует пламя в дымной мгле.
И говорят друг другу люди:
— Есть справедливость на земле!

И ныне, перед всей вселенной,
Той справедливости закон,
Святой, незыблемый, нетленный,
Отвагой смелых утверждён.

Мы совесть мира. И отмщенье
Несли мы сквозь огонь и ад.
Ты высшей правды воплощенье,
Бесстрашный сталинский солдат.

Я дверь распахну, пойду на крыльцо,
И молодость ветром овеет лицо.

Я вижу ее среди беспорядка
Идущих не в ногу маршевых рот.
Упрямо бьет по бедру лопатка,
До крови шею натерла скатка,
Плечо натрудил ручной пулемет.

Я помню, как спуск нажимал впервые,
Как дикая кровь обожгла висок,
Как пыль свивала кнуты огневые,
Как люди, теплые и живые,
Ложились трупами на песок.

Я помню, как писарь наш осторожно
Считал потери — число к числу.
Как ливнем стали хлестали ножны,
Как было нашим сердцам невозможно
Привыкнуть к этому ремеслу.

И как мы все-таки привыкали
Стрелять, рубить и носить рубцы.
И радость больше была едва ли,
Когда нас впервой в разведку звали
Всей ротой признанные храбрецы.

Дыханье юности нашей знойно.
Ей Ленин подал команду: «В ружье!»
Она, как пруд, не гнила застойно.
Вернись она вновь, позови беспокойно,
Я тысячу раз повторю ее.

1955

Где трава от росы и от крови сырая,
Где зрачки пулеметов свирепо глядят,
В полный рост, над окопом переднего края,
Поднялся победитель-солдат.

Сердце билось о ребра прерывисто, часто.
Тишина… Тишина… Не во сне — наяву.
И сказал пехотинец: — Отмаялись! Баста!-
И приметил подснежник во рву.

И в душе, тосковавшей по свету и ласке,
Ожил радости прежней певучий поток.
И нагнулся солдат и к простреленной каске
Осторожно приладил цветок.

Снова ожили в памяти были живые —
Подмосковье в снегах и в огне Сталинград.
За четыре немыслимых года впервые,
Как ребенок, заплакал солдат.

Так стоял пехотинец, смеясь и рыдая,
Сапогом попирая колючий плетень.
За плечами пылала заря молодая,
Предвещая солнечный день.

Мы не дрогнем в бою
За столицу свою.
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Остановим,
Отбросим врага.

В атаку, стальными рядами,
Мы поступью твердой идем.
Родная столица за нами —
Наш кровный родительский дом.

Мы не дрогнем в бою
За столицу свою.
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Остановим,
Отбросим врага.

На марше равняются взводы.
Гудит под ногами земля.
За нами дворцы и заводы,
Высокие звезды Кремля.

Мы не дрогнем в бою
За столицу свою.
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Остановим,
Отбросим врага.

Для счастья своими руками
Мы строили город родной.
За каждый расколотый камень
Отплатим мы страшной ценой.

Мы не дрогнем в бою
За столицу свою.
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Остановим,
Отбросим врага.

Не смять богатырскую силу.
Горяч наш порыв боевой.
Мы роем фашистам могилу
В холодных полях под Москвой.

Мы не дрогнем в бою
За столицу свою.
Нам родная Москва дорога.
Нерушимой стеной,
Обороной стальной
Остановим,
Отбросим врага.

1941

Над умытым росой кирпичом
Клонит горькие грозди калина.
Неизвестно, о ком и о чём
На закате грустит мандолина:

То ли просто в ней звон камыша,
То ли скорбь по недавней утрате.
Всё равно. Потеплела душа,
Подпевая струне на закате.

И грустя, и скорбя, и любя,
И томясь ожиданьем в разлуке,
Сердце воина слышит тебя
В мимолётном серебряном звуке.

1942

В дни,
когда изо всех подворотен Америки
исступленный,
яростный
слышится лай,
в дни коварства,
предательств,
военной истерики
для тебя
я пишу эти строки, Джи-Ай.
Где б ты ни был сейчас —
на Гавайях,
в Германии,
на корейских плацдармах
в неправом бою,
голос правды моей
победит расстояния
и настигнет
смятенную совесть твою.
Разве,
тысячи миль перебежками вымерив
и окопного лиха
хватив через край,
Касабланку,
Арденны,
джунгли на Тиморе
ты успел позабыть,
ты не вспомнишь, Джи-Ай?
По крысиным траншеям
насквозь не продрог ли ты,
день и ночь
не снимая винтовки с руки,
для того чтоб жирели —
будь они прокляты!—
фабриканты оружия,
биржевики?
Ты оплачивал кровью,
здоровьем
и нервами
грозным веком
к оплате предъявленный счет,
а они набивали
свинцом и консервами
твой по-волчьи поджарый
солдатский живот.
Европейская осень,
зной Океании
пропирали тебя
до костей,
до души.
А они,
подсчитав дивиденды заранее,
превращали
страданья твои в барыши.
Континенты засеяв
солдатскими трупами,
в дни всемирного горя
не зная невзгод,
эти трупные черви
с немецкими круппами
полюбовно делили
кровавый доход.
Еще траур не сняли
вдовы и сироты,
не развеяла горе
солдатская мать,
а могилы
для новых покойников вырыты,
ветер смерти
гуляет по миру опять.
Чтобы снова в крови
человечество плавало,
шайкой хищников
загнано в атомный «рай»,
в жертву страшному идолу
Желтого Дьявола
твой хозяин
обрек твою душу, Джи-Ай.
Одураченный ложью,
запуганный карами,
обречен ты,
фашистскому зверю под стать,
сеять смерть,
выжигать континенты пожарами,
разрушать города
и посевы топтать.
Прежде чем президент
и его офицерики
поведут тебя в бой,
воронью на обед,
поднимись,
настоящий хозяин Америки,
и скажи им
солдатское
гневное:
_нет!

1950

Не торопись, не спеши, подождем.
Забудем на миг неотложное дело.
Смотри: ожила трава под дождем
И старое дерево помолодело.

Шуршит под ногами влажный песок.
Чиста синева над взорванной тучей.
Горбатая радуга наискосок
Перепоясала дождик летучий.

Сдвигаются огненные столбы,
Горят облака… В такие мгновенья
Из прели лесной прорастают грибы
И песенный дар обретают растенья.

И камни и травы поют под дождем,
Блестят серебром озерные воды.
Не торопись, не беги, подождем,
Послушаем ласковый голос природы.

1935-1936

Горизонт, оттененный отрогами гор,
Синей дымкой подернут слегка.
В паутине каналов, прудов и озер
Янцзыцзян — Голубая река.

От границы далеких, заоблачных стран,
Из-под панциря вечного льда,
По расселинам гор, по полям в океан
Неуклонно стремится вода.

Как виденье открытых морей, вдалеке,
Чуть приметный, дымит пароход.
Под коричневым парусом вверх по реке
Тупоносая джонка плывет.

Колыхает кусты над речной глубиной
Своенравный порыв ветерка,
И баюкает джонку ленивой волной
Янцзыцзян — Голубая река.

Не смыкая тяжелых, натруженных век,
Старый лоцман стоит у руля.
Изумрудным ковром перед матерью рек
Стелет ранние всходы земля.

1955

Видно, выписал писарь мне дальний билет,
Отправляя впервой на войну.
На четвертой войне, с восемнадцати лет,
Я солдатскую лямку тяну.
Череда лихолетий текла надо мной,
От полночных пожаров красна.
Не видал я, как юность прошла стороной,
Как легла на виски седина.
И от пуль невредим, и жарой не палим,
Прохожу я по кромке огня
Видно, мать непомерным страданьем своим
Откупила у смерти меня.
Испытало нас время свинцом и огнем.
Стали нервы железу под стать.
Победим. И вернемся. И радость вернем.
И сумеем за все наверстать.
Неспроста к нам приходят неясные сны
Про счастливый и солнечный край.
После долгих ненастий недружной весны
Ждет и нас ослепительный май.

Под Ржевом, 1942

Трупы в черных канавах. Разбитая гать.
Не об этом мечталось когда-то.
А пришлось мне, как видишь, всю жизнь воспевать
Неуютные будни солдата.

Луг в ромашках серебряных сказочно бел,
И высокое облако бело.
Здесь мой голос на резком ветру огрубел,
Да и сердце мое огрубело.

Ничего не поделать! Такая судьба
Привалила для нашего брата.
Оттого и робка и немного груба
Неуклюжая нежность солдата.

Но и мы ведь заявимся в отческий дом
Из землянки, холодной и тесной.
Может, сердцем тогда в тишине отойдем
И напишем веселые песни.

1942, Западный фронт

Расстались они у лесного костра.
— Прощайте, подружки! В дорогу пора.
По отблескам зарев, по вспышкам огня
В ночной темноте узнавайте меня.

Ноябрьская полночь поземкою бьёт,
А девушка Таня идёт и поёт:
«Уж враг отступает пред нашим полком,
Какое блаженство быть храбрым бойцом!»

Багряными бликами рдеют снега.
Кострами пылают берлоги врага.
Здесь Taня на крыльях метели прошла,
И след её лёгкий пурга замела.

У края деревни в морозной ночи
Настигли, скрутили её палачи.
Огнем прожигают, прикладами бьют.
По чёрствому снегу босую ведут.

Молчанья враги победить не могли
И девушку Таню на казнь повели.
Вкруг шеи тугая петля обвилась,
Пиявкою в хрупкую шею впилась.

Над смертью, на зло кровожадным зверям,
Она из петли прокричала друзьям:
— Не страшно мне гибнуть за русский народ.
Боритесь, товарищи! Сталин придёт!

Над свежей могилой поземка вьюжит.
В могиле отважная Таня лежит.
Как солнце весны, молода и светла
За родину юность она отдала.

На запад идут над могилой полки,
И девичья песня равняет штыки:
«Уж враг отступает пред нашим полком,
Какое блаженство быть храбрым бойцом!»

Лица в ожогах мороза, бессонницей долгой измяты.
Радости, скорби, печали замкнуты в тесном кругу.
Снова, железными дятлами, в чаще стучат автоматы,
Снова, сжимая винтовки, лежим на шершавом снегу.

И нарастает волненье до нервного тика, до боли.
Посвисты пуль над окопом. Тусклые вспышки в лесу.
Встали бы в рост на поляне! Вышли в атаку бы, что ли.
Мы бы рванулись навстречу, штык вынося на весу.

Сдвинута набок литая каска на ближнем соседе.
Невозмутимо спокойна эта большая спина.
Он не торопится. Знает — враз не прорваться к победе —
Вытерпеть, выдюжить надо. Тяжко? На то и война.

1939-1940