Стихи Владимира Семёновича Высоцкого

В желтой жаркой Африке,
В центральной ее части,
Как-то вдруг, вне графика,
Случилося несчастье.
Слон сказал, не разобрав:
— Видно быть потопу!..-
В общем так: один Жираф
Влюбился в Антилопу.

Тут поднялся галдеж и лай,
И только старый Попугай
Громко крикнул из ветвей:
— Жираф большой — ему видней!

— Что же, что рога у ней?-
Кричал Жираф любовно.-
Нынче в нашей фауне
Равны все поголовно!
Если вся моя родня
Будет ей не рада,-
Не пеняйте на меня -
Я уйду из стада!

Тут поднялся галдеж и лай,
И только старый Попугай
Громко крикнул из ветвей:
— Жираф большой — ему видней!

Папе антилопьему
Зачем такого сына?
Все равно — что в лоб ему,
Что по лбу — все едино.
И жирафов зять брюзжит:
— Видали остолопа? -
И ушли к бизонам жить
С Жирафом Антилопа.

Тут поднялся галдеж и лай,
И только старый Попугай
Громко крикнул из ветвей:
— Жираф большой — ему видней!

В желтой жаркой Африке
Не видать идиллий.
Льют Жираф с Жирафихой
Слезы крокодильи.
Только горю не помочь -
Нет теперь закона.
У Жирафов вышла дочь
Замуж за Бизона.

Пусть Жираф был неправ,
Но виновен не Жираф,
А тот, кто крикнул из ветвей:
— Жираф большой — ему видней!

Замок временем срыт
и укутан, укрыт
В нежный плед из зелёных побегов,
Но… развяжет язык молчаливый гранит —
И холодное прошлое заговорит
О походах, боях и победах.

Время подвиги эти не стёрло:
Оторвать от него верхний пласт
Или взять его крепче за горло —
И оно свои тайны отдаст.

Упадут сто замков, и спадут сто оков,
И сойдут сто потов с целой груды веков,
И польются легенды из сотен стихов
Про турниры, осады, про вольных стрелков.

Ты к знакомым мелодиям ухо готовь
И гляди понимающим оком,
Потому что любовь —
это вечно любовь
Даже в будущем вашем далёком.

Звонко лопалась сталь под напором меча,
Тетива от натуги дымилась,
Смерть на копьях сидела, утробно урча,
В грязь валились враги, о пощаде крича,
Победившим сдаваясь на милость.

Но не все, оставаясь живыми,
В доброте сохраняли сердца,
Защитив свое доброе имя
От заведомой лжи подлеца.

Хорошо, если конь закусил удила
И рука на копьё поудобней легла,
Хорошо, если знаешь, откуда стрела,
Хуже, если по-подлому, из-за угла.

Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом!
Ведьмы вас не пугают шабашем?
Но… не правда ли, зло называется злом
Даже там — в добром будущем вашем?

И во веки веков, и во все времена
Трус, предатель — всегда презираем,
Враг есть враг, и война
всё равно есть война,
И темница тесна,
и свобода одна —
И всегда на неё уповаем.

Время эти понятья не стёрло,
Нужно только поднять верхний пласт —
И дымящейся кровью из горла
Чувства вечные хлынут на нас.

Ныне, присно, во веки веков, старина, —
И цена есть цена,
и вина есть вина,
И всегда хорошо, если честь спасена,
Если другом надёжно прикрыта спина.

Чистоту, простоту мы у древних берём,
Саги, сказки из прошлого тащим,
Потому что добро остаётся добром —
В прошлом, будущем и настоящем!

На стене висели в рамках бородатые мужчины —
Все в очечках на цепочках, по-народному — в пенсне,-
Все они открыли что-то, все придумали вакцины,
Так что если я не умер — это все по их вине.

Доктор молвил: «Вы больны»,-
И меня заколотило,
И сердечное светило
Ухмыльнулось со стены,-

Здесь не камера — палата,
Здесь не нары, а скамья,
Не подследственный, ребята,
А исследуемый я!

И хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то,-
Подмахну давай, не глядя, медицинский протокол!
Мне известен Склифосовский, основатель института,
Мне знаком товарищ Боткин — он желтуху изобрел.

В положении моем
Лишь чудак права качает:
Доктор, если осерчает,
Так упрячет в «желтый дом».

Все зависит в этом доме оном
От тебя от самого:
Хочешь — можешь стать Буденным,
Хочешь — лошадью его!

У меня мозги за разум не заходят — верьте слову —
Задаю вопрос с намеком, то есть, лезу на скандал:
«Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову —
Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал...»

Но и врач не лыком шит —
Он хитер и осторожен.
«Да, вы правы, но возможен
Ход обратный»,- говорит.

Вот палата на пять коек,
Вот профессор входит в дверь —
Тычет пальцем: «Параноик»,-
И поди его проверь!

Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку —
Я за вами, дорогие, как за каменной стеной,
На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку,-
Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной!

Род мой крепкий — все в меня,-
Правда, прадед был незрячий;
Свекр мой — белогорячий,
Но ведь свекр- не родня!

«Доктор, мы здесь с глазу на глаз —
Отвечай же мне, будь скор:
Или будет мне диагноз,
Или будет — приговор?»

И врачи, и санитары, и светила все смутились,
Заоконное светило закатилось за спиной,
И очечки на цепочке как бы влагою покрылись,
У отца желтухи щечки вдруг покрылись белизной.

И нависло острие,
И поежилась бумага,-
Доктор действовал на благо,
Жалко — благо не мое,-

Но не лист перо стальное —
Грудь проткнуло, как стилет:
Мой диагноз — паранойя,
Это значит — пара лет!

1976

Копи!
Ладно, мысли свои вздорные копи!
Копи!
Только баньку мне по-чёрному топи!
Вопи!
Всё равно меня утопишь, но — вопи!..
Топи!
Только баню мне, как хочешь, натопи.

Эх, сегодня я отмаюсь,
эх, освоюсь!
Но сомневаюсь,
что отмоюсь!

Не спи!
Где рубаху мне по пояс добыла?!
Топи!
Ох, сегодня я отмоюсь добела!
Кропи!
В бане стены закопчённые кропи!
Топи!
Слышишь, баньку мне по-чёрному топи!

Эх, отмаюсь я сегодня,
эх, освоюсь!
Но сомневаюсь,
что отмоюсь!

Кричи!
Загнан в угол зельем, словно гончей — лось.
Молчи!
У меня уже похмелье кончилось.
Копи!
Хоть кого-то из охранников купи!
Топи!
Эту баню мне ты раненько топи!

Эх, отмаюсь я сегодня,
эх, освоюсь!
Но сомневаюсь,
что отмоюсь!

Терпи!
Ты ж сама по дури продала меня!
Топи!
Чтоб я чист был, как щенок, к исходу дня!
Вопи!
Всё равно меня утопишь, но — вопи!..
Топи!
Только баню мне, как хочешь, натопи!

Ох, сегодня я отмаюсь, эх, освоюсь!
Но сомневаюсь, что отмоюсь!

И. Кохановскому

Друг в порядке — он, словом, при деле,-
Завязал он с газетой тесьмой:
Друг мой золото моет в артели,-
Получил я сегодня письмо.

Пишет он, что работа — не слишком…
Словно лозунги клеит на дом:
«Государство будет с золотишком,
А старатель будет — с трудоднем!»

Говорит: «Не хочу отпираться,
Что поехал сюда за рублем...»
Говорит: «Если чуть постараться,
То вернуться могу королем!»

Написал, что становится злее.
«Друг,- он пишет,- запомни одно:
Золотишко всегда тяжелее
И всегда оседает на дно.

Тонет золото — хоть с топорищем.
Что ж ты скис, захандрил и поник?
Не боись: если тонешь, дружище,-
Значит, есть и в тебе золотник!»

Пишет он второпях, без запинки:
«Если грязь и песок над тобой —
Знай: то жизнь золотые песчинки
Отмывает живящей водой...»

Он ругает меня: «Что ж не пишешь?!
Знаю — тонешь, и знаю — хандра,-
Все же золото — золото, слышишь!-
Люди бережно снимут с ковра...»

Друг стоит на насосе и в метку
Отбивает от золота муть.
… Я письмо проглотил как таблетку —
И теперь не боюсь утонуть!

Становлюсь я упрямей, прямее,-
Пусть бежит по колоде вода,-
У старателей — все лотерея,
Но старатели будут всегда!

1969

Проходят годы, прожитые всеми,
Но не у всех один и тот же срок.
Когда сказал: а вот, мол, в наше время, —
То это значит, что подвел итог.

Вот! В наше время все было не так —
По другим дорогам мы ходили.
В наше время все было не так —
Мы другие слова говорили…
В наше время все было не так.

Мы не всегда чем старше, тем мудрее,
Но почему-то — сразу не поймешь —
Мы часто вспоминаем наше время,
Когда ругаем нашу молодежь.

Да! В наше время все было не так —
По другим дорогам мы ходили.
В наше время все было не так —
Мы другие слова говорили…
В наше время все было не так.

Конечно, неизбежно повторенье.
Но сетуя на тех, кто слишком юн,
И часто говоря: «Вот в наше время...»
Мы вспоминаем молодость свою.

Нет! В наше время все было и так —
Мы по тем же дорогам ходили.
В наше время бывало и так —
Мы и те же слова говорили…
В наше время бывало и так.

1965-1966

Вдруг словно канули во мрак
Портреты и врачи,
Жар от меня струился как
От доменной печи.

Я злую ловкость ощутил —
Пошел как на таран,-
И фельдшер еле защитил
Рентгеновский экран.

И — горлом кровь, и не уймешь —
Залью хоть всю Россию,-
И — крик: «На стол его, под нож!
Наркоз! Анестезию!»

Я был здоров, здоров как бык,
Здоров как два быка, —
Любому встречному в час пик
Я мог намять бока.

Идешь, бывало, и поешь —
Общаешься с людьми,
Вдруг крик: «На стол его, под нож!
Допелся, черт возьми…

»Не надо нервничать, мой друг,-
Врач стал чуть-чуть любезней,-
Почти у всех людей вокруг
Истории болезней".

Мне обложили шею льдом —
Спешат, рубаху рвут,-
Я ухмыляюсь красным ртом,
Как на манеже шут.

Я сам себе кричу: «Трави! —
И напрягаю грудь.-
»В твоей запекшейся крови
Увязнет кто-нибудь!"

Я б мог, когда б не глаз да глаз,
Всю землю окровавить,-
Жаль, что успели медный таз
Не вовремя подставить!

Уже я свой не слышу крик,
Не узнаю сестру,-
Вот сладкий газ в меня проник,
Как водка поутру.

Цветастый саван скрыл и зал
И лица докторов,-
Но я им все же доказал,
Что умственно здоров!

Слабею, дергаюсь и вновь
Травлю,- но иглы вводят
И льют искусственную кровь —
Та горлом не выходит.

«Хирург, пока не взял наркоз,
Ты голову нагни,-
Я важных слов не произнес —
Послушай, вот они.

Взрезайте с богом, помолясь,
Тем более бойчей,
Что эти строки не про вас,
А про других врачей!..

Я лег на сгибе бытия,
На полдороге к бездне,-
И вся история моя —
История болезни.

Очнулся я — на теле швы,
Медбрат меня кормил.
И все врачи со мной на „вы“,
И я с врачами мил.

»Нельзя вставать, нельзя ходить.
Молись, что пронесло!"
Я здесь баклуш могу набить
Несчетное число.

Мне здесь пролеживать бока
Без всяческих общений —
Моя кишка пока тонка
Для острых ощущений.

Сам первый человек хандрил —
Он только это скрыл,-
Да и создатель болен был,
Когда наш мир творил.

У человечества всего —
То колики, то рези,-
И вся история его —
История болезни.

Все человечество давно
Хронически больно —
Со дня творения оно
Болеть обречено.

Вы огорчаться не должны —
Врач стал еще любезней,-
Ведь вся история страны —
История болезни.

Живет больное все бодрей,
Все злей и бесполезней —
И наслаждается своей
Историей болезни.

1976

Отбросив прочь свой деревянный посох,
Упав на снег и полежав ничком,
Я встал и сел в погибель на колёсах,
Презрев передвижение пешком.

Я не предполагал играть судьбою,
Не собирался спирт в огонь подлить —
Я просто этой быстрою ездою
Намеревался жизнь себе продлить.

Подошвами своих спортивных чешек
Топтал я прежде тропы и полы,
И был неуязвим я для насмешек,
И был недосягаем для хулы.

Но я в другие перешёл разряды —
Меня не примут в общую кадриль:
Я еду, я ловлю косые взгляды
И на меня, и на автомобиль.

Прервав общенье и рукопожатья,
Отворотилась прочь моя среда.
Но кончилось глухое неприятье,
И началась открытая вражда.

Я в мир вкатился чуждый нам по духу,
Все правила движения поправ.
Орудовцы мне робко жали руку,
Вручая две квитанции на штраф.

Я во вражду включился постепенно,
Я утром зрел плоды ночных атак:
Морским узлом завязана антенна.
То был намёк: с тобою будет так…

Прокравшись огородами, полями,
Вонзали шила в шины, как кинжал.
Я ж отбивался целый день рублями,
И не сдавался, и в боях мужал.

Безлунными ночами я нередко
Противника в засаде поджидал…
Но у него поставлена разведка,
И он в засаду мне не попадал.

И вот, как языка, бесшумно сняли
Передний мост. И унесли во тьму.
Передний мост… Казалось бы — детали,
Но без него и задний ни к чему.

Я доставал мосты, рули, колеса
Не за глаза красивые — за мзду.
Но понял я: не одолеть колосса.
Назад! Пока машина на ходу.

Назад к моим нетленным пешеходам!
Пусти назад, о отворись, Сезам!
Назад, в метро, к подземным переходам!
Назад! Руль влево и — по тормозам!

Восстану я из праха вновь обыден
И улыбнусь, выплёвывая пыль.
Теперь народом я не ненавидим
За то, что у меня автомобиль.

И фюрер кричал от «завода» бледнея,
Стуча по своим телесам,
Что если бы не было этих евреев,
То он бы их выдумал сам.

Но вот запускают ракеты
Евреи из нашей страны.
А гетто? Вы помните гетто
Во время и после войны?

1965

Не грусти!-
Забудь за дверью грусть.
Заплати,
А я развлечь берусь.
Потерпи — уйду ненадолго,
Допою — и сразу вернусь.

Попробуйте забыться,
Не думать о дурном!
Оставьте злые лица
Направо за углом!

Оставьте боли и заботы
Своему врагу!
Я в этом охотно
Помогу!

Когда вы слишком чинны,
Мы вянем от тоски —
Усталые мужчины —
Плохие… шутники!

Не выпьют лишнего ни йоты,
Мало куражу,
Пока я им что-то
Не скажу.

Пей вино!
Ах, ты не пьешь вина?
Все равно!-
Я за двоих пьяна.
Так и быть — я завтра забуду,
Что была в тебя влюблена.

Забыли вы морщины
Разгладить на лице —
Они на вас, мужчины,
Как фрак на мертвеце!

Про наши нежные расчеты
Дома — ни гу-гу!
Я вам охотно
Помогу.

Грешны вы иль невинны —
Какие пустяки!
Усталые мужчины —
Такие… чудаки!

Не скажут лишнего ни йоты,
Мало куражу,
Пока я им что-то
Не скажу.

Ах, жара!
Какая здесь жара!
Все — игра,
Вся наша жизнь — игра…
Но в игре бывает удача
И счастливые номера!

Нет золотой долины —
Все проигрыш и прах.
А выигрыш, мужчины,-
В отдельных номерах!

Играйте, но не для наживы,
А на весь кураж,-
И номер счастливый
Будет ваш!

На нас не пелерины —
Мы бабочки в пыльце,-
Порхаем, а мужчины
Меняются в лице.

Порхайте с нами беззаботно,
Словно на лугу!
А я вам охотно
Помогу!

1976

Этот день будет первым всегда и везде —
Пробил час, долгожданный серебряный час:
Мы ушли по весенней высокой воде,
Обещанием помнить и ждать заручась.

По горячим следам мореходов живых и экранных,
Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды,
Мы под парусом белым идем с океаном на равных
Лишь в упряжке ветров — не терзая винтами воды.

Впереди — чудеса неземные!
А земле, чтобы ждать веселей,
Будем честно мы слать позывные —
Эту вечную дань кораблей.

Говорят, будто парусу реквием спет,
Черный бриг за пиратство в музей заточен,
Бросил якорь в историю стройный корвет,
Многотрубные увальни вышли в почет.

Но весь род моряков — сколько есть — до седьмого колена
Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей.
И текла за бортом добела раскаленная пена,
И щадила судьба непутевых своих сыновей.

Впереди — чудеса неземные!
А земле, чтобы ждать веселей,
Будем честно мы слать позывные —
Эту вечную дань кораблей.

Материк безымянный не встретим вдали,
Островам не присвоим названий своих —
Все открытые земли давно нарекли
Именами великих людей и святых.

Расхватали открытья — мы ложных иллюзий не строим,-
Но стекает вода с якорей, как живая вода.
Повезет — и тогда мы в себе эти земли откроем,-
И на берег сойдем — и останемся там навсегда.

Не смыкайте же век, рулевые,-
Вдруг расщедрится серая мгла —
На «Летучем Голландце» впервые
Запалят ради нас факела!

Впереди — чудеса неземные!
А земле, чтобы ждать веселей,
Будем честно мы слать позывные —
Эту вечную дань кораблей.

1976

Тоска немая гложет иногда,
И люди развлекают — все чужие.
Да, люди, создавая города,
Все забывают про дела иные,

Про самых нужных и про близких всем,
Про самых, с кем приятно обращаться,
Про темы, что важнейшие из тем,
И про людей, с которыми общаться.

Мой друг, мой старый друг, мой собеседник!
Прошу тебя, скажи мне что-нибудь.
Давай презрим товарищей соседних
И посторонних, что попали в суть.

1975

Угадаешь ли сегодня, елки-палки,
Что засядет нам назавтра в черепа?!
Я, к примеру, собираю зажигалки,
Ну а Севка — начал мучать черепах.

Друг мой Колька увлекается Ириной,
Друг мой Юрка бредит верховой ездой,
Друг мой Витька дни проводит под машиной,
Друг мой Левка летом ходит с бородой.

Если я задурю, захандрю —
Зажигалки я вмиг раздарю —
Или выбросить просто могу,
Или одновременно зажгу.

1968

Я изучил все ноты от и до,
Но кто мне на вопрос ответит прямо?
Ведь начинают гаммы с ноты «до»
И ею же заканчивают гаммы.

Пляшут ноты врозь и с толком.
Ждут «до»,«ре»,«ми»,«фа»,«соль»,«ля» и «си», пока
Разбросает их по полкам
Чья-то дерзкая рука.

Известно музыкальной детворе,-
Я впасть в тенденциозность не рискую,-
Что занимает место нота «ре»
На целый такт и на одну восьмую.

Какую ты тональность не возьми —
Неравенством от звуков так и пышет.
Одна и та же нота, скажем, «ми»,
Звучит сильней, чем та же нота — выше.

Пляшут ноты врозь и с толком.
Ждут «до»,«ре»,«ми»,«фа»,«соль»,«ля» и «си», пока
Разбросает их по полкам
Чья-то дерзкая рука.

Выходит — все у нот, как у людей,
Но парадокс имеется, да вот он:
Бывает, нота «фа» звучит сильней,
Чем высокопоставленная нота.

Вдруг затесался где-нибудь бемоль,
И в тот же миг, как влез он беспардонно,
Внушавшая доверье нота «соль»
Себе же изменяет на полтона.

Пляшут ноты врозь и с толком.
Ждут «до»,«ре»,«ми»,«фа»,«соль»,«ля» и «си», пока
Разбросает их по полкам
Чья-то дерзкая рука.

Сел композитор, жажду утоля,
И грубым знаком музыку прорезал.
И нежная, как бархат, нота «ля»
Свой голос повышает до диеза.

И, наконец,- Бетховена спроси,-
Без ноты «си» нет ни игры, ни пенья.
Возносится над всеми нота «си»
И с высоты взирает положенья.

Пляшут ноты врозь и с толком.
Ждут «до»,«ре»,«ми»,«фа»,«соль»,«ля» и «си», пока
Разбросает их по полкам
Чья-то дерзкая рука.

Не стоит затевать о нотах спор,
Есть и у них тузы и секретарши.
Считается, что в си-бемоль минор
Звучат прекрасно траурные марши.

А кроме этих подневольных нот
Еще бывают ноты-паразиты.
Кто их сыграет, кто их пропоет?.
Но с нами — бог, а с ними — композитор!

Пляшут ноты врозь и с толком.
Ждут «до»,«ре»,«ми»,«фа»,«соль»,«ля» и «си», пока
Разбросает их по полкам
Чья-то дерзкая рука.

1967

Рвусь из сил и из всех сухожилий,
Но сегодня — опять, как вчера,-
Обложили меня, обложили,
Гонят весело на номера.

Из-за елей хлопочут двустволки —
Там охотники прячутся в тень.
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.

Идет охота на волков, идет охота!
На серых хищников — матерых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Не на равных играют с волками
Егеря, но не дрогнет рука!
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.

Волк не может нарушить традиций.
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали — «Нельзя за флажки!»

Идет охота на волков, идет охота!
На серых хищников — матерых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Наши ноги и челюсти быстры.
Почему же — вожак, дай ответ —
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем через запрет?

Волк не должен, не может иначе!
Вот кончается время мое.
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся и поднял ружье.

Идет охота на волков, идет охота!
На серых хищников — матерых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Я из повиновения вышел
За флажки — жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивленные крики людей.

Рвусь из сил, из всех сухожилий,
Но сегодня — не так, как вчера!
Обложили меня, обложили,
Но остались ни с чем егеря!

Идет охота на волков, идет охота!
На серых хищников — матерых и щенков.
Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
Кровь на снегу и пятна красные флажков.

1968

Живет живучий парень Барри,
Не вылезая из седла,
По горло он богат долгами,
Но если спросишь, как дела, —

Поглаживая пистолет,
Сквозь зубы процедит небрежно:
«Пока еще законов нет,
То только на него надежда!»

Он кручен-верчен, бит о камни,
Но все в порядке с головой.
Ведь он — живучий парень Барри:
Глоток воды — и вновь живой!

Он, если нападут на след,
Коня по гриве треплет нежно:
«Погоня, брат. Законов нет —
И только на тебя надежда!»

Ваш дом горит — черно от гари,
И тщетны вопли к небесам:
При чем тут Бог — зовите Барри,
Который счеты сводит сам!

Сухим выходит он из бед,
Хоть не всегда суха одежда.
Пока в законах проку нет —
У всех лишь на него надежда!

Да, на руку он скор с врагами,
А другу — словно талисман.
Таков живучий парень Барри —
Полна душа и пуст карман!

Он вовремя найдет ответ,
Коль свару заведет невежда,-
Пока в стране законов нет,
То только на себя надежда.

1976

Анатолию Гарагуле

Ну вот и все! Закончен сон глубокий!
Никто и ничего не разрешает!
Я ухожу отдельный, одинокий
По полю летному, с которого взлетают!

Я посещу надводную обитель,
Что кораблем зовут другие люди.
Мой капитан, мой друг и мой спаситель!
Давай с тобой хоть что-нибудь забудем!

Забудем что-нибудь — мне нужно, можно!
Все — женщину, с которою знакомы!
Все помнить — это просто невозможно,
Да это просто и не нужно, — что мы?

1969

Сегодня в нашей комплексной бригаде
Прошел слушок о бале-маскараде.
Раздали маски кроликов,
Слонов и алкоголиков,
Назначили все это в зоосаде.

— Зачем идти при полном при параде?
Скажи мне, моя радость, христа ради! —
Она мне: — Одевайся!
Мол, я тебя стесняюся,
Не то, мол, как всегда, пойдешь ты сзади.

— Я платье, говорит, взяла у Нади,
Я буду нынче как Марина Влади!
И проведу, хоть тресну я,
Часы свои воскресные
Хоть с пьяной твоей мордой — но в наряде.

Зачем же я себя утюжил, гладил?
Меня поймали тут же, в зоосаде.
Ведь массовик наш Колька
Дал мне маску алкоголика,
И «на троих» зазвали меня дяди.

Я снова очутился в зоосаде.
Глядь — две жены, ну две Марины Влади!
Одетые животными,
С двумя же бегемотами.
Я тоже озверел и встал в засаде…

Наутро дали премию в бригаде,
Сказав мне, что на бале-маскараде
Я будто бы не только
Сыграл им алкоголика,
А был у бегемотов я в ограде!

1964

А мы живём в мертвящей пустоте, —
Попробуй, надави — так брызнет гноем…
И страх мертвящий заглушаем воем,
И вечно первые, и люди, что в хвосте.

И обязательное жертвоприношенье,
Отцами нашими воспетое не раз,
Печать поставило на наше поколенье,
Лишило разума, и памяти, и глаз.

И запах крови, многих веселя…

Еще ни холодов, ни льдин.
Земля тепла. Красна калина.
А в землю лег еще один
На Новодевичьем мужчина.

«Должно быть, он примет не знал, —
Народец праздный суесловит, —
Смерть тех из нас всех прежде ловит,
Кто понарошку умирал.»

Коль так, Макарыч, — не спеши,
Спусти колки, ослабь зажимы,
Пересними, перепиши,
Переиграй — останься живым.

Но в слезы мужиков вгоняя,
Он пулю в животе понес,
Припал к земле, как верный пес.
А рядом куст калины рос,
Калина — красная такая…

Смерть самых лучших намечает
И дергает по одному.
Такой наш брат ушел во тьму!..
Не буйствует и не скучает.

А был бы «Разин» в этот год.
Натура где — Онега, Нарочь?
Все печки-лавочки, Макарыч!
Такой твой парень не живет.

Вот после временной заминки,
Рок процедил через губу:
«Снять со скуластого табу
За то, что видел он в гробу
Все панихиды и поминки.

Того, с большой душою в теле
И с тяжким грузом на горбу,
Чтоб не испытывал судьбу,
Взять утром тепленьким с постели!»

И после непременной бани,
Чист перед богом и тверез,
Взял да и умер он всерьез,
Решительней, чем на экране.

1974

Пятнадцать лет — не дата, так —
Огрызок, недоедок.
Полтиник — да! И четвертак.
А то — ни так, ни эдак.

Мы выжили пятнадцать лет.
Вы думали слабо, да?
А так как срока выше нет —
Слобода, брат, слобода!

Пятнадцать — это срок, хоть не на нарах,
Кто был безус — тот стал при бороде.
Мы уцелели при больших пожарах,
При Когане, при взрывах и т.д.

Пятнадцать лет назад такое было!..
Кто всплыл — об утонувших не жалей!
Сегодня мы — и те, кто у кормила,-
Могли б совместно справить юбилей.

Сочится жизнь — коричневая жижа…
Забудут нас, как вымершую чудь,
В тринадцать дали нам глоток Парижа,-
Чтобы запоя не было — чуть-чуть.

Мы вновь готовы к творческим альянсам,-
Когда же это станут понимать?
Необходимо ехать к итальянцам,
Заслать им вслед за папой — нашу «Мать».

«Везет — играй!» — кричим наперебой мы.
Есть для себя патрон, когда тупик.
Но кто-то вытряс пулю из обоймы
И из колоды вынул даму пик.

Любимов наш, Боровский, Альфред Шнитке —
На вас ушаты вылиты воды.
Прохладно вам, промокшие до нитки?
Обсохните — и снова за труды.

Достойным уже розданы медали,
По всем статьям — амнистия окрест.
Нам по статье в «Литературке» дали,
Не орден — чуть не ордер на арест.

Тут одного из наших поманили
Туда, куда не ходят поезда,
Но вновь статью большую применили —
И он теперь не едет никуда.

Директоров мы стали экономить,
Беречь и содержать под колпаком,-
Хоть Коган был неполный Коганович,
Но он не стал неполным Дупаком.

Сперва сменили шило мы на мыло,
Но мыло омрачило нам чело,
Тогда Таганка шило возвратила —
И все теперь идет, куда ни шло.

Даешь, Таганка, сразу: «Или — или!»
С ножом пристали к горлу — как не дать.
Считают, что невинности лишили…
Пусть думают — зачем разубеждать?

А знать бы все наверняка и сразу б,
Заранее предчувствовать беду!
Но все же, сколь ни пробовали на зуб,-
Мы целы на пятнадцатом году.

Талантов — тьма! Созвездие, соцветье…
И многие оправились от ран.
В шестнадцать будет совершеннолетье,
Дадут нам паспорт, может быть, загран.

Все полосами, все должно меняться —
Окажемся и в белой полосе!
Нам очень скоро будет восемнадцать —
Получим право голоса, как все.

Мы в двадцать пять — даст бог — сочтем потери,
Напишут дату на кокарде нам,
А дальше можно только к высшей мере,
А если нет — то к высшим орденам.

Придут другие — в драме и в балете,
И в опере опять поставят «Мать»…
Но в пятьдесят — в другом тысячелетьи —
Мы будем про пятнадцать вспоминать!

У нас сегодня для желудков встряска!
Долой сегодня лишний интеллект!
Так разговляйтесь, потому что Пасха,
И пейте за пятнадцать наших лет!

Пятнадцать лет — не дата, так —
Огрызок, недоедок.
Полтинник — да! И четвертак.
А то — ни так — ни эдак.

А мы живем и не горим,
Хотя в огне нет брода,
Чего хотим, то говорим,-
Слобода, брат, слобода!

1979

За окном —
Только вьюга, смотри,
Да пурга, да пурга…
Под столом —
Только три, только три
Сапога, сапога…

Только кажется, кажется, кажется мне,
Что пропустит вперёд весна,
Что по нашей стране, <что>
Пелена спадёт, пелена.

Попутной
Машиной доберись,
И даром
Возьми да похмелись,
Ты понимаешь,
Мне нужен позарез, ну а ты ни при чём.
И сам ты знаешь —
И что к чему, и что почём.

За окном
Всё метёт, метёт…

Считай по-нашему, мы выпили не много,-
Не вру, ей-бога,- скажи, Серега!
И если б водку гнать не из опилок,
То что б нам было с пяти бутылок!

… Вторую пили близ прилавка в закуточке,-
Но это были еще цветочки,-
Потом — в скверу, где детские грибочки,
Потом — не помню,- дошел до точки.

Я пил из горлышка, с устатку и не евши,
Но — как стекло был,- остекленевший.
А уж когда коляска подкатила,
Тогда в нас было — семьсот на рыло!

Мы, правда, третьего насильно затащили,-
Ну, тут промашка — переборщили.
А что очки товарищу разбили —
Так то портвейном усугубили.

Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь,
Что — не буяньте, что — разойдитесь.
На «разойтись» я тут же согласился —
И разошелся,- и расходился!

Но если я кого ругал — карайте строго!
Но это вряд ли,- скажи, Серега!
А что упал — так то от помутненья,
Орал не с горя — от отупенья.

… Теперь дозвольте пару слов без протокола.
Чему нас учит семья и школа? —
Что жизнь сама таких накажет строго.
Тут мы согласны,- скажи, Серега!

Вот он проснется утром — протрезвеет — скажет:
Пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет!
Так отпустите — вам же легче будет:
Чего возиться, раз жизнь осудит!

Вы не глядите, что Сережа все кивает,-
Он соображает, все понимает!
А что молчит — так это от волненья,
От осознанья и просветленья.

Не запирайте, люди,- плачут дома детки,-
Ему же — в Химки, а мне — в Медведки!..
Да, все равно: автобусы не ходят,
Метро закрыто, в такси не содят.

Приятно все-таки, что нас здесь уважают:
Гляди — подвозят, гляди — сажают!
Разбудит утром не петух, прокукарекав,-
Сержант подымет — как человеков!

Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся.
Я рупь заначил,- опохмелимся!
И все же, брат, трудна у нас дорога!
Эх, бедолага! Ну спи, Серега!

1971

«Не дыми, голова трещит!» —
«Потерпи, покурю!..» —
«Что же это такое, товарищи!..» —
«Я кому говорю!..»

Вот и кончилось все, продолжения жду, хоть в других городах,
Но надежды, надежды, одной лишь надежды хотим мы.
Словно все порвалось, словно слышится SOS на далеких судах…
Или нет — это птицы на запад уносят любимых.

И вот я жду письма, я жду письма, я жду письма…
Мне все про тебя интересно!
Но это ты знаешь сама, ты знаешь сама, ты знаешь сама,
А вот что напишешь, что — неизвестно.

1967

В тот вечер я не пил, не пел —
Я на неё вовсю глядел,
Как смотрят дети, как смотрят дети.
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит.

И тот, кто раньше с нею был, —
Он мне грубил, он мне грозил.
А я всё помню — я был не пьяный.
Когда ж я уходить решил,
Она сказала: «Не спеши!»
Она сказала: «Не спеши,
Ведь слишком рано!»

Но тот, кто раньше с нею был,
Меня, как видно, не забыл,
И как-то в осень, и как-то в осень
Иду с дружком, гляжу — стоят,
Они стояли молча в ряд,
Они стояли молча в ряд —
Их было восемь.

Со мною — нож,
решил я: что ж,
Меня так просто не возьмёшь,
Держитесь, гады! Держитесь, гады!
К чему задаром пропадать?
Ударил первым я тогда,
Ударил первым я тогда —
Так было надо.

Но тот, кто раньше с нею был, —
Он эту кашу заварил
Вполне серьёзно, вполне серьёзно.
Мне кто-то на плечи повис,
Валюха крикнул: «Берегись!»
Валюха крикнул: «Берегись!»
Но было поздно.

За восемь бед — один ответ.
В тюрьме есть тоже лазарет —
Я там валялся, я там валялся,
Врач резал вдоль и поперёк,
Он мне сказал: «Держись, браток!»
Он мне сказал: «Держись, браток!» —
И я держался.

Разлука мигом пронеслась.
Она меня не дождалась,
Но я прощаю, её — прощаю.
Её, как водится, простил,
Того ж, кто раньше с нею был,
Того, кто раньше с нею был, —
Не извиняю.

Её, конечно, я простил,
Того, что раньше с нею был,
Того, кто раньше с нею был, —
Я повстречаю!

Жил-был один чудак,-
Он как-то раз, весной,
Сказал чуть-чуть не так — И стал невыездной.

А, может, что-то спел не то
По молодости лет.
А, может, выпил два по сто
С кем выпивать не след.

Он письма отправлял — Простым и заказным,
И не подозревал,
Что стал невыездным.

Да и не собирался он
На выезд никуда — К друзьям лишь ездил на поклон
В другие города.

На сплетни он махнул
Свободною рукой,-
Сидел и в ус не дул
Чудак невыездной.

С ним вежливы, на «вы» везде,
Без спущенных забрал,
Подписку о невыезде
Никто с него не брал.

Он в карточной игре
Не гнался за игрой — Всегда без козырей
И вечно «без одной».

И жил он по пословице:
Хоть эта мысль не та — Все скоро обеззлобится
И встанет на места.

И он пером скрипел — То злее, то добрей,-
Писал себе и пел
Про всяческих зверей:

Что, мол, сбежал гиппопотам
С Египта в Сомали — Хотел обосноваться там,
Да высох на мели.

Но строки те прочлись
Кому-то поутру — И, видимо, пришлись
С утра не по нутру.

Должно быть, между строк прочли,
Что бегемот — не тот,
Что Сомали — не Сомали,
Что все наоборот.

Прочли, от сих до всех
Разрыв и перерыв,
Закрыли это в сейф,
И все — на перерыв.

Чудак пил кофе натощак — Такой же заводной,-
Но для кого-то был чудак
Уже невыездной.

… Пришла пора — а то
Он век бы не узнал,
Что он совсем не то,
За что себя считал.

И после нескольких атак,
В июльский летний зной
Ему сказали: «Ты, чудак,
Давно невыездной!»

Другой бы, может, и запил,
А он махнул рукой:
«Что я,- когда и Пушкин был
Всю жизнь невыездной!»

Неправда, над нами не бездна, не мрак,-
Каталог наград и возмездий.
Любуемся мы на ночной зодиак,
На вечное танго созвездий.

Глядим, запрокинули головы вверх,
В безмолвие, тайну и вечность.
Там трассы судеб и мгновенный наш век
Отмечены в виде невидимых вех,
Что могут хранить и беречь нас.

Горячий нектар в холода февралей,-
Как сладкий елей вместо грога:
Льет звездную воду чудак Водолей
В бездонную пасть Козерога.

Вселенский поток и извилист и крут,
Окрашен то ртутью, то кровью.
Но, вырвавшись с мартовской мглою из пут,
Могучие Рыбы на нерест плывут
По Млечным потокам к верховью.

Декабрьский Стрелец отстрелялся вконец,
Он мается, копья ломая,
И может без страха резвиться Телец
На светлых урочищах мая.

Из августа изголодавшийся Лев
Глядит на Овена в апреле.
В июнь, к Близнецам свои руки воздев,
Нежнейшие девы созвездия Дев
Весы превратили в качели.

Лучи световые пробились сквозь мрак,
Как нить Ариадны, конкретны,
Но и Скорпион, и таинственный Рак
От нас далеки и безвредны.

На свой зодиак человек не роптал,
Да звездам страшна ли опала?!
Он эти созвездия с неба достал,
Оправил он их в благородный металл,
И тайна доступною стала.

1973

Я несла свою Беду
По весеннему по льду.
Надломился лед — душа оборвалася,
Камнем под воду пошла,
А Беда, хоть тяжела,-
А за острые края задержалася.

И Беда с того вот дня
Ищет по свету меня.
Слухи ходят вместе с ней с Кривотолками.
А что я не умерла,
Знала голая ветла
Да еще перепела с перепелками.

Кто ж из них сказал ему,
Господину моему,-
Только выдали меня, проболталися.
И от страсти сам не свой,
Он отправился за мной,
А за ним — Беда с Молвой увязалися.

Он настиг меня, догнал,
Обнял, на руки поднял,
Рядом с ним в седле Беда ухмылялася…
Но остаться он не мог —
Был всего один денек,
А Беда на вечный срок задержалася.

1972

В далёком созвездии Тау Кита
Всё стало для нас непонятно.
Сигнал посылаем: «Вы что это там?»
А нас посылают обратно.

На Тау Ките
Живут в красоте,
Живут, между прочим, по-разному
Товарищи наши по разуму.

Вот, двигаясь по световому лучу
Без помощи, но при посредстве,
Я к Тау Кита этой самой лечу,
Чтоб с ей разобраться на месте.

На Тау Кита
Чегой-то не так:
Там таукитайская братия
Свихнулась, по нашим понятиям.

Покамест я в анабиозе лежу,
Те таукитяне буянят.
Все реже я с ними на связь выхожу —
Уж очень они хулиганят.

У таукитов
В алфавите слов
Не много, и строй — буржуазный,
И юмор у них — безобразный.

Корабль посадил я, как собственный зад,
Слегка покривив отражатель.
Я крикнул по-таукитянски: «Виват!» —
Что значит по-нашему «Здрасьте!».

У таукитян
Вся внешность — обман,
Тут с ними нельзя состязаться:
То явятся, то растворятся…

Мне таукитянин — как вам папуас,
Мне вкратце об них намекнули.
Я крикнул: «Галактике стыдно за вас!»
В ответ они чем-то мигнули.

На Тау Ките
Условья не те:
Тут нет атмосферы, тут душно,
Но таукитяне радушны.

В запале я крикнул им: мать вашу, мол!..
Но кибернетический гид мой
Настолько буквально меня перевёл,
Что мне за себя стало стыдно.

Но таукиты,
Такие скоты,
Наверно успели набраться:
То явятся, то растворятся…

«Мы братья по полу, — кричу, — мужики!
Ну что…» Тут мой голос сорвался,
Я таукитянку схватил за грудки:
«А ну, — говорю, — признавайся!..»

Она мне: «Уйди!» — говорит,
Мол, мы впереди —
Не хочем с мужчинами знаться,
А будем теперь почковаться!

Не помню, как поднял я свой звездолёт,
Лечу в настроенье питейном:
Земля ведь ушла лет на триста вперёд,
По гнусной теорье Эйнштейна!

Что если и там,
Как на Тау Кита,
Ужасно повысилось знанье,
Что если и там — почкованье?!