Стихи Александра Востокова

На низменных брегах песок, волнами рытый,
Бывает иногда и сух, но не надолго;
Успеет только луч на оный солнце кинуть,
И се уже опять грядуще с шумом море
По нем свои валы холодны расстилает.

Так точно человек небесну черплет радость
Тогда лишь, как волнам забот отлив бывает.
Но мы волнам оплот поставим твердость духа
И Философией душевный брег возвысим,
Чтобы не наводнял его прилив печалей
И чтоб покоилась на нем небесна радость.

1807

Похвально помогать убогим,
Для них единственно сокровища копить;
И не безбожно ль то, что, наделенный многим,
Ни крошки ближнему не хочет уделить!
Ханжихина не так; сей набожной вдове
Вдруг пропасть золота досталася в наследство:
«Теперь-то даровал Господь своей рабе
Возможность облегчать нуждающихся бедство.»
Так говорит она — и, к счастью, Бог послал
Ей случай в тот же миг явить благодеянье:
Перед ее окном предстал
Убогий старичок… он просит подаянья,
А сам в лохмотьях весь, и сгорблен на клюку.
Ах, Господи Христе, какое состоянье!
Ну как же не помочь такому бедняку!
На то ведь и дано богатство ей от неба.
Чувствительна вдова о нищем слезы льет,
И, вынувши ему из сундука, дает
Большой кусок — гнилого хлеба.

1802

На сером камени, пустынном и высоком,
Вершина коего касалася небес,
Цирцея бледная в отчаянье глубоком
Лила потоки горьких слез.
Оттуда по волнам глаза ее блуждали;
Казалось, что они Улисса там искали.
Еще ей мнится зреть героя своего:
Сия мечта в ней грудь стесненну облегчает,
Она зовет к себе его,
И глас ее стократ рыданье прерывает:
«Виновник моего мученья!
Ах! возвратись в страну сию;
Не о любви тебя молю,
Приди, хотя из сожаленья,
Кончину ускорить мою!
Хоть сердце бедное мое сраженно
Есть жертва пагубной к тебе любви.
Хотя обмануто тобой, презренно,
Но пламень злой еще горит в крови.
И — ах! ужели нежность преступленье,
Чтобы толикое заслуживать презренье?
Виновник моего мученья!
Ах, возвратись в страну сию,
Не о любви тебя молю:
Приди, хотя из сожаленья,
Кончину ускорить мою!»

Так в жалобах она скорбь сердца изливает;
Но вскоре к своему искусству прибегает,
Чтоб возвратить назад любви своей предмет;
Все адски божества она к себе зовет:
Коцит и мрачный Стикс, Цербера, Тизифону,
Злых Фурий, грозных Парк, Гекату непреклонну.
Кровавы жертвы уж трепещут на кострах,
И вмиг их молния преобращает в прах!
Тяжелые пары свет солнца затмевают,
Боязненно свой бег планеты прерывают,
Река со ужасом к вершинам вспять бежит,
И сам Плутон в своих убежищах дрожит.

Глас ее страшный
Двигнул весь ад;
Громы ужасны
Глухо гремят;
Облаки мрачны
Ясный день тмят;
Земля трепещет,
Страхом полна;
Яростно плещет
Бурна волна;
С ужасом мещет
Взор свой луна.

И тени адские, вняв яры заклинанья,
Из бездны сумрака, бледнея, поднялись.
Их протяженные, унылы завыванья
Далеко в воздухе со стоном раздались, —
И ветры с наглостью заклепы гор прорвали,
И с плачем трепетным и страшным тем смешали
Свой шум, и рев, и вой, и свист!
Усилья тщетные!.. Любовница несчастна,
Ты над всесильною любовию невластна!
Хоть землю можешь потрясти
И ад в смятенье привести,
Того не сделаешь ты яростью ужасной,
Чего твой взор прекрасной
Не мог произвести!

Так, независим Купидон.
Свои права он защищает,
Не терпит принужденья он,
По воле смертных наделяет,
Предписывая всем закон,
Законов сам ничьих не знает.
Где трон стоял зимы седой,
Туда Зефиров легкий рой
С прекрасной Флорой возвратится.
Эолу Алкион отдаст
Свою над морем кратку власть,
Но паки ею насладится;
Но никогда, никак, ничем
К себе опять не привлечем
Любовь, которая однажды удалится!

1805

Славнее победить
Не острием меча, но силою душевной.
Что смертного рука могла соорудить,
То смертного ж рукой быть может сокрушенно.

Где толща Вавилонских стен?
Где Троя, Мемфис — грады славны?
Распались, обратились в тлен.
Помпеев, Брутов Рим державный
Под новым Римом погребен…

Что строят смертные, подобно им все смертно.
Падет, — иль случаем слепым,
Иль честолюбия рукой железной стерто,
Или подкопано коварством злым.

Вотще ж и ты, со многим тщаньем,
Фригиец, ободрен оракула вещаньем,
Трудился узел сплесть неразрешимый ввек!
Се — дерзкий юноша притек.
Недолго думал он, как разрешить зарочный
Сей узел: он его мечом своим рассек!

Но мог ли б он и сей расторгнуть узел прочный,
Который, граждане, я предлагаю вам?
Ударьте по рукам!
Сплетитеся рука с рукою,
И верой, правдою святою
Клянитесь друг за друга стать!

Пусть Македонянин приидет расторгать
Сей узел наш неразрешимый!
Единодушием связуемый, держимый,
И в мире, и в войне пребудет крепок он.

Не из ремней, ниже из вервия сурова,
Из нежных прядей соплетен;
Они суть: совесть, честь, храненье данна слова —
Для благородных душ священнейший закон!

1812

О Хариты! ныне ко мне склонитесь,
Афродитин радостный трон оставив;
Вы к Фаону милому понесите
Сафины вздохи!

Музы! вас прошу я, Сирен Пермесских!
Дайте Сафе вашего пенья сладость! —
Ты, уныла лира! служи мне ныне
Отзывом сердца!

Омраченну грозною тучей небу,
Дуб нагорный столько ударам вихря
Не подвержен, сколько мое — биемо
Страстию сердце.

Где девались красные дни, когда я
Зрела друга милого, мной плененна?
Ах! теперь не только любви лишает,
Даже воззренья.

Я подруге верила и любила,
А она мне лютой изменой платит;
Льстит в глаза, но сердцу наносит рану
Неисцелиму.

Но пускай Фаону в ее объятьях
Будет рай! — не все ли сердца под властью
Держишь ты, мой милый! вкушай блаженство,
Чуждое Сафе.

Мне любить тебя, а тебе быть милым
Жребий дан: однажды, еще быв отрок,
Ты в венке из роз по водам кристальным
Лодочку правил.

Вдруг Киприда с берегу в виде смертной
Просит, чтоб ее превезли на тот брег,
Ты ей место дал и повез с ней Граций,
Игр и Амуров.

Взором ты своим приманил Амуров,
На уста к тебе прилетели смехи,
Окружив, Хариты тебя приятно
Поцеловали.

Красоту тогда ты приял в награду.
«Мальчик милый, — молвила Афродита, —
Умащен амврозией, будь отныне
Всех пригожее!»

Слыша то, Эрот воздохнул ревниво;
Я случилась там, он стрельнул мне в сердце:
«Красоту Фаона превзойдет, — рек он, —
Сафина нежность!»

Ах, а ты жестокий меня покинул
В злой тоске; скажи мне, чего желаешь?
Чем любовь тебе доказать? пуститься ль
В дикие степи?

В волны морь?. Пойду и на край вселенной;
Я на все готова тебе в угодность.
Для тебя дерзну Цитереин пояс
С неба похитить;

Чтоб сплестися нам неразрывной цепью,
Сердце с сердцем сжать и уста с устами.
Ах! по всем моим протекает жилам
Пламя любови!

Горе мне! Несчастная, льстишься втуне:
Ты не сыщешь счастья, ищи покоя;
Здесь он ждет тебя, усыпитель скорбей,
Камень Левкадский.

1802

Священный бог молчанья,
Которому, увы! невольно я служу,
Несчастлив я и счастлив,
Что на устах моих твою печать держу:
Несчастлив, коль безмолвен
В беседе с добрым я и с умным. Ни излить
Пред ним советно мысли,
Ни время с ним могу приятно разделить!
Язык имея связан,
Истолкователя сердечных чувств и нужд,
Я должен, сжавши сердце,
Полезных многих дел и радостей быть чужд,
Которыми владеет
Последний из людей, когда он получил
Божественный дар слова,
Сего слугу ума и движителя сил.
Но мне, его лишенну,
Роптать ли и других завидовать судьбе?
Нет, я не мене счастлив,
Что скрыться иногда могу в самом себе,
С тобою, бог молчанья!
Когда злословием бываю оглушен,
И диким пустословьем,
О радость! отвечать я им не принужден.
Могу лишь помаваньем
Главы иль знаками отделаться от них,
Ни в спорах бесполезных,
Ниже часы губя в учтивостях пустых.
И от пороков многих,
Молчанья строгий бог, меня ты оградил;
Я по неволе скромен,
Смирен и терпелив. Во мне ты притупил
Сей обоюду острый,
Опасный меч, — язык. Ах! может быть во зло
Он был бы мне и ближним?
Твое хранение меня от бед спасло.
Из сети искушенья
Не ты ли отрока меня еще извлек,
И в сень уединенья
Принес, и чистых муз служению обрек?
Священный бог молчанья,
Которому, увы! невольно я служу,
Несчастлив я и счастлив,
Что на устах моих твою печать держу!

1808

Борей! доколе будешь свирепствовать?
Дождь хладный с градом сыпать неустально,
И даже снег! — зима престала;
Злой истребитель! не тронь весну.

Нева давно уж урну оттаяла
От льдин: лелеет флоты в объятиях,
И я давно алтарь Вулкана
Чтить перестал всесожженьем дров.

Уже в эфире светло-лазоревом
Поюща радость птиц раздавалася;
Лучами солнца растворенный,
Воздух амврозией нас питал.

В прохладе струек тонких, невидимых,
Купал он нежно пляшущих девушек,
И на брегах озелененных
Слышимо было мычанье стад.

Все развивалось, полнилось жизнию,
Сошли с Олимпа смехи и Грации;
Предтеча сладостной Венеры,
Резвый Амур напрягал свой лук.

Но ты напал от севера с бурями,
И дунул хладом. Вдруг помертвело все:
Младые почки древ поникли,
В гнезда попрятались пташки все.

Весенни игры гонишь ты взмахом крыл,
Тиран! твои власы снегоносные
Над Петрополем разлетелись,
Светлого Феба закрывши лик.

Но се — страшися! он уж готовится
Карать тебя за дерзость. Лучи его
Прекрасный запад осияли,
Ты же, стыдом покровен, бежишь!

1802

Марс в объятиях Киприды
Забывал кроваву брань:
Около прелестной выи
Ластилася мощна длань;
Грудь, твердейшую металла,
Взор Венерин растопил;
Сладкому огню Эрота
Жар сражений уступил…
Вкруг четы богоблаженной
Резвится любовей рой;
Марсов меч, копье дебело
Служит шалунам игрой;
Растаскали все оружье,
Веселясь добыче сей:
Нами Марс обезоружен,
В нашей власти бог смертей!
Вся забылася природа
Посреди утех и игр,
Подле агниц беззащитных
Засыпал свирепый тигр.
Ястреб горлицам на ветке
Целоваться не мешал,
И, казалось, самый воздух
Тонким пламенем дышал.

Но Марса вдруг опять зовет
Звук труб, орудий глас гремящий;
Летит победа, подает
Ему копье и щит блестящий,
На коем изваян герой,
Презревый сладкие забавы,
Томящу негу и покой
Для многотрудных лавров славы.
Свой долг на оном Марс прочел,
Отторгся от любви, вспрянул и полетел
Вооружить себя, — но в шишаке блестящем,
У ног богининых лежащем,
Ах, что военный бог узрел?

Гнездо двух нежных горлиц. —
Они под сенью крылий
Усыпили птенцов.
Друг друга милованье
И сладко воркованье —
Троякая любовь!
Какая власть посмеет
Тронуть рукою дерзкой
Ковчег святыни сей?.
Остановился Марс. Дивится, смотрит.
Смягчается при виде сей четы:
Уже его и слава не пленяет;
Он страстно пал в объятья красоты
И гласу труб зовущих не внимает.

Веленьем матери своей
Амуры всех оттоль прогнали
Литаврщиков и трубачей,
И все орудия попрали
Сих нарушителей утех;
На место ж грубых звуков тех
Златые лиры и цевницы
Любезный мир превознесли.

* *

* Не Афродитины ли птицы
Тогда от браней свет спасли?

1798

Огнекрылаты кони Феба
Спустились в западны моря,
С сафиром голубого неба
Слилася алая заря.
Прострясь холодными крылами,
Уснули ветры над валами;
Один в кустах Зефир не спит:
Кристальна зыбь чуть-чуть струится,
В нее лесистый брег глядится,
И с травок теплый дождь слезит.

Я, в размышлении глубоком
Вступив на моря брег крутой,
Носился восхищенным оком
По рдяной влаге золотой.
Мой дух светлел, как вод зерцало,
И сердце у меня играло,
Как яркая в струях заря.
«Очаровательные сцены!
Минуты сладки и бесценны! —
В восторге духа вскликнул я. —

Питомцы муз, сюда теките!
Сюда, изящности сыны!
И души ваши насладите,
Вам виды здесь посвящены.
Пусть дух, мечтами обольщенный,
Пусть сластолюбец пресыщенный
Без чувств при виде красоты;
Досуг божественный! питаешь
В пиитах жар… и открываешь
Всегда им нову прелесть ты!

Блажен, в ком сердце не хладеет
Ко ощущенью сих красот;
Предохранять себя умеет
От скуки и разврата тот.
Коль дух в изящное вперяет,
Он истинную жизнь вкушает
И живо чувствует себя;
Он презрит злато, пышность, чести,
Не будет он поэтом лести,
Прямую красоту любя.

Он льет в согласны, звонки струны
Гармонию души своей.
Любим, гоним ли от фортуны,
Не раболепствует он ей;
Его природа не оставит,
Отрады сладкие доставит:
О благе чад, послушных ей,
Пекущаяся матерь нежна
И им всегда, во всем споспешна
От детства до преклонных дней.

Природа! днесь перед тобою
И я обет святый творю,
Что лжевествующей трубою
Вовек похвал не вострублю
Кумирам золотым, бездушным,
И что потщусь всегда послушным
Тебе, чистейшая, пребыть;
Что добродетель, правду вечну,
Ум, доблесть, мир, любовь сердечну
И дружбу стану я хвалить.

И ах, когда бы я стопою
Беспреткновенной мог пройти
Стезю, начертанну тобою,
И мог отверстую найти
Дверь храма твоего святого!
Всего бы, что красно и благо,
Упился жаждущий мой дух:
Я стал бы счастлив и спокоен,
Любви избранных душ достоин,
Всем Грациям, всем Музам друг!»

Я так вещал, — и опустился
В тени дерев на косогор;
Мой дух в забвенье погрузился,
На влаге опочил мой взор.
Она еще едва мерцала
В подобье тусклого зерцала,
И мгла синелася вдали
На гор хребте уединенном.
В безмолвном торжестве священном
Дубравы и поля легли.

Крылами мягко помавая,
Зефир прохладу в грудь мне лил;
С ветвей на ветви он порхая,
Тихонько листья шевелил:
Цветов ночных благоуханья
Вносил мне в нервы обонянья, —
Мои все чувства нежил он.
А с ним, скользнув под сени темны
И мне смежив зеницы томны,
Объял все чувства сладкий сон.

Лишь вдался я ему, чудесным
Меня восхитил он крылом
И перенес к странам безвестным.
Я смутный кинул взор кругом:
Везде равнины; лишь к востоку
Увидел гору я высоку
И к оной множество путей;
Из них одни вели лугами,
Другие блатами, буграми —
Сквозь дичь лесов, сквозь зной степей.

При оных мне путях стоящу
Предстала некая жена;
И я ее узрел, держащу
Обвитый крином скиптр. Она
В двуцветну ткань была одета,
На коей нежно зелень лета
Спряглась с небесной синетой.
Ступая ж поступью свободной,
Соединяла в благородной
Осанке важность с простотой.

Как нивами покрыты холмы
Волнуются от ветерков,
Так точно груди млекополны,
Которых скрыть не смел покров,
Дыханьем кротким воздымались,
И реки млечны изливались
Из оных, всяку тварь поя.
По прелестям ее священным
Блуждал я оком восхищенным
И в ней узнал Природу я.

Толико благолепна взору
Она явившись моему
И скиптром указав на гору,
Рекла: «Стремленью твоему
Ты видишь цель; по сим долинам,
Сквозь те леса, по тем стремнинам
Достигнешь на священный верх,
На верх возможного блаженства,
Изящности и совершенства,
Который лучше тронов всех».

«Но возвести мне, о Природа! —
Дерзнул я обратить к ней речь, —
На высоту сего восхода
Равно ли трудно всем востечь?
Или мне думать, что пристрастье
К иным ты кажешь; вечно счастье
И вечно им успехи шлешь?
Что ты, лишь только их рождаешь,
Любимцами предъизбираешь
И все таланты им даешь?

Ах нет! как смертному возможно
Тебя в неправости винить!
Открой мне, не сужу ль я ложно,
Потщись сомненье разрешить!»
На то богиня отвечала:
«Я всем живущим даровала
Органы, свойственные им,
Органы те благонаправить
Или в бездействии оставить —
Даю на волю им самим.

Дух смертных пашне есть подобен;
Он может все произрастить,
Лишь только б пахарь был способен
Его возделать, угобзить.
Предметов разных впечатленье
И разных случаев стеченье,
При воспитанье первых лет,
Нередко душу тлит, стесняет,
Иль в ней таланты развивает
И направленье ей дает.

Но человек не будет прямо
Во храм изящности введен,
Хотя б достиг к преддверью храма
Счастливым направленьем он.
Дальнейшее он воспитанье
И вящее образованье
Дать должен сердцу и уму,
Науку важную постигнуть,
Без коей никогда достигнуть
Нельзя в святилище ему.

Без коей все, тобою зримы,
Ведущи на Парнасс пути,
Опасны, трудно восходимы:
Лишь может тот один идти
Стезей, усыпанной цветами,
Между приятными кустами
В прохладе тихих, светлых рек,
Кто ту науку постигает:
Она все знанья заменяет,
Ее предмет есть человек!

Он сам, и дел мирских теченье,
Которы, все до одного,
Причину и происхожденье
Имеют в сердце у него.
Вперяй же очи изощренны
В изгибы сердца сокровенны.
Терпением вооружась;
И в естество вещей вникая,
Сличая их и различая
Взаимну сыскивай в них связь.

Когда получишь разуменье
Во глубине сердец читать.
Их струны приводить в движенье.
Во все их сгибы проницать:
Тогда твой мощный дух обнимет
Все в мире вещи, — ум твой примет
Устройство лучшее и свет.
Чем больше мысль твоя трудится,
Тем правильнее становится
И тем яснее настает.

Итак, имеешь ли стремленье
На верх изящности взойти:
На нужное сие ученье
Себя во-первых посвяти!
Тогда представится дорога
Неутомительна, отлога,
В цветах и злаке пред тобой;
Тогда ты вступишь в храм священный,
И Слава возвестит вселенной
Поэта звучною трубой! »

Рекла, — и с кротостью воззрела.
«Хочу, — примолвила она, —
Чтоб райского того предела
Была вся прелесть явлена
Твоим, о смертный, взорам бренным».
Я пал — и с духом восхищенным
Благодарить ее хотел.
Но божество внезапно скрылось,
Все вкруг меня преобратилось
И я — Парнаса верх узрел.

Там лавров, пальм и мирт зеленых
Кусты благоуханье льют;
В брегах цветущих, осененных,
Ручьи кристальные текут.
Там вечно ясен свод небесной.
В лугах и в густоте древесной
Поэтов сонмы я встречал;
Сотворший Илиаду гений
Над вечным алтарем курений
Во славе тамо председал.

Клопшток, Мильтон, в короне звездной,
Сияли по странам его.
Там Геснер, Виланд, Клейст любезной —
Поэты сердца моего.
Там Лафонтен, питомец Граций,
Анакреон, Насон, Гораций,
Виргилий, Тасс, Вольтер, Расин,
О радость! зрелись и из россов
Великий тамо Ломоносов,
Державин, Дмитрев, Карамзин. 5)

В приятной дебри, меж холмами,
Отверстый отовсюду храм,
Огромно подпертый столпами,
Моим представился очам.
Во оном трон младого Феба,
И муз, прекрасных дщерей неба.
Во оном славные творцы,
Друзья людей, друзья природы,
Которых память чтят народы,
Которы были мудрецы, —

Прямые мудрецы, на деле,
Не только на словах одних, —
В эфирном мне являлись теле,
В беседах радостных, святых,
Красно, премудро совещали
И взор любови обращали
На просвещенный ими мир.
Блаженством их венчались чела,
Божественность в очах горела,
Их голос — звон небесных лир.

Средь дивного сего чертога.
В соборе девственных сестер,
Изящности я видел бога.
На арфу персты он простер.
Из струн звук сребрен извлекая,
И с оным глас свой сопрягая,
Воспел бессмертноюный бог.
Я взор не мог насытить зреньем
Его красот, — ни ухо пеньем
Насытить сладким я не мог.

Власы его златоволнисты
Лились по статным раменам,
И благогласный тенор чистый
Звенящим жизнь давал струнам:
Он пел — и все вокруг молчало,
И все вокруг вниманьем стало;
Из алых уст его текла
Премудрость, истина и сладость,
И неизменна чувствий младость
В речах его видна была.

То вопль Сизифов безотрадный,
То зов Сирен, то Зевсов гром
Ловил в той песни слух мой жадный.
Воскликнуть, пасть пред божеством
Готов я был во исступленье,
И вздрогнул — сильное движенье
Меня отторгло вдруг от сна
На утренней траве росистой. —
То пели птички голосисты
Восшедшему светилу дня.

1801

Счастливых вымыслов краса всегда младая,
Которая, не увядая,
Являет памятник изящного ума!
Лучами своего бессмертного сиянья
О древность, озари меня!
Ты силою очарованья
Умеешь все одушевлять
И все цветами украшать.

Не беспорочная ли дева есть священный
Сей лавр, из коего венцы нам слава вьет!
А здесь янтарны слезы льет
В кору соснову жрец Кибелин заключенный!
Сей ранний Гиацинт, исполненный красот,
Есть милый отрок тот,
Любовью Фебовой прославленный красавец.
На розах Флориных блестящий сей румянец
Зефир напечатлел,
И от Помониных лобзаний плод созрел.
Леса и недро вод, и горы, и долины
Метаморфозами обильны:
Я звероловца познаю
Младого в легком сем олене Актеона;
Склоняю слух мой к соловью:
Рожденная от Пандиона,
Мне Филомела часть плачевную свою
Вещает в трелях сих и в переливах тона.
Спустилось солнце в понт — с Фетидой опочить.
Венеры ль светлая покажется планета,-
В объятиях ее прекрасный Адонид.
А там, над полюсом, с Персеем Андромеда,
Средь вечных зим огонь любовный их горит.
Ирои влюбленны все небо населяют.
Какое зрелище они мне представляют.
Какой волшебный вид!
Сколь феология мила мне Гезиода!
Началом всех вещей он полагал Эрота;
По мнению его, любовь всему отец,
Всему источник и творец;
Сквозь огнь и воздух пролетает,
Несется по водам
И хаос вещества всесильно расточает…
Но с постным видом скажет нам
Несносный Пустосвят: «Вы чтете студ и срам,
Сих книг диавольских зело опасно чтенье!
Дивлюся, како их совсем не истребят
И како не наложат запрещенье
На всех читающих: они-то к нам разврат,
Они язычество и богохульство вводят...»
Не от невежества ль и злости происходят
Такие речи, Пустосвят!
Ты умственных забав отнюдь не ощущаешь
В душе стесненной и пустой,
И сладкой нам мечтой питаться запрещаешь
Желая нас сравнить с собой…
Но не бывать тому, хлопочешь ты напрасно:
Тебе ли то затмить, что искони прекрасно?
Сотрешь ли гения бессмертного печать?
Любить Омира будем страстно
И музам эллинским внимать,
А от твоих речей дремать.

1802

Година страшных испытаний
На вас ниспослана, россияне, судьбой.
Но изнеможете ль во брани,
Врагу торжествовать дадите ль над собой?.
Нет, нет! Еще у вас оружемощны длани,
И грудь геройская устремлена на бой.
И до конца вы устоите,
Домов своих, и жен, и милых чад к защите,
И угнетенной днесь Европы племенам
Со смертью изверга свободу подарите:
Свой мстительный перун вручает небо вам!

Вотще сей бич людей, одет в броню коварства,
Не могши лестью вас, как прочих, уловить,
Всю собрал мощь свою, все покоренны царства
Свои привел, чтобы Россию подавить.
Вотще граблением питает ратны силы,
Как саранчу пустив по селам, по градам:
Не снедь обильную они находят там,
Но цепи и могилы, —
Проклятие и вечный срам
Сбирают в дань Наполеону!

Но Александру в дань — бесчисленных сердец
Любовь. Она есть страх, она подпора трону,
Когда царь не тиран, но подданных отец.
Не ты, о добрый царь, не ты для бренной славы
Чингисов и Аттил
Покой народов возмутил,
Но твой противник, муж кровавый,
В вертеп разбойничий Европу обратил.
Он утомил твое терпенье.
Друг человечества! Ты должен был извлечь
Молниевидный свой против злодея меч
И грозное свершать за всех людей отмщенье.

Ты верный свой народ воззвал —
И мирный гражданин бесстрашный воин стал!
Вожди явились прозорливы,
И вражьи замыслы кичливы
Уничтожаются! — Кутузов, как Алкид,
Антея нового в объятиях теснит.
От оживляющей земли подъяв высоко,
Собраться с силами ему он не дает.
Стенающий гигант, вращая мутно око,
Еще упершеюсь пятою в землю бьет,
Дыханье трудно в нем, с него пот градом льет,
Еще последние он силы напрягает,
Из уст злохульных яд и пламень изрыгает,
Но сильная рука его отвсюду жмет.
Чудовища ему послушны,
Подобье басенных кентавров и химер,
Лежат вокруг его, изъявлены, бездушны.
Там Витгенштейн троим драконам жало стер!
Но изочту ль вас всех, герои знамениты,
Которыми враги отражены, разбиты,
И коих доблестью Россия спасена!
Священны ваши имена
У благодарного останутся потомства.
И вы, которые легли на брани сей,
Встречая славну смерть средь Марсовых полей,
Или от лютости врагов и вероломства
Стяжавшие себе плачевный мавзолей
Под пеплом городов! Усопших россов тени,
Вы с пренебесных к нам взираете селений
И утешаетесь, достойну видя месть
Врагам, забывшим честь.

Мы оскверненную от них очистим землю
И возвратим себе и всем народам мир.
Трясыйся, хощет пасть страшивший их кумир.
Я звук его паденья внемлю,
Для слуха моего сладчайший лир!
С падением его подъемлется Россия,
Венчанна славою. Как солнце после бурь,
Яснее озарив небесную лазурь,
Прострет на все свои влияния благия:
Растенья нову жизнь в лучах его пиют,
Стада выходят в луг и птички вновь поют, —
Так оживем мы все, гремя победны песни
И прославляя мир, благое божество.
Тогда разделят все россиян торжество,
Тогда и ты, Москва, священный град, воскресни,
Как Феникс златокрыл, из праха своего!

1812

Светило жизни, здравствуй!
Я ждал тебя;
Пролей мне в сердце томно
Отрады луч!
Весь день холодны ветры
Во мраке туч
Тебя от нас скрывали
И лили дождь —
Уныла осень алчет
Еще вкусить
Твое благое пламя,
Душа планет!
Венчанный класом август,
Серпом блестя,
Простер манящи длани
Свои к тебе.
Он вопиет: помедли,
Рассей туман,
Обрадуй зрелость года
Еще собой! —
И я, светило жизни,
Прошу тебя:
Помедли в теплотворном
Сиянии!
Болю душой и телом,
Целитель будь;
Согрей лучом отрады
Скорбящу грудь.

1802

Равно бессчастны, о Лициний,
Кто тщится плыть против вершины,
И кто, страшася слишком волн,
Близ берега свой держит челн.

Ходяй срединою златою,
Не дружен смерди с чернотою,
Ниже завистный мещет взгляд
На велелепие палат.

Для древ высоких ветер страшен;
Главам превознесенных башен
Паденье злейшее грозит,
И в темя гор перун разит.

Но в бедствии не унывает,
А в счастии готов бывает
К пременам рока бодрый дух.
Вратится вечно счастья круг:

К нам зимы, весны дышат с неба!
Всегда ль в священной длани Феба
Звенит в погибель грозный лук —
И арфы нежной слышен звук.

Будь тверд в напасти, безбоязнен;
Но также, если ветр приязнен
Вздул туго парусы твои,
Благоразумно их сбери.

1805

Волков, милый певец! что ты молчишь тепе
Ты своею давно анакреонскою
Лирой нас не пленяешь
И парнасских не рвешь цветов!
Что ты, друг мой, молчишь, точно как летние
Птички зимней порой? Или под бременем
Тяжкой скуки страдаешь,
Спутан сетью забот лихих?
Сбрось их, юноша, с плеч! Жить независимо
Должен тот, кто любим чистыми музами:
Должен жить — наслаждаться
И нетщетно в груди питать
Огнь, влиянный в него небом на то, чтобы
Жар свой в ближних сердца, свет свой в умы их лил,
Волков! о, посети же
Круг приятный друзей твоих.
С ними можешь забыть всё, что крушит тебя,
Можешь перебирать резвыми перстами
Лиру, сладкие песни
Петь, любовь и весну хвалить!
Пусть декабрь оковал воды, в снега зарыл
Луг, на коем цвели розы и ландыши, —
Чаши налиты пуншем,
Щеки девушек лучше роз!

Декабрь 1802

Во время, впору, кстати —
Вот счастия девиз. —
Иванов, что есть счастье?
Иметь покров в ненастье,
Тепло во время стужи,
Прохладну тень от зною;
Голодному хлеб-соль,
А сытому — надежду
На завтрашнее благо;
Сегодня ж — уверенье,
Что совесть в нем чиста,
Что он приятен людям,
Друзьям своим любезен,
Младой подруге мил;
Что он, не зная рабства,
Не обинуясь, может
Работать, отдыхать,
Копить и расточать,
Во время, впору, кстати.

Но кто научит нас
Все делать впору, кстати?
Никто иной как сердце,
Как собственное сердце;
Оно должно вести
Нас бережно и ловко,
Как хитрых балансеров,
По оной тонкой нити,
Которая зовется:
Во время, впору, кстати.
Протянута над бездной
Сия чудесна нить;
Над темной бездной скуки,
Душевной пустоты,
Где примет нас зевота,
Положат спать болезни,
И отвращенье в льдяных
Объятиях морит.

Но как нам уберечься,
Чтобы туда не пасть?
Спроси у философов;
Один тебе твердит:
«Не слушайся ты сердца,
А слушайся ума;
Сего имей вождем!»
Другой велит напротив,
А третий… Но не станем
Одни слова их слушать,
Посмотрим, как они
С хвалеными вождями
В пример пред нами пойдут —
Ах, бедные! в болото
На кочки, в грязь лицом!

Кто вел их — ум без сердца?
Иль сердце без ума?
Ах, может быть, и оба;
Но, омраченны лживым
Внушением Сирен,
Внутръюду заглушили
Природы глас — инстинкт,
Закон поры и кстати.

А мой совет таков:
Ум с сердцем согласи,
Но более второму
Всегда послушен будь,
За тем, что в нем природа
Свой внедрила инстинкт.

Конечно, ум есть жезл,
К которому должны
Привязывать мы сердце,
Как виноградну лозу
К тычинке, — чтобы вверх
Росла, не в прахе б стлалась:
Но может ведь лоза
Прожить и без тычинки,
Хотя и дико, криво,
И плод нести, хоть горький!
Тычинка ж без лозы —
Дреколье лишь сухое,
Таков без сердца ум.

Но мы ума не презрим, —
Когда ведет нас сердце
Естественной стезею,
Тогда идти уму
Пред нами со свечою —
Авось либо мы эдак
С пути не совратимся,
Держась поры и кстати,
На том балансируя.

Прими, любезный друг,
Сие мое кропанье
Без связи, без начала
И без конца — ты видишь!
Но мне какая нужда;
Я вылил на бумагу
Все то, о чем с тобою
Вечор мы толковали.

1805

В стране Аргивской, там, где моря волны рьяны
Оплескивают брег песчаный,
Юнейшая из Данаид,
Воздевши руки вверх, стояла Амимона.
От фавна дерзкого красавица бежит
И слезно молит Посийдона,
Да от насильства он невинность охранит
«Посейдон! бурных вод смиритель,
Поспешну помощь мне яви;
Будь чести, жизни будь спаситель
От зверския любви!
Увы! ужели раздается
Вотще по воздуху мой стон?
Или искать мне остается
Спасенья в бездне ярых волн!

Услышь, Посейдон, повелитель!
Поспешну помощь мне яви!
Будь чести, жизни будь спаситель
От зверския любви!»
Так дщерь Данаева возносит глас плачевный
И видит вдруг она, что сильный бог морей,
Своим последием блестящим окруженный,
Рассеять страх ее грядет во славе к ней;
И Амфитрите он однажды так явился,
Когда за ним текли Амур и Гименей.
Его узревый фавн от брега удалился,
А бог, имеющий в руке трезубец злат,
При виде девы сам любовию объят,
Вещать к ней тако обратился:
«Никто, прекрасная княжна,
Вредить тебе да не посмеет;
Кто нежным быть в любви умеет,
К тому и ты явись склонна.

Ах, счастлив, счастлив тот без меры
Кто нравен сердцу твоему!
В объятиях самой Венеры
Приревновал бы Марс к нему.

Никто вредить да не посмеет
Тебе, прекрасная княжна!
Кто с нежностью любить умеет,
К тому, к тому лишь будь склонна!»
О как легко богам склонить девицу юну!
Все в пользу страстному Нептуну
Служило в оный час: величием блистал
В кругу тритонов, нимф, во славе светозарной,
Притом же помощью ее он обязал.
Но это ль помощь? о Амур, Амур коварной!
Игра твоя и тут видна;
Помощника сего она
Должна бы более всех фавнов опасаться…
Уже Фетидино чело румянит стыд,
Она отводит взор; Дорида же спешит
Во влажные свои вертепы погружаться,
Увещевая Нереид
Подобных случаев разумно удаляться:
«Вы будьте, о нимфы,
Всегда осторожны!
Приманчивы речи
Любовников ложны;
Когда мы опасность
Предвидеть не можем,
Ее нам избегнуть
Труднее всего.
Любовников дерзких
Избавиться можно,
Противных и грубых
Отвадить легко.
Тот больше опасен
Кто льстив и прекрасен;
Страшитесь, о нимфы,
Всех боле того!»

1805

«Беспечально теки, Волга матушка,
Через всю святую Русь до синя моря;
Что не пил, не мутил тебя лютый враг,
Не багрил своею кровью поганою,
Ни ногой он не топтал берегов твоих,
И в глаза не видал твоих чистых струй!
Он хотел тебя шлемами вычерпать,
Расплескать он хотел тебя веслами;
Но мы за тебя оттерпелися!
И дорого мы взяли за постой с него:
Не по камням, не по бревнам мы течем теперь,
Все по ядрам его и по орудиям;
Он богатствами дно наше вымостил,
Он оставил нам все животы свои!» —
Так вещали перед Волгою матушкой
Свобожденные реки российские;
В их сонме любимы ее дочери:
Ока, с Москвой негодующей,
И с чадами своими сердитый Днепр,
Он с Вязьмой, с Вопью, с Березиной,
И Двина терпеливая с чадами,
С кровавой Полотой и с Улою.
Как возговорит им Волга матушка:
«Исполать вам, реки святой Руси!
Не придет уж лютый враг вашу воду пить;
Вы славян поите, лелеете!»

1813

I

Пространству мера троякая:
В долготу бесконечно простирается,
В ширину беспредельно разливается,
В глубину оно бездонно опускается.

Подражай сей мере в делах твоих.
Достигнуть ли хочешь исполнения,
Беспрестанно вперед, вперед стремись;
Хочешь видеть все мира явления,
Расширяй над ними ум свой, — и обымешь их;
Хочешь постигнуть существо вещей,
Проницай в глубину, — и исследуешь.
Постоянством только цель достигается,
Полнота лишь доводит до ясности,
И в кладезе глубоком живет истина.

II

Трояко течение времени:
Наступает медлительно грядущее,
Как стрела пролетает настоящее,
И стоит неподвижно прошедшее.

Не ускоришь никаким нетерпением
Ленивый шаг грядущего;
Не остановишь ни страхом, ни сомнением
Быстрый полет настоящего;
Когда же станет прошедшее,
Ни раскаяньем уже, ни заклятием,
Его с места не подвигнешь, не прогонишь ты.

Если хочешь счастливым и мудрым быть,
Соглашай, о смертный! дела свои
С трояким течением времени:
С медлительногрядущим советуйся,
Но ему не вверяй исполнения;
Ни быстропроходящему другом будь,
Ни вечноостающемуся недругом.

1812

Три слова важные скажу я вам,
Которы искони весь свет твердит и слышит;
Нам не учиться сим словам,
Сама природа их у нас на сердце пишет.
И презрел сам себя, несчастен стал вовек,
Когда сим трем словам не верит человек:

Что создан он приять свободу, дар небесный.
Что для него всегда порядок и закон
С свободой истинной совместны,
И только рабствуя страстям, несчастен он.

Что добродетель есть не звук ничтожный,
И исполнять ее не выше наших сил;
К ней в храм, к божественной, путь смертному возможный
Хотя б на каждом он шагу скользил;
И мудрость книжника над чем недоумеет,
То исполнять дитя умеет
Нередко в простоте своей!

И что есть Бог, есть воля всесвятая
Нaд волей грешников, над бурею страстей;
Высоко, над вселенной всей,
Есть ум всезряй, всепромышляяй,
Ни времени, ниже пространству пригвожден;
Есть в круге вечных перемен
Дух, неизменен пребываяй!

Мужайтесь, веруя сим трем словам!
Друг другу оные немолчно предавайте.
О них все возвещает вам,
И в собственной своей душе их почерпайте.
Свое достоинство не потеряет ввек,
Доколь хранит сии три слова человек!

1807

Кто Пиндару во след дерзает,
Тот восковым себя вверяет
Дедаловым крылам —
И имя от него останется морям.

Как с гор река бежит, проливным
Дождем наводнена, — так дивным
Витийством быстр, широк,
Из Пиндаровых уст Поэзьи реет ток.

Не упразднит венец лавровый,
Отважно ль в дифирамбах новы
Он словеса родит
И стих от всякого размера свободит.

Богов ли песнью величает,
Сынов ли их он ополчает
На достославный труд,
Кентавров и химер ужасных да сотрут.

Тому ли кто в Элиде стяжет
Награду поприщ, — он окажет
Бессмертной песнью честь,
Которая столпов и статуй краше есть.

Или по юноше льет слезы,
Которого поблекли розы —
Его приятность, нрав,
Возносит ко звездам, из Оркоса изъяв.

Всегда Дирцейский лебедь равен,
Легок в паренье, неослабен
Держаться в высотах, —
А я подоблюся пчеле, что на цветах

По лугу злачному гуляет,
Со многим тщаньем собирает
Из разных мед соков —
Тружусь над мелочным сложением стихов.

1805

Предметы сердца моего,
Спокойствие, досуг бесценный!
Когда-то обыму я вас?
Когда дадут мне люди время
Душе моей сказаться дома
И отдохнуть от всех забот?

Когда опять я не с чужими
Найду себя — златую лиру,
Венчанну розами, настрою
И воспою природу, Бога,
И мир, и дружбу, и любовь?

Ах, долго я служил тщете,
Пустым обязанностям в жертву
Младые годы приносил!

Нет, нет! — теперь уж иго свергну.
Надмеру долго угнетало
Оно мой дух, который алчет
Свободы! — о, восстану я!
Направлю бег мой к истой цели,
И презрю низких тварей цель.

Так, презрю все! — но кто меня
Обуздывает? — кто дерзает
Восторгу отсекать крыле?.
Не ты ль, судьба неумолима!
Не ты ли?. Ах, и так мне снова
Тщеты несносной быть рабом!!!

Спокойствие, досуг бесценный!
Когда-то обыму я вас?
Когда дадут мне люди время
Душе моей сказаться дома
И отдохнуть от всех забот?

1802

Видел ли ты красоту, которую борют страданья?
Если нет — никогда ты Красоты не видал.
Видел ли ты на прекрасном лице написанну радость?
Если нет — никогда Радости ты не видал.

1802

Репнин, мой друг, владетель кисти,
Лиющей душу в мертвый холст!
Ты так как я, питомец Феба!
Подай же руку: вместе мы
Пойдем изящного стезею.
Тебе я тамо покажу
Достойные тебя предметы,
Которые вспалят огонь
В твоей груди, художник юный!
Два храма видишь ты на оной высоте.
Один, коринфскою украшен колоннадой;
Повсюду блещет там и злато, и лазурь,
В прелестных статуях паросский дышит мрамор.
Храм Басни то; а сей, на правой стороне,
Есть храм Истории, и прост и важен:
В обширном куполе, которым он накрыт,
И в междустолпиях разлит священный сумрак.
Мы оба храма посетим,
И оба божества мы жертвою почтим.
По прежде в сей войдем, который столь прекрасен.

В широких белых ризах,
Седой, почтенный жрец,
С главой завешенной, повязанной венцом,
Из полевых цветков, зеленых мирт и лавров,
Облокотясь на златострунну арфу,
В преддверье, с важным нас приветствием встречает.
Сей старец есть Гомер, — Гомер, певец богов.
— Сподоби нам войти в святилище богини,
Зане причастны мы мистериям ее. —
Священный к нам осклабя зрак,
Дверь храма старец отверзает:
Восторг и трепет свят весь дух мой обнимает!
Я вижу прелести… Но нет, не описать
Мне их словами, — ты, о живописец,
Изобразишь ли их художеством своим?.
Какие виды
И превращенья!
Там брань мятежна,
Борьба, ристанье,
Здесь светлы лики
И пляски нимф!
Неисчерпаемый красот, богатств источник! —
Бери скорее, кисть, палитру и пиши!
Пиши
Богоглаголивой Додонской мрачности рощи,
И Пифиин треножник злат,
И восхитительну долину Темпе,
И Гесперидский сад.
И пир богов пиши в чертогах Крониона,
Огромных, созданных Ифестом.
Чтобы вкруг сладких яств отрадно возлегали
Блаженны жители Олимпа
И простирали бы к трапезе вожделенной
Десницы, на отца взирая;
Во осенении ж кудрей амвросиальных
Чело державного Зевеса
Блистало б благостью. А Ира величава
В златой бы зрелась диадиме,
С эгидой и с копьем владычица Паллада,
С колчаном, с лирой светл Аполлон.
И ты, о мать утех, сладчайшая богиня,
Имуща оный чудный пояс,
И ты бы зрелась там с собором юных Граций
И со смеющимся Эротом.
О вид божественный! о дивная изящность!
Там песни муз пленяют ухо;
Богиня младости льет в чаши сладкий нектар,
И милый Ганимед разносит!

Но мы с надоблачных вершин Олимпа сходим
В Троянские поля,
Где рать Ахейская одержит град Приамов,
Где Ксанфос трупы мчит, где Гектор и Ахилл
Свирепствуют. Оттоль с премудрым Одиссеем
В священный океан спускаемся и зрим
Циклопов, Сциллу, Ад, Цирцею, Навзикаю,
И множество иных чудес.

Готов ли ты? — теперь пойдем к другому храму
Сумрачным переходом сим,
Который лишь одна лампада освещает;
Здесь строга Критика имеет свой престол
И лже и истине границу полагает.

Ты был поэтом, — будь философом теперь!
На сих висящих дсках добро и зло читая,
Предметы избирать из них себе умей.
Великих и святых изобрази людей,
Которых победить не может участь злая.
Искусной кистию своей
Яви добро и зло в разительных контрастах:
В страдальцах истины прекрасная душа
Сквозь всякую б черту наружу проницала, —
Сократ беседует с друзьями, смерть пия,
Правдивый Аристид свое изгнанье пишет,
Идет обратно Регул в плен,
И верен истине Тразеа умирает.
А в недрах роскоши, среди богатств, честей,
Тиранов льстец, Дамокл, упоеваясь счастьем,
Возвел кичливый взор, но, над собой узрев
Меч остр, на волоске висящий, цепенеет.

Сколь благомыслящим утешно созерцать
Толь поучительны, толь сильные картины!
С Плутархом в них, Репнин, с Тацитом нам являй
Величие и низость смертных
И душу зрителей к добру воспламеняй.

1805

Меж тем как мрачна ночь в долинах распростерлась,
Я по ступеням скал взношусь на темя гор.
Юдоль воздушного пространства мне отверзлась,
В неизъяснимостях блуждает смутный взор:
Не зрю ль Царя духов чудесные чертоги?
Там свод из жемчугов, столпы из кристалей;
Но к ним туманные и зыбкие дороги
Возводят лишь одних духов и мощных фей
Волшебством окриленны ноги.

Какой блистательный, великолепный вид!
Я зрю там пляски Сильфов и Сильфид,
Там облаки, разостланы ветрами,
Волнуются сребристыми коврами
От легкого прикосновенья их.
О, можно ль выразить всю прелесть плясок сих?
При сладком вздохе флейт эфирных,
При звуке нежных цитр, и арф гремящих, сильных,
Взаимно руки их сплелись;
Они как молнии взвились
В мистическом круженье быстром,
При лунном свете чистом.

Протяжен вдруг настал, величествен их ход.
Подъявши взор и слух вперяя в звездный свод,
Гармонии текущих сфер внимают,
И шествие хорное к ним применяют. —
Но се, рассыпавшись, как резвы мотыльки,
С Зефиром взапуски стремятся на цветки,
Туда, сюда виляют,
Как лебеди плывут, как голубки порхают,
И, погружаяся в серебряной росе,
Милуются в своей божественной красе.
Держа волшебные жезлы в десницах,
Очарователи, в агатных колесницах,
Таинственных торжеств, гремя, въезжают в храм.
Несутся в тишине прекрасны феи там;
Белоатласных одеяний
В покров они облачены,
Пиют источник волхований
Из рога полного луны.

На возвышенных грудях их
От вздохов движутся черноогнисты зоны;
Таинственно обвивши оны
Вкруг чресл, вкруг поясниц своих,
Спешат в глубокий нутр чертогов тех чудесных.
Священный ужас зрю на лицах их прелестных,
Дрожаща меж ресниц слеза у них видна,
Которую сребрит смеющаясь луна!

Паки внезапно арфы играют,
Слаще и слаще флейты вздыхают,
Весело цитры бренчат.
Сильфы, Сильфиды, где ни взялися,
Паки в круженье быстром взвилися,
Вихрями воздух крутят.
Раскрылися врата мистических чертогов,
И бархатны ковры с серебряных порогов
Катятся с шумом вниз;
По оным в торжестве снеслись
Волшебников, волшебниц сонмы,
Духов несчетны миллионы…
Сей милый юноша, конечно, Оберон
С жезлом своим лилейным?
Все шествуют за ним с лицом благоговейным,
Читая письмена своих волшебных зон.
Сколь важен, сколь прелестен он!
Достойно Виланд лишь или Шекспир опишет
Царя волшебников бессмертну красоту!
Когда сам Оберон мне сил не вложит свыше,
Где слов для мыслей обрету? —
Блистающ, приятен,
Осанист и статен,
Он юностью цвел;
Благим и умильным,
Божественно сильным
Он взором смотрел;
Триумфом одеян,
В путь златом усеян
Он с важностью шел.
Титания в венце из алых роз нетленных
Выходит вместе с ним;
И тихая любовь в ее очах священных —
Она гордится дорогим!

* *

*Под звуком горних струн они по тучам ходят.
Туманы в дальность их глубокую уводят;
И тихнет понемногу голос лир,
И исчезает легкокрылых Сильфов шорох;
Склоняю слух: еще несет ко мне Зефир
Дрожащи, тонки звуки дальних хоров;
Склоняю паки слух: немая тишина.
За темный горизонт скатилася луна.
Где Обероновы волшебные палаты?
С кристальными столпами храм?
Поля воздушные, волнистой мглой объяты,
Являют хаос лишь блуждающим очам.
Любезны призраки, куда, куда вы делись
От оживляющей фантазии моей?
Луна сокрылася — и вы сокрылись с ней,
Парами тонкими мгновенно разлетелись.

Не ты ли мать фантомов сих,
Луна, волшебств богиня!
Когда сребром лучей твоих
Осветится небес окружность темно-синя,
Низведши кроткий взор на землю и моря,
В лишенья солнца их улыбкой утешаешь
И, тысячи существ из зыбкой мглы творя,
С воображением моим играешь!
Благодарю тебя, о мой эфирный друг!
Питай меня всегда амврозией мечтаний,
Переноси мой чаще дух
В страну очарований,
В воздушны теремы, где радости одни,
Куда бы злых забот и скуку не впускали.
Стократно счастлив тот, чьи дни
Суть продолжительны, волшебны, сладки сны,
Он чужд снедающей печали.

1800

Когда Фернанд благочестивый)
Еще в неистовстве святом
Не гнал род мавров нечестивый,
Тогда Гусмановым копьем
Омар младой повержен витязь.

В стране врагов страшась отмщенья
(Убитый знатен был, богат),
Бежал Гусман, и в утомленье
Перед собой увидел сад,
Высоким тыном огражденный.

Когда через сию ограду
С трудом гишпанец перелез,
Узрел хозяина он саду,
Который там в тени древес
Вечернюю вкушал прохладу.

Он о покрове умоляет
Весь в поте — эмир Ибраим
Его приемлет и сажает,
И спелы овощи пред ним
Со взором дружелюбным ставит:

«Ты гость мой, — старец рек почтенный, —
И будешь у меня укрыт;
Странноприимства долг священный
Тебе защиту дать велит,» —
И гостя лаской ободряет.

Но вдруг на время в дом свой вызван
Великодушный старец был;
И так, чтоб не был кем он признан,
Старик поспешно заключил
Его в садовую беседку.

В мучительнейшем ожиданье
Гусман в ней три часа сидел,
Пока при лунном он сиянье
Опять идущегоСМв4 узрел
Хозяина, который плакал:

«Жестокий, — рек он в сокрушенье, —
Убил ты сына моего!
Увы, хотя и сладко мщенье,
Но слаще во сто крат того
Быть верну в данном мною слове!

Перед садовыми вратами
Стоит мой лучший конь готов —
Беги, ты окружен врагами,
В Толедо, град твоих отцов!
Да будет Бог тебе защитник!»

О, зри героя в нем, читатель,
Благотворящего врагам;
Хотя б, кумиров почитатель,
Молился ложным он богам,
Но он есть друг творца вселенной.

1799

I

В тот царский, громкий день, когда Филиппов сын
Низверг Персеполь в прах,
Во славе видим был ирой богоподобный,
Судеб, народов властелин,
Седящ на троне, пиршества в лучах;
Вокруг его священный страх.
Стесненный сонм вождей облег степени трона,
Все в розовых и миртовых венках
(Сей льготы требуют победоносцев чела).
По сторону царя
Таиса милая сидела,
В расцветшей младости, как нежная заря,
И тысячью приятств владела.
О блаженная чета!
Ироя одного достойна красота!

Х о р
О блаженная чета!
Ироя одного,
Его, его сия достойна красота!

II

Выходит на среду певец,
Всего гремяща хора вождь.
Еще перстом слегка перебирает струны,
Вдруг воскриляются симфонии перуны
И грудь восторгом дмят.

От Зевса начал песнь певец,
Оставльшего свое небесное селенье
(Толико мощно есть любви влеченье!):
Пламенордяного приемь дракона вид,
Отец богов свое парение стремит
К Олимпиаде благолепной,
Приник на лебедину грудь.
Сугубо обвивает
Ее прекрасный стан,
С любовию впечатлевает
Подобие свое, — второго по себе
Царя вселенной.

Весь в упоении сонм от дивной песни.
— Се бог! мы бога зрим! — мятежный шум возник,
И паки: — Се наш бог! — раздался громкий зык.
Царь же склоняет
Гордо слух.
Чтит себя богом,
Главой помавает
И мнит, что мир поколебал.

Х о р
Гордым ухом
Царь внимает,
Чтит себя богом,
Главой помавает,
И мнит, что мир поколебал.

III

Но песнопевец гимн заводит Вакху
Вечномладому, вечнопрекрасному Вакху.

Веселий бог исходит в триумфе,
Трубы и бубны, возвысьте глас!
Имеяй в ланитах
Смеющийся пурпур,
Гремите валторны! идет! идет!

Юный и прекрасный Вакх
Дал нам чашу круговую!
Наше наследие в Вакховой чаше,
Пить из нее утешение наше!
Что же и краше,
Что же и слаще
Сей нам утехи по ратных трудах!

Х о р
Наше наследие в Вакховой чаше,
Пить из нее утешение наше:
Что же и краше,
Что же и слаще
Сей нам утехи по ратных трудах!

IV

Возликовал тут мыслию ирой,
Ряды побед своих воображает
И в памяти опять трикраты побеждает
Врага, которого сразил на трех боях.

Певец искусный примечает,
Как ярость в нем растет, ретивый дух кипит
И очи мещут огнь, — переменяет
Вдруг песней тон, неистовство кротит.

Теперь игрой унывной
Льет в сердце нежну жалость.

Монарха персов он поет;
Велик и добр, но ах, гоним судьбою.
Пал, пал, пал, пал,
С вершины самой пал,
Тонул в крови позорно.
Оставлен в крайности от всех, кого любил,
Во прахе он лежал простерт,
Доколе взор его без друга, без отрады,
Померк.

Ирой сидит, склонив печально
Главу на перси, в мысль приводит
Фортуны быстрый оборот;
Извлекся тут усильный вздох,
Затмился взор туманом слез.

Х о р
Поникши скорбно, в мысль приводит
Фортуны быстрый оборот.
Извлекся тем усильный вздох —
И полны очи слез.

V

Художник тонко улыбнулся,
Он видит, что любовь под сим покровом дремлет.
Чтоб возбудить ее, меняет тон;
Лишь шаг от жалости к любви.

Троньтесь, гусли эолийски!
Нас лелейте в сладку роскошь!

Брось, о витязь, бранну тягость.
Слава не пузырь ли мыльный?
Все растет, не наполняясь,
Все борьба и разрушенье.
Трудно мира покоренье!
О, прими ж за то награду!

Близ тебя сидит Таиса:
В ней прими награду неба.

Единогласный слышен плеск:
Хвала, хвала любви! музыке честь и слава!

Тут царь, свое уже скрывая тщетно пламя,
На прелести, которыми пленен,
Вздохнув, взирает,
И паки смотрит, и паки вздыхает:
Сугубо ж обуян любовью и вином,

Победитель к Таисе на грудь упал побежден.

Х о р
Тщетно пламя скрыть желает.
Коим тает;
К той, которою пленен,
Страстны взоры посылает
И вздыхает;
И любовью и вином
Неудержно быв влеком,
К ней на лоно упадает.

VI

Грянь, грянь, златыя арфы строй!
Шуми звучней, раздайся гласом бури!
Расторгни дремоту его,
Взбуди, всколебни его ударом грома!

Чу! чу! его огромил
Ужасный пробуд.
Восстает, как из недр могилы,
Недвижный простирая взор.

— Мщения! мщения! мщенья давай! — все громко вопят.
Виждь, как Фурия к нам приближается,
Виждь, увита змеей,
Крутится, шипит,
Искры огня из очей летят!

Что за бледные тени
Грозно в руках потрясают факел?
Духи сраженных воев
На ратном поле от вражья меча,
Лишенны чести погребальной,
Вы жалуетесь нам на свой плачевный рок.

Мщенья, мщенья дай
Храброму войску, царь!
Смотри, как факел в руках раздувают обиженны тени!
Манят пожар на гордый Персеполь!
На домы Сатрапов, на храмы ложных богов!

Воспрядали с неистовым криком вожди,
И царь сам бедоносные факлы схватил.
Таиса предводит,
Подстрекает пожар;
Для новой Елены
Горит Илион.

Х о р
И царь сам бедоносные факлы схватил.
С ним Таиса предводит,
Подстрекает пожар;
И для новой Елены
Горит Илион.

VII

Так учреждал,
Когда мехи еще не дышали.
Уста же органов были немы,
Древний эллин вздохи своих свирелей
С хором струн,
Киченье рода, и гнев, и жалость, и сладку любовь.

С небес же к нам нисшед, Цецилия,
Изобрела многогласный строй;
Любимице святой фантазии,
Ей тесны прежние художества пределы:
Распространяет пышно песнь хвалебну,
Воспламененна духом свыше,
В звуки и в трели, в тысящегласный хор.
Дай преимущество, о Тимотей,
Перед собою ей!
Но нет; венец делите оба!
Тот смертных воскрилил до неба,
Та бога к нам свела гармонией своей.

Б о л ь ш о й х о р
Блаженная Цецилия
Изобрела органов строй.
Внимавша лики ангельски,
Нашла предел земной музыки тесным,
И, духом горним пламенея,
Распространила пышно песнь хвалебну
В звуки и в трели, в тысящегласный хор.

Дай преимущество, о Тимотей,
Перед собою ей!
Но нет; венец делите оба!
Тот смертных воскрилил до неба,
Та бога к нам свела гармонией своей.

1804

Вы, коих дивный ум, художнически руки
Полезным на земле посвящены трудам,
Чтоб оный созидать великолепный храм,
Который начали отцы, достроят внуки! —
До половины днесь уже воздвигнут он:
Обширен, и богат, и светл со всех сторон;
И вы взираете веселыми очами
На то, что удалось к концу вам привести.
Основа твердая положена под вами,
Вершину здания осталось лишь взнести.
О, сколь счастливы те, которы довершенный
И преукрашенный святить сей будут храм!
И мы, живущи днесь, и мы стократ блаженны,
Что столько удалось столпов поставить нам
В два века, столько в нем переработать камней,
Всему удобную, простую форму дать:
О, наши статуи украсят храм познаний,
Потомки будут нам честь должну воздавать!
Как придут жертвовать в нем истине нетленной
И из источников науки нектар пить,
Рекут они об нас: «Се предки незабвенны,
Которы тщилися сей храм соорудить;
Се Галилей, Невтон, Лавуазье, Гальваний,
Франклин, Лафатер, Кант — бессмертные умы,
Без коих не было б священных здесь собраний,
Без коих долго бы еще трудились мы».
Итак, строители, в труде не унывайте
Для человечества! — Кроме награды той
Котора в вас самих, вы смело уповайте
Узреть Апофеос в веках грядущих свой.

1804

Да воспоет иной, с Клопштоком и Мильтоном,
Миров и ангелов творца;
Или ко Всецарю, в мольбе, псаломским тоном,
Свое и наше воскрилит сердца:
Природы в чудесах Его изображает,
Величием Его наш разум поражает.

Я в мире нравственном Содетеля пою.
Не нужно отлетать мне в сферы неизвестны:
Земля, на коей мы дышим, — феатр нетесный,
Где узрю, Господи, премудрость я Твою!
В деяньях, в помыслах искать Тебя я буду,
И в заблуждениях людских.
Ты Сам невидимо присутствуешь повсюду;
Все к исполнению намерений Твоих!

Тобой рождаются, цветут, падут народы.
Что пало, вновь взойдет, и плод даст, что цвело.
Из свитка вечности Ты развиваешь годы,
Несущи благо нам и зло.
Зло? — но оно таким для нас, для малозрящих!
Противно детям так целебно питие,
Чем против воли их, в болезнях, им грозящих,
Блюдут родители их нежно бытие.

Из нечетов лишь чет, из хаосов порядок.
Сии Ты всем вещам законы начертал!
Ты хочешь, чтоб покой был утружденным сладок,
И да не пожнет тот, кто нивы не вспахал.
В трудах и бедствиях лишь доблесть познается,
И мудрость лишь одним неленостным дается.

Но если видится нам злобы торжество,
Неправосудие коль правду угнетает,
Лукавство простоте коль сети соплетает,
Коль жертва сильного слабейше существо, —
Злодеев счастию завидовать не будем!
Земные благи все оставим в их руках:
Недостает сим жалким людям
Первейшего из благ —
Спокойствия души и сердца неукорна.

Блажен, владеющий сокровищем таким!
Он, если бы и пал плачевной жертвой злым,
Ему и смерть триумф,- им жизнь гнусна, позорна.
Их души под бичом Твоим.
Незримые Твои удары настигают
Повсюду их. Вотще от оных убегают,
Жегомой совестью душе ища прохлад
В стяжаньях, в роскошах и в шуме ложной славы:
Им всяко место, всякий час им ад,
Коль путь оставлен ими правый.
Но тот, кто столько зол, что совесть заглушил,
Наказан самою бесчувственностью будет.
Помрет он скотски, так как жил,
И заслуженного в сем мире не избудет
Ни злой, ни добрый человек.

Откуда мы пришли, куда пойдем, — не знаем;
Но не без Бога наш земной проходит век.
Не глас ли Божий мы в самих себе внимаем,
Глас одобрений и упрек?
Не Богом ли самим в нас светит разум здравый,
Сквозь мрак безумия, с которым он в борьбе!
Сквозь беснование разврата добры нравы
Идут из века в век не по Его ль судьбе?
На всех Твоя судьба, о Боже, оправдится;
Без воли Твоея ничто не совершится:
А воля есть Твоя — порядок всех вещей.

И ежели доднесь убийственных мечей
И огнедышаших бойниц не покидаем;
Средь мира даже тысящью смертей,
Распутством, завистью враждой себя снедаем —
В том не иное зрю, как благотворный ветр,
Который бурями стихии очищает,
Застаиваться им мешает.
Он минет — и земля из освеженных недр
Нам жизни новые произведет с избытком,
И новый разольет нектар в эфире жидком.

Железо лютыя войны
Разорет недро тишины,
И улучшается народов целых жребий.
Бич Божий — Аттила и грозный Тамерлан
Не на век претворят края цветущи в степи;
Коммод какой-нибудь, неистовый тиран,
На человечество наложит тесны цепи
На малый токмо час. — Оно все узы рвет
И с новой силою к добру свой имет ход.

Как мир физический живет движеньем,
Моральный мир живет к добру влеченьем;
И в Боге обое соединенны суть.
Он Движитель систем планетных,
Малейших и больших — равно нам неприметных,
И он же всем к добру, ко счастью кажет путь;
Вернейшим счастия залогом
Свой истый огнь — любовь вложивый в нашу грудь.
Не по сему ли Ты наименован Богом (*)
Издревле от языков всех,
Которы естества смотрели чудный бег,
Там солнце и луну, там звезды, метеоры,
Здесь многоплодные поля, леса и горы —
Младенческие их недальновидны взоры
В одних явлениях живоподобных тех
Тебя искали,
И поклоненье им со страхом воздавали.
Но мы, питомцы опытных времен,
Превыше ставшие природных феномен,
Которы мыслию берем в свое подданство
Стихии, время и пространство, —
Познали, что сей мир толикого добра
Вместилище, сей мир, толико благолепный,-
Есть преходящая и грубая кора,
Под коею живет духовный мир бессмертный;
А оного душа и центр есть Ты,
Источник истины, источник красоты!
Велик в явлениях физической природы,
Ее же действием и ходом правишь Сам,
Но более велик в явлениях свободы,
Тобой дарованной моральным существам!
Дар драгоценнейший! дабы они равнялись
С Тобой: своим бы лишь рассудком управлялись
В избрании себе путей;
Рабами ль быть, или — царями быть страстей.
В судьбе души своей всевластны,
Почтенны и тогда, когда чрез то несчастны,-
То заблужденный шаг свободы был,
Она ж всегда святее принужденья,
Инстинкт звериный чужд порока, заблужденья,
За то лишен и тех парящих к Богу крил,
Которы суть удел свободных, умных сил.
Как орлии птенцы расправят
Растущи перья мышц своих,
С веселием гнездо оставят,
Где воспиталося слепое детство их,-
Так точно человек, познав себя духовным,
Уже не прилеплен к земле;
Мерзя всем тленным и греховным,
Подымет ангельски криле, —
И в лоно Бога возлетает,
И черплет в полноту души оттоль любовь,
Которую потом на ближних изливает
Посредством дел своих и слов.

Любовию он строит грады,
Триумф и славу общежития,
Ведет людей к законам правды,
Их человечество им чувствовать дая.
Любовью силен он над поздними веками;
И за священные дары ея
Достойно иногда могли прослыть богами
Благотворители, наставники людей.

Таков божественный был древле Моисей (), —
Законодатели, святители, пророки,
Которых чистая душа и ум высокий —
Изображения суть Бога самого.
Достойнейшие те возвестники Его!

Венец на сей земле всех божиих творений
Есть человечества неутомимый гений,
Ему же покорен весь свет.
Трудам и розыскам его пределов нет;
Упорнейшие он преграды разрушает,
Себя и мир усовершает…
Зачем? — изящное и доброе любя,
Он в мире и в себе желает зреть Тебя!
О если бы — кого зрит в мире вездесущим,
Того он зрел всегда в душе своей живущим
И шествовал того путем, —
Счастлив бы человек был в мире сем!
Его в объятия свои зовет природа
И наслаждения чистейшие сулит.
Всяк возраст жизненный и всяко время года
Разнообразно веселит.
Забота бледная подчас его тревожит,
Болезнь и бедствие хотят его препнуть, —
Но трудность в нем охоту множит
Ко храму счастья досягнуть.
Любовь к отечеству и должность гражданина,
Любовь семейная, отца, супруга, сына —
Раждают много слез, но сколько ж и отрад!
А с бедным иногда и плакать кто не рад! —
И все те сладости любовь нам доставляет;
Любовь, которая символ Твой составляет
Всесохраняющий Отец!..
Да принесут Тебе все люди дань сердец!
Как утренний туман, исчезнет
Мрак умственный, душевный хлад,
И солнце милости воскреснет,
Чтобы проникнуть в самый ад.
Тогда Твоя любовь землей возобладает.
Всех, всех обрадует златой ее восход.
Ожесточеннейший в лучах ее растает,
Как в теплом солнце вешний лед.

1807

Пусть другие хвалят Киев-град,
Или матушку Москву белокаменну,
Или Тулу, или Астрахань,
Или низовски края хлебородные;
Не прельстит меня ни тихий Дон,
Ниже Волга, сто градов напаяюща;
Всех приятнее Нева река:
На берегах ее живет моя Полинька,
И струи ее лазоревы
Часто Полиньке моей служат зеркалом;
Днем ли черпает прохладу в них,
Или утром красоте омовение —
Встав с зарей, она к окну идет
Между розами вдохнуть свежесть утренню;
Днем из терема отцовского
В легком платьице спешит в зелен сад гулять;
Тихим вечером любуется
Вдоль по каменным мосткам. Но охотнее,
В тишине тенистой рощицы,
На цветущих островах ходит Полинька,
То с любезными подругами,
То задумчиво одна одинешенька;
В светло-русых волосах ее,
Перехваченных венком, легкий резвится
Ветерочек, навевает их
На прекрасные плеча, на высоку грудь;
Прохлаждает щечки алые,
И дерзает — о, когда б ветерком я был! —
Но на травку села Полинька,
Устремила, вздохнув, на Неву свой взор.
Ах, по ком вздыхаешь, милая!
Отчего сия слеза в воду канула? —
Не о суженом ли думаешь,
Не гадаешь ли уже о златом кольце?.
Если б мне судьба позволила
Сцеловать с твоих ланит слезы девичьи
И, прижав мое ретивое
Сердце к сердцу твоему, перенять твой вздох!

1807

От Ладоги на белых льдинах
Течет зима к нам по реке;
Глава сей старицы в сединах,
Железный скиптр в ее руке,
Куда его ни простирает,
Везде природа умирает,
Недвижим взор ее суров;
Трясет замерзлыми кудрями
И кроет снежными буграми
Увядший злак долин, лесов.

Течет, и льдами рассекает
Поверхность бурных невских вод,
И свой в триумфе продолжает
Медлительный и важный ход.
Пришла — и льды остановились,
Над влагой пенистой стеснились
И скрыли оную от глаз.
Вотще валы под льдами воют,
Сей кров, столь твердый, не пророют,
Что из воды же создал мраз.

Зима, печальна старость года,
Пришла по осени златой;
Осиротела вся природа,
Иванов, друг любезный мой!
Ах, скоро вечности пучина
Сего времян поглотит сына,
И сей уже не будет год!
К лапландцам мраз уйдет суровый,
Как Феникс, год родится новый
И узрит вновь весны приход.

И наших дней зима наступит,
И чувств огонь погасит в нас;
Ослабит память, ум иступит,
И разольет по жилам мраз.
Доколе смерть нас не изымет
Из уз телесных, и подымет
Пред нами вечности покров:
Мы там в странах святых вселимся,
Где с бедством, с нуждой разлучимся,
Где нет тиранов, ни рабов.

Но прежде претечем исправно
Начертанный судьбами круг;
Потщимся с пользой жить — и славно
Умреть потщимся, милый друг!
Пойдем дорогою прямою,
Она к душевному покою
Ведет под божеский покров.
Окажем к слабым снисхожденье,
К порочным жалость, к злым презренье,
А к добрым жаркую любовь.

Мой друг, ни пред каким кумиром
Не станем ползать мы змеей!
Но в мире уживемся с миром
В спокойной хижине своей.
Когда же гневными судьбами
Польется чаша зол над нами,
Сносить с терпеньем будем то:
Из сердца изженем роптанье
И взложим твердо упованье
На всеблагое Божество.

Теперь, Иванов, можем зваться
Весенними сынами мы;
Еще не скоро прикасаться
К нам хладу жизненной зимы:
И так прилежно ниву вспашем,
Чтоб в юношеском сердце нашем
Привязанность к добру росла;
Чтоб в жаркую годину лета,
Огнем благих страстей нагрета,
Плоды нам в осень принесла.

Теперь вкруг нас Амуры вьются,
Из свежих мирт венки плетут;
Все удовольствия смеются,
И все цветы забав растут.
Сорвем попавшуюся розу,
Но осторожно, чтоб занозу
Нам от шипов не получить:
А то, мой друг, и прежде сроку
Узнаем зиму мы жестоку,
И для болезней будем жить.

О нет! Умеренность благая!
Тебе потщимся мы внимать,
Твои законы соблюдая,
Болезней можем мы не знать;
И скуки, дщери пресыщенья,
Не устрашимся приближенья,
Твоим щитом ограждены:
Для нас здоровие небесно,
Сие твое дитя прелестно,
Продлит еще весенни дни.

Когда б сердечной симпатией
Подруга мила нам нашлась,
Которая б любви святыя
Влеченью с нами предалась!
Чтоб нам подпорою в напасти
Служила — в счастье и в несчастье
Чтоб верной спутницей была!
Взлелеяна для нас судьбою,
Не столько внешней красотою,
Сколь сердцем и душой мила…
...............
...............

Тогда-то буду наслаждаться
Возможным счастьем на земли!
И пусть бы с Нею мне скитаться
В степях, и в поте и в пыли:
Двух любящихся постоянство

Судьбины победит тиранство,
Превыше рока нас взнесет,
И смерть, пришедши к нам украдкой
И нас застав в дремоте сладкой,
В свои объятия возьмет.

Но все, мой друг, вменим во благо,
Всего спокойно будем ждать:
Сотворший нас не может злаго
Своим творениям желать!
И если Промыслу святому
Угодно положить препону
Желаньям юношеским сим,
В безмолвии пред ним приникну
И с теплой верою воскликну:
Велик Господь! Непостижим!

1799