Стихи Николая Николаевича Ушакова

Я рифмы не боюсь глагольной —
пусть вольной ласточкой летит,
но пусть за ласточкою дольней
травинки
дождик шевелит.

Не символические розы
и не орнаментальный стих,
а эти капли,
эти росы
и отраженья сердца в них.

В них —
всех предметов очертанья,
изображенья всех примет,
которым найдено названье,
которым и названья нет.

В них — все,
что горько,
все, что сладко,
все, что манит
и что зовет,
что, поместившись без остатка,
в том малом зеркальце живет.

Не кратковременная мода
и не проблемный фельетон,
весь мир —
все люди,
вся природа,
вся суть пространств,
весь смысл времен,
и это небо дождевое,
и это солнце за дождем,
и этих
непременных двое,
накрывшихся одним плащом.

1967

Вся ли нами страна замечена?
Вся ли
в строки вошла стихов?
Беспощадный открыл Донетчину,
Приамурье — Петр Комаров.

Агрономы,
шахтеры,
воины —
мы тебя изучаем, страна!
К сожалению,
мало освоена
поэтическая целина.

А она под крылом у летчика,
всей тайгой за разъездом Кадуй
ждет
поэта-первопроходчика,
говорит она:
«Зарифмуй!»

Мы звенели стихами приятными,
воспевали простор без границ,
а простор оставался за пятнами
наших,
в сущности,
белых страниц.

Сколько нами еще не написано,
а бывает,
и отстаем
мы не только от острова Диксона,
от района,
в котором живем.

А район этот
убран начисто,
электричество на току.
Всем количеством он,
всем качеством
так и просится
к нам
в строку.

Разливает широкое зарево,
наливает строфу через край.
Ты гори, заря,
разговаривай,
подзадоривая,
увлекай!

Ты бери стихотворца за руку
и вперед,
через горы,
в путь,
за лесные массивы, на реку, чтоб поэзии
зачерпнуть.

1955

Поэтическое озаренье —
вовсе не оптический обман.
Путешествует стихотворенья
маленькая речка —
в океан.

От души к душе
строки дорога,—
ты дыши,
душа,
и не тужи.

Строк в стихотворении немного —
ровно столько
нужно для души.

1965

Из полутьмы страны гористой
под всплески
гавани ночной
идут машины,
как туристы
в пыли,
с мешками за спиной.

И тишина.
Сверчкам и водам
секретничать сквозь сон пора —
фотографы,
экскурсоводы
им уступают
до утра.

От тюбетеек,
палок,
брошек
лишь ночью можно скрыться нам,
покуда
жестяной горошек
луны
танцует по волнам.

Но тучи закрывают море,
оно чернее, чем графит,
один маяк на Ай-Тодоре
хрустальной
горенкой
горит.

1937

Разъезд,
товарная,
таможня…
И убегает под откос
за будкой железнодорожной
в дыму весеннем абрикос,
еще не зелен,
только розов.

И здесь,
над выдыхом свистков,
над жарким вздохом
паровозов,
воздушный холод лепестков.

В депо трезвон и гром починок,
а в решето больших окон
прозрачным золотом тычинок
дымится розовый циклон.

И на извозчичьем дворе
хомут и вожжи на заборе
в густом и нежном серебре,
как утопающие в море.

В депо,
в конюшни
и дома
летит фруктовое цветенье.
И сходят лошади с ума
от легкого прикосновенья.

1925

Г. В. Шелейховскому

Я знаю,
трудная отрада,
не легкомысленный покой,
густые грозди винограда
давить упорною рукой.

Вино молчит.
А годы лягут
в угрюмом погребе, как дым,
пока сироп горячих ягод
не вспыхнет
жаром золотым.

Виноторговцы — те болтливы,
от них кружится голова.
Но я, писатель терпеливый,
храню, как музыку, слова.

Я научился их звучанье
копить в подвале и беречь.

Чем продолжительней молчанье,
тем удивительнее речь.

1926

У неба
из светлого ситца,
У тучек,
не слишком высоких,
как легким дождям
не проситься
в подсолнух районов далеких?

Донбасс на мгновение ясен —
До самой Ясиноватой все вышки,
все шахты
в Донбассе
от теплых дождей
синеваты.

Там лошадь,
на уголь ступая,
с опаскою ставит ногу.
Скажите —
она слепая
или забыла
дорогу?

Дождя золотистая сетка
так близко —
достанешь рукою.
Как тихо скользит вагонетка!
Лицо у шахтерки
какое!

Лишь луч из-за тучи брызнет,
сейчас же
идет на убыль.
Как все это
нежно в жизни,
как все это
в книгах грубо!

1931

На горе высокой Митридата
Обелиск и пушки с трех сторон.
В честь бойца —
Матроса и солдата —
Памятник
Над морем вознесен.

Затонувший пароход на рейде,
Зданий
В брызгах взрывов
Строгий вид, —
Город,
Знавший множество трагедий,
Нам
О бдительности
Говорит.

И упорством дышат улиц трассы,
А на берегу,
Не на воде,
Свежевыкрашенные баркасы
Говорят
О мире
И труде.

1935

Семена крылатые и зерна,
свежие осенние утра:
благодетельна и благотворна,
близится
моей зимы пора.

Ни печалей,
ни дурных насмешек,—
сине-ледяная высота.
Вот опять летит сухой орешек
на парящей плоскости листа.

Освежающее утро ясно,
ночь ушла.
Рассеялся туман.
Я, ей-богу, прожил не напрасно,—
памятник мне — горсть живых семян.

1940

Как быстро время протекло —
уже январь не за горами.
Начальник станции в стекло
глядит сквозь тощие герани.

Каких-то паровозов дых,
каких-то эшелонов волок, —
и на площадках голубых
оглобли задраны двуколок.

На кукурузе снег повис,
и в инее лесные дачи.
Неведомый кавалерист
по шпалам
на восток проскачет.

Летят теплушки кверху дном,
мосточки головы срывают.
Солдат в буфете ледяном
от черной оспы умирает.

Он мертвой матери сказал,
что вылечить его не поздно.
Луна в нетопленный вокзал
плывет торжественно
и грозно.

Слепец частушки говорит,
и «яблочком» рокочет лира.
Начальник станции зарыт
перед крыльцом своей квартиры.
Глядят по-прежнему в стекло
сквозь кисею
его герани…

Как быстро время протекло —
уже февраль не за горами!

1959

Моя Вселенная — мой дом,
и то не весь —
одна квартира.
Что же осталось мне от мира,
который за моим окном?

Остался юг,
остался север,
остались запад и восток,
остались искры в стратосфере
моих надежд,
моих тревог.

Все стороны,
все государства
глядят ко мне в мое стекло.
Не ограничено пространство,
но время,
время
истекло.

1973

В синеве — каштаны,
липы, клены.
Лист каймой
очерчен золотой.
Киев, Киев,
город наш зеленый,
тронутый осенней краснотой.

Осень в Киеве
у нас такая,
что ее
не описать пером.
Тридцать лет
я эту осень знаю,
с нею я знаком,
и как знаком!

Сколько в ней
прозрачности и света!
Сколько в ней
сиянья и тепла!
Протянув мне руку,
осень эта
в класс меня
однажды отвела.

Осень в город
шла из всех предместий
(это было
через восемь лет),
с ней — студенткой —
мы входили вместе
в красный милый
университет.

Пурпурная
эта колоннада
навсегда
осталась нам мила.
Мы едва ль
не в пору листопада
начинали
все свои дела.

Здесь мы строили,
здесь мы любили —
и взаимность
ожидала нас.
По осенним скверам
отводили
здесь мы внуков
в самый младший класс…

Снова на деревьях
позолота,
и от листьев
воздух золотист,
в Золотые
древние ворота
огненный
опять влетает лист.

Будто выстроенные
по нитке,
всюду
золотые деревца.
Лист осенний —
вот он на зенитке,
вот он
на шинели у бойца.

А бойцов проходит
много-много.
Пожелаем,
чтоб для них была
боевая
трудная дорога
все-таки
не слишком тяжела.

Сентябрь, 1941

Весна,
седеющие села,
малиновки со всех сторон.
Перелетел за частоколы
черешен розовый трезвон.

Но в синих снах,
и в сонной сини,
и в нежной яблочной пурге —
возможно ль мыслить
о бензине
как не о друге,
а враге?

Крепите,
стройте
и буравьте,—
здесь, над проселочной трусцой,
встает
весна в олеонафте
и отливает зеленцой.

В природе есть
глухая зависть,
когда приветствуешь завод,
и даже маленькая завязь
железный ощущает плод.

И даже лошади жеребы
тобой, ревнующий «рено»,
и выползают небоскребы
высоким стадом на гумно.

По дну ползучего оврага
в воронограй,
в переполох
идет мятежное Чикаго
на огурцы
и на горох.

И вижу — на дуге трамвая,
уездной качкой растрясен,
«Известия» распродавая,
босой
несется
Эдисон.
Ему,
весне
и солнцу верьте!
Весна фруктовая ясна!
Кто смеет говорить о смерти,
когда в Республике — весна!

25 июня 1924

М. Ф. Рыльскому

«Суровый Дант не презирал сонета»,
но в наши времена
ни слез,
ни грез
уже не вызывала форма эта
и, кажется,
состарилась всерьез.

И все же песенка ее не спета.
Сонет в подарок Рыльский нам принес
в тот милый край,
где из окна поэта
Китаев виден и днепровский плес.

Сонет открыл глаза,
очнулся,
ожил,
заметил многое и подытожил,
заговорил,
как прежде, молодой.

У славы он опять в почетных списках,
а врач его в созвездье сердцу близких
сияет многоцветною звездой.

1955

А я писал все время о любви —
к глухим разъездам,
к старым счетоводам,
к полузаросшим,
но проточным водам,
и все тропинки вдаль меня вели.
И малый куст на диком косогоре
вдруг чувствовал себя
как великан,
и все канавки пробирались к морю,
все лужицы стремились в океан.
Моя любовь
была веков разведка…
Пусть не всегда звенели соловьи,
пусть розы расцветали слишком редко,
но о любви писал я,
о любви!

1961

Я не философ…
Боже мой,
я алгебру не помню,
но мир, на образ множимый,
все шире,
все огромней.
А вертолет снижается —
такой стрекозовидный,
а дети обижаются: из-за цветов
не видно.
Над маковой коробочкой
дыхание левкоя,
как маленькое облачко…
Но что это такое?
В полупустыне здания,
деревья — вот так штука!
Поэзия, ты знание,
но в чем твоя наука?

1965

Пока владеют формой руки,
пока твой опыт
не иссяк,
на яростном гончарном круге
верти вселенной
так
и сяк.
Мир незакончен
и неточен,—
поставь его на пьедестал
и надавай ему пощечин,
чтоб он из глины
мыслью стал.

1935

В пространство мировое посылаем
Мы наши корабли.
И с каждым днем
Вселенную подробней постигаем
Своим математическим умом.
Есть чертежи.
Но есть и вдохновенье,
И есть мечта, и говорить — мечте,
И начинается стихотворенье
Об отдаленном пирсе —
на звезде!

1962

Счастье — равнина вот эта:
стройка при полной луне,
листья лимонного цвета
в море степном на волне.

Счастье — все то,
что отчетливо
знаешь и что превзошел.
Счастье — станок твой фабричный,
счастье — твой письменный стол.

Счастье — сквозь горы дорога,
каждый пути поворот.
Счастья на свете так много —
столько же,
сколько забот.

Счастье — день встречи с красивой,
милой девчонкой, живой,
ставшей твоей терпеливой,
верной твоею женой.

Пусть же упрек обоюдный
в вашу не вторгнется речь.
Счастье найти не трудно,
трудно
его сберечь.

1952

Здесь даже пес припал к ногам,
и душно дачнице кисейной
от псины,
от шмелей,
от гамм,
от листьев в высохшем бассейне.

И снова гаммы.
Вот те раз,—
куда уйти от них с террасы?
Здесь начиналась много раз
мигрень
и бегали за квасом.

И, желтым зноем опален,
дыша
и задыхаясь вяло,
с открытым ртом
упал пион
на стеганое одеяло.

Он умирал полуседым.
И люди в тесноте немилой
надеялись:
«Пересидим
на даче
сотворенье мира».

А мир творился в мелочах,
он агрономам слал декреты,
пока
цветок над пеплом чах,
пока
играли гаммы где-то.

1930

Есть в холодном море остров —
он окован старым льдом.
Отыскать его непросто
в малом атласе моем.

Не встречался,
не видался
я с хозяином его,
лишь открыткой обменялся
вот по поводу чего:

мне издатели-мадьяры
в предыдущие года
авторские экземпляры
выслали его труда.

Их вернул по назначенью,
но все снится,
снится мне
остров в северном свеченье
в затемненной
стороне.

1971

Ножничками черными своими
подстригала ласточка траву
и меня спросила:
— Ваше имя?

Своего
я вам
не назову.

По всему за ней бежал я миру;
не нагнал,
но это — ничего:
полетела
ласточка к Шекспиру,—
жду,
когда
вернется от него.

1968

Дождь дымился в эту ночь
пересевом пыли.
Толкачи скользили прочь,
путались
и выли.

А депо кипело.
Там —
в паровозном зале —
растревоженным цехам
ружья раздавали.

Шли цеха за счастье в бой,
разливаясь наспех,
как прорвавшийся прибой,
захлестнувший насыпь.

И над миром грянул гром!..
К утру подморозило,
небо глянуло серо —
как стальное озеро.

Утром шли на тихий Дон
папахи лохматые.
Выпал снег,
и таял он.
Было 25-е.

1925

Невозможно на вас сердиться.
Да и годы теперь не те.
У меня —
высота
и птица,
убегающая в высоте…

У меня —
сирень на террасе
ливнем смята и залита,
и гроза
каждый венчик красит
в электрические цвета,
и не в стеганых одеяльцах,
а в цветочной пыльце
и в росе
всех моих гаражей
постояльцы
предо мной
собираются все…

У меня —
в отшумевшей столице
свет сквозь листья
и холодок,
и вдали
темно-синие ситцы
облаков
и железных дорог,
и друг другу
совсем не мешают
влажный воздух,
и уголь,
и тмин…
У меня —
вся страна большая…
А у вас —
вот такой — я один.

8—9 октября 1935

Мой отец
(пример грядущим сменам) —
русский доблестный артиллерист
был под Ляояном
и Мукденом
и шимоз японских слышал свист.

Но в сражениях при Ляояне
и Мукдене
уцелел он все ж,
только пуля у него в кармане
перочинный раздробила нож.

Славы он не видел,
но бесспорной
скромностью героя знаменит:
с ленточкой оранжевой и черной
на кладбище мой отец лежит.

Прошлого я лестью не тревожу,
ласки родственной здесь нет моей,
просто мне обидно,
что не дожил
старый мой солдат
до наших дней.

1945

Ни куста,
ни стога,
ни вороны.
Черный камень,
серая зола…

На переднем крае обороны
танк советский бомба обожгла.
Он железной печкою пылает,
он продут огнем,
и потому
лейтенант советский посылает
радио
майору своему.

По переднему несется краю,
слышат фронт
и вся родная Русь:
— Я горю,
горю,
но не сгораю!
Я горю,
горю, но не сдаюсь!

1942

Восторженный Ваш ученик —
не первый меж учениками,—
пытаюсь следовать за Вами,
но тайны Вашей
не постиг.
И мне порою только снится
недосягаемая высь,
неуловимая граница,
где музыка и жизнь
слились.

1961

Уже кончается июнь —
застенчивая радость лета…

Прозрачность где —
где эта юнь?

Крылом невидимым задето,
пышнеет
и темнеет лето.

На одуванчик только дунь
и улетит быстрее света
воспоминаний эстафета…

Еще недавно был июнь —
и вот уж осени примета:
все ярче,
все рельефней
лето.

1965

1
Есть такая сторона —
русская поэзия:
дорогие имена,
редкая профессия.
Искры огонек живой —
дар так называемый,—
вот и бродит сам не свой —
автор уважаемый.
2
Пушкин, Маяковский, Блок,
Лермонтов с Некрасовым.
Раздувай свой уголек,
намечай, набрасывай!
Вот она, родная речь,—
звуков равновесие.
Как тебя нам не беречь,
русская поэзия!
3
Черный глаз, крутая бровь.
Слюбится да стерпится…
Что же ты, моя любовь,
отложила зеркальце?
На семи пуховиках
будто на железе ей…
Разгони позор и страх,
русская поэзия!
4
Каземат да равелин…
Что же вы, молоденький
благородный господин,
собрались в колодники?
Но грозит сквозь снегосей
миру мракобесия
рвущий цепи Енисей —
русская поэзия.
5
Громоздит, ломает лед
на волне взлетающей.
Ленин берегом идет,
с Лениным товарищи,—
дорогие имена,
славная профессия,
поднятая целина —
всей земли поэзия.

1959

Черный уголь —
корм его,
а у печек грейся.
Выскочил из Сормова
и пошел по рельсам.

Номерной,
без имени,
и крутою силой
по фронтам
и мимо них
весь состав носило.

Водокачки хлюпали,
и рожки играли.
Утром —
в Мариуполе, ночью —
на Урале.

Воздух вздохом выкрался,
в раздвижную щелку
пулеметом Виккерса
штукатурку щелкал.

Хорошо ли, худо ли —
только все вокзалы
от раздольной удали
било
и шатало.

Блиндажи недужило
(трещины — что жилы),
мостовое кружево
жало
и кружило.

Так летал без имени,
и крутою силою
к станциям
и мимо них
весь состав носило.

1924