Стихи Анатолия Жигулина

Снова дрогнуло сердце от боли.
Снова падают листья в ручей.
На изрытом картофельном поле
Собираются стаи грачей.

Впереди, за лугами пустыми.
Где кончается желтый покос,
Что там видится в розовом дыме
За вершинами стылых берез?.
Вот и вечер пришел незаметно.
И просторы уснули в тиши…
Может, все-таки вправду бессмертна
Хоть какая-то память души?

Может, в чем-то возможна бескрайность,
Над которой не властны года?
Если в смерти забудется радость,
Пусть продлится хотя бы беда.

Чтоб лететь и лететь по раздолью
Под стихающий крик журавлей
Этой вечной березовой болью
Над просторами сонных полей.

1972

Клубится в близком редколесье
Подземный атомный завод.
Сады и кладбища за весью —
Спасение от тех невзгод.

В садах писалось мне прекрасно,
Но продан сад и сломан дом.
И над заводом жить опасно,
Но мы не ведали о том.

Он под землей гудит ракетой,
Вулканом пышет из леска,
Но яблоня в цветы одета
И сердцу моему близка.

И быль-Чернобыль мне не страшен
Над ним я вырастил свой сад
Среди полей, лесов и пашен,
Среди кладбищенских оград.

Я перенес из леса ясень,
Березу, елки, бересклет.
В их окружении прекрасном
Стихи писал я много лет.

И мне плевать на излученье,
Пока в глазах моих живет
Весенней яблони свеченье
И елки радостный полет.

Что мир спасется красотою,
Наивно знал я в те года.
Но вот стою над пустотою…
Как ошибался я тогда!

1998

_В.Радкевичу

1

Ушел навсегда…
А не верю, не верю!
Все кажется мне,
Что исполнится срок —
И вдруг распахнутся
Веселые двери,
И ты, как бывало,
Шагнешь на порог…

Мой друг беспокойный!
Наивный и мудрый,
Подкошенный давней
Нежданной бедой,
Ушедший однажды
В зеленое утро,
Холодной двустволкой
Взмахнув за спиной.

Я думаю даже,
Что это не слабость —
Уйти,
Если нет ни надежды,
Ни сил,
Оставив друзьям
Невеселую радость,
Что рядом когда-то
Ты все-таки жил…

А солнце над лесом
Взорвется и брызнет
Лучами на мир,
Что прозрачен и бел…
Прости меня, друг мой,
За то, что при жизни
Стихов я тебе
Посвятить не успел.

Вольны мы спускаться
Любою тропою.
Но я не пойму
До конца своих дней,
Как смог унести ты
В могилу с собою
Так много святого
Из жизни моей.

2

Холодное сонное желтое утро.
Летят паутинки в сентябрьскую высь.
И с первых минут пробуждается смутно
Упругой струною звенящая мысль.

Тебя вспоминать на рассвете не буду.
Уйду на озера, восход торопя.
Я все переплачу
И все позабуду,
И в сердце как будто не будет тебя.

Останется только щемящая странность
От мокрой лозы на песчаном бугре.
Поющая тонкая боль,
Что осталась
В березовом свете на стылой заре.

1966

Его приговорили к высшей мере,
А он писал,
А он писал стихи.
Еще кассационных две недели,
И нет минут для прочей чепухи.

Врач говорил,
Что он, наверно, спятил.
Он до утра по камере шагал.
И старый,
Видно, добрый, надзиратель,
Закрыв окошко, тяжело вздыхал…

Уже заря последняя алела…
Окрасил строки горестный рассвет.
А он просил, чтоб их пришили к делу,
Чтоб сохранить.

Он был большой поэт.
Он знал, что мы отыщем,
Не забудем,
Услышим те прощальные шаги.
И с болью в сердце прочитают люди
Его совсем не громкие стихи.

И мы живем,
Живем на свете белом,
Его строка заветная жива:
«Пишите честно —
Как перед расстрелом.
Жизнь оправдает
Честные слова».

1964

Соловецкая чайка
Всегда голодна.
Замирает над пеною
Жалобный крик.
И свинцовая
Горькая катит волна
На далекий туманный
Пустой материк.

А на белом песке —
Золотая лоза.
Золотая густая
Лоза-шелюга.
И соленые брызги
Бросает в глаза,
И холодной водой
Обдает берега.

И обветренным
Мокрым куском янтаря
Над безбрежием черных
Дымящихся вод,
Над холодными стенами
Монастыря
Золотистое солнце
В тумане встает…

Только зыбкие тени
Развеянных дум.
Только горькая стылая.
Злая вода.
Ничего не решил
Протопоп Аввакум.
Все осталось как было.
И будет всегда.

Только серые камни
Лежат не дыша.
Только мохом покрылся
Кирпичный карниз.
Только белая чайка —
Больная душа —
Замирает, кружится
И падает вниз.

1973

_А.Твардовскому

Осень, опять начинается осень.
Листья плывут, чуть касаясь воды.
И за деревней на свежем покосе
Чисто и нежно желтеют скирды.

Град налетел. Налетел и растаял
Легким туманом в лесной полосе.
Жалобным криком гусиная стая
Вдруг всполошила домашних гусей.

Что-то печальное есть в этом часе.
Сосны вдали зеленей и видней.
Сколько еще остается в запасе
Этих прозрачных стремительных дней?

Солнце на миг осветило деревья,
Мостик, плотину, лозу у пруда.
Словно мое уходящее время,
Тихо в затворе струится вода.

1969

Упал снаряд, и совершилось чудо:
На опаленной порохом стене
Возник в дыму неведомо откуда
Святой Георгий на лихом коне.

От сотрясенья обнажилась фреска,
Упала штукатурка поздних лет, —
И он возник — торжественно и дерзко,
Как древний знак сражений и побед.

В сиянии возвышенного лика
Простер десницу грозную свою,
И острая карающая пика
Пронзила ядовитую змею.

А пулемет стучал в старинном храме,
И ладил ленту молодой солдат,
И трепетало яростное пламя,
И отступал безбожный супостат.

1976

Сухой красноватый бурьян на заре
И утренний тонкий серебряный холод.
И город вдали на покатой горе,
Военного детства неласковый город.

Лежит в огородах сухая ботва.
На низеньких крышах — следы пулевые.
На клеверном поле притихли «ПЕ-2»,
Блестящие, новые, двухкилевые.

И словно в насмешку над вихрем смертей,
На стенах старинных бревенчатых зданий —
Скупые таблички былых страхований
Губернских, уездных и прочих властей…

О город из древней семьи городов!
Резные ворота, крылечки косые.

Глазами твоих опечаленных вдов
Тревожно мне в сердце смотрела Россия.

Спасибо тебе за твою лебеду,
За мягкое сено в домишках сосновых,
За редкую сласть — петушков
леденцовых —
На бедном базаре в том горьком году.

1969

Один и тот же незабытый
Я вижу полдень вдалеке:
Бегу босой по теплым плитам
К нагретой солнечной реке.

Туда, где лодки пахнут краской,
Где на лугу стоит яхт-клуб,
Где довоенный мост Чернавский
С перилами из старых труб.

Бегу с бугра тропой полынной
В дремучей чаще лебеды.
В моей руке пятак старинный,
Позеленевший от воды.

И все доступно,
Все открыто,
И ничего еще не жаль.
И надо мной плывет, как рыба,
Огромный сонный дирижабль.

Куда он плыл светло и прямо —
На дальний полюс, на парад,—
Забытый, вымерший, как мамонт,
Несовершенный аппарат?

Канатов черные обрывки
Под ним чертили высоту.
И было видно на обшивке
Ряды заклепок
И звезду.

Он пролетел над лугом желтым,
Где в лужах светится вода,
И утонул за горизонтом
В дрожащей дымке —
Навсегда.

А я его так ясно помню.
А я всю жизнь за ним бегу.
В мир непонятный
И огромный
С былинкой тонкой на лугу.

1966

Тайга за рекой пылала,
От сопок тянуло гарью.
Большущее медное солнце
Жевало последний снег.
И только сугробы палаток
В медвежьей глуши Заангарья
Никак не хотели таять
Назло запоздалой весне.

Хрипели сырые ветры.
Нам было плевать на погоду.
Мы строили новый город
В краю, где безмолвие спит.
Мы писем из дома порою
Не получали по году
И, чтобы согреться, глотали
Крутой, обжигающий спирт.

Хрипели сырые ветры…
Я там простудился немного.
И то, что случилось позже,
Обидно и глупо до слез.
В зловещей тиши кабинета
Сказал рентгенолог строго:
— Да, это очень серьезно.
Запущенный туберкулез.

И вот за окном больницы —
Город, расплывчатый, мглистый.
Он тих и почти безлюден
В ранний рассветный час.
Ветер асфальт захаркал
Кровью осенних листьев.
Не потому ль так горько,
Так тяжело сейчас?

Из глаз твоих, полных грусти,
Слезы готовы брызнуть.
У моего изголовья
Сидишь ты, платок теребя…
А мы ведь решили рядом,
Вместе шагать по жизни.
Так что же теперь сказать мне,
Как успокоить тебя?

Алый язык рассвета
Иней на крышах лижет.
Становится белое небо
Все голубей, голубей…
В жестокой борьбе со смертью
Любовь мне поможет выжить!
Но эта любовь, родная,
Не только любовь к тебе.

Любовь ко всему, чем дышит
Нелегкая наша эпоха,
К колючему, злому ветру,
Что в соснах гудит поутру.
Такая любовь, конечно,
Сильнее палочек Коха!
И будет просто не честно,
Если я вдруг умру.

1958

О, жизнь моя, не уходи,
Как ветер в поле!
Ещё достаточно в груди
Любви и боли.
Ещё дубрава у бугра
Листвой колышет,
И дальний голос топора
Почти не слышен.

И под ногой ещё шуршат
Сухие прутья,
И липы тонкие дрожат
У перепутья,
Ещё гудит по жилам кровь
В надежде вечной,
И вечной кажется любовь
И бесконечной.

Но с каждым годом уже круг
И строже время
Моих друзей, моих подруг,
Моих деревьев.
О, хрупкий мир моей души,
И даль лесная!
Живи, блаженствуй и дыши,
Беды не зная…

Прозрачен лес, закат багров
И месяц вышел.
И дальний голос топоров
Почти не слышен.
О, жизнь моя, не уходи,
Как ветер в поле!
Ещё достаточно в груди
Любви и боли!..

1980

Нищий в вагоне, как в годы войны.
Стон в переходах метро.
Милая Родина! Вновь мы больны.
Вновь оскудело добро.

Ветер поземкой кружит во дворах.
Горестно дышит Москва.
Деньги опять превращаются в прах,
Словно сухая листва.

Песнь о «Варяге» мы пьяно поем.
Слезы на лицах блестят.
А Севастополь без боя сдаем.
Прадеды нас не простят.

Белый-белый торжественный снег
И холодная свежесть окраин.
И машины стремительный бег.
И рябины горят, не сгорая.

И по-прежнему сердце влечет
Эта радость равнины окрестной,
Этот тонкий сверкающий лед
У обрыва над речкой безвестной.

Эта в поле сухая трава,
Эта заметь у старого тына.
Эти в первом снегу дерева.
Больше прочих, конечно, рябина.

1991

Мой бедный мозг, мой хрупкий разум,
Как много ты всего хранишь!
И все больнее с каждым разом
Тревожно вслушиваться в тишь.

В глухую тишь безмолвной думы,
Что не отступит никогда,
Где, странны, пестры и угрюмы,
Живут ушедшие года.

Там все по-прежнему, как было.
И майский полдень, и пурга.
И друга черная могила,
И жесткое лицо врага…

Там жизнь моя войной разбита
На дальнем-дальнем рубеже…
И даже то, что позабыто,
Живет невидимо в душе.

Живет, как вербы у дороги,
Как синь покинутых полей,
Как ветер боли и тревоги
Над бедной родиной моей.

1980

Когда мне было
Очень-очень трудно,
Стихи читал я
В карцере холодном.
И гневные, пылающие строки
Тюремный сотрясали потолок:

«Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — все молчи!..»

И в камеру врывался надзиратель
С испуганным дежурным офицером.
Они орали:
— Как ты смеешь, сволочь,
Читать
Антисоветские
Стихи!

1962

Я часто слушал утром росным,
Когда долины спят во мгле,
Как шумно с ветром спорят сосны
На голой каменной скале.

И непонятно, странно было:
Здесь даже травы не растут.
Откуда жизненные силы
Деревья гордые берут?

И не ботаник в мудрых строчках —
Пастух,
Что здесь с рожденья рос,
Помог найти мне самый точный,
Простой ответ на мой вопрос:

Они в гранит вросли корнями,
И зной и холод с ним деля.
Суровый, твердый этот камень
Для них —
Родимая земля.

1959

Качается мерзлый орешник,
Стучит на холодном ветру.
И я — неприкаянный грешник —
Опушкой иду по утру.

Блестит на дороге солома,
Деревья стоят в серебре.
И все мне, как прежде, знакомо
В пушистом седом январе:

Болотца замерзшее блюдце
И в теплом снегу — камыши…
Но только уже не вернуться
В прозрачную юность души.

Растаяла в годы скитанья,
Как этих дерев серебро,
Блаженная радость незнанья,
Начальная вера в добро.

И только по склонам бесснежным,
Где стога замерзший комок,
Еще не угасшей надежды
Струится наивный дымок.

1972

И снова вижу: мимо озими,
Где вьюги землю замели,
Скрипит веселыми полозьями
Дорога санная вдали.

Ах, сани легкие, крылатые!
Куда летите вы, куда?
Туда, где белый дым над хатою
Как хвост сибирского кота.

Где пахнет сеном и овчинами,
Где старый ворон на суку.
Где солнце тонкими лучинами
Зажгло зальделую реку.

Ах, сани, сани!
Отзвук прошлого.
Возьмите, милые, меня
Из неуютного
И тошного,
Бензином пахнущего дня.

Возьмите, древние и быстрые, —
Ведь вам не стоит ничего —
От горьких дум,
Друзей неискренних
И от меня
От самого.

1967

Утиные Дворики — это деревня.
Одиннадцать мокрых соломенных крыш.
Утиные Дворики — это деревья,
Полынная горечь и желтый камыш.

Холодный сентябрь сорок пятого года.
Победа гремит по великой Руси.
Намокла ботва на пустых огородах.
Увяз «студебекер» в тяжелой грязи.

Утиные Дворики…
Именем странным
Навек очарована тихая весь.
Утиные дворики…
Там, за курганом,
Еще и Гусиные, кажется, есть.

Малыш хворостиной играет у хаты.
Утиные Дворики…
Вдовья беда…
Всё мимо
И мимо проходят солдаты.
Сюда не вернется никто никогда…

Корявые вербы качают руками.
Шуршит под копной одинокая мышь,
И медленно тают в белесом тумане
Одиннадцать мокрых
Соломенных крыш.

1966

У степного переезда
Предвечерняя полынь.
И откуда — неизвестно,
Слишком ранняя теплынь.

Год назад пришла победа…
Паровоз свистит вдали.
Теплый руль велосипеда,
Дух горячий от земли.

Еду тропкой пришоссейной,
Задеваю лебеду.
А велосипед — трофейный,
Очень легкий на ходу…

Я живу, еще не зная,
Что дорога нелегка,
И полынь в начале мая
Не особенно горька.

Впереди иные грозы.
Дышит с юга суховей…
Тихо светятся березы
По окраинам полей.

Непонятна, неизвестна
Отуманенная синь.
И дрожит у переезда
Придорожная полынь.

1972

Я в первый раз в Москву приехал
Тринадцать лет тому назад
Мне в память врезан
Скорбной вехой
Тюрьмы облупленный фасад.

Солдат конвойных злые лица.
Тупик, похожий на загон…
Меня в любимую столицу
Привез «столыпинский» вагон.

Гремели кованые двери,
И кто-то плакал в тишине…
Москва!
«Москва слезам не верит»-
Пришли слова
На память мне.

Шел трудный год пятидесятый.
Я ел соленую треску.
И сквозь железные квадраты
Смотрел впервые на Москву.

За прутьями теснились кровли,
Какой-то склад,
Какой-то мост.
И вдалеке — как капли крови —
Огни родных кремлевских звезд.

Хотелось плакать от обиды.
Хватала за душу тоска.
Но, как и в древности забытой,
Слезам не верила Москва…

Текла безмолвная беседа…
Решетки прут пристыл к руке.
И я не спал.
И до рассвета
Смотрел на звезды вдалеке.

И стала вдруг родней и ближе
Москва в предутреннем дыму…
А через день
С гудком охрипшим
Ушел состав — на Колыму…

Я все прошел.
Я гордо мерил
Дороги, беды и года.
Москва —
Она слезам не верит.
И я не плакал
Никогда.

Но помню я
Квартал притихший,
Москву в те горькие часы.
И на холодных, синих крышах
Скупые
Капельки
Росы…

1962-1963

А за окошком — родина:
Подъемный кран да глина.
Да желтая болотина,
Да красная калина.

А поправей немного,
В серебряной росе —
Веселая дорога —
Каширское шоссе.

И листья кружат в танце,
И ветки — словно сеть.
И едут иностранцы
На церковь поглазеть.

Летящая, как слава,
Из глубины веков,
Для них она — забава,
А для меня — любовь.

И вдалеке за горкою —
Поля, поля, поля…
Полыни ветка горькая
Она — как жизнь моя.

Привет родному краю!
Я весь навеки твой,
Я медленно сгораю
С березовой листвой.

1969

Кукует поздняя кукушка.
Клубится пар грибных дождей.
Дубы качают на верхушках
Пучки зеленых желудей.

И я иду тропинкой хвойной,
Травинку горькую грызу.
И так чудесно, так спокойно
В согретом солнечном лесу!

Но не могу переупрямить
Ту боль, что сердце мне свела, —
Моя измученная память
Гудит во все колокола.

Гудит во мне глухим набатом
О днях ошибок и потерь,
О том, что сделано когда-то
Не так, как сделал бы теперь…

А лес шумит на косогоре…
Скажи, кукушка, сколько дней
Еще мне жить,
Еще мне спорить
С жестокой памятью моей?

1969

Приехала мать из Воронежа,
Из милой моей стороны.
И мысли притихли тревожные,
И вспомнились детские сны.

Сидим, говорим про забытую,
Седую почти старину,
Про давние годы несытые,
Про дом, про родню, про войну…

И теплым дыханием родины
Согрет мой нерадостный быт…
Да, много нелегкого пройдено,
И много еще предстоит.

Но все же какие хорошие
Нам в жизни минуты даны!..
Приехала мать из Воронежа,
Из милой моей стороны.

1969

Вот и жизнь пошла на убыль,
Словно солнце на закат.
И серебряные трубы
В стылом воздухе звенят.

Жизнь моя! Сентябрь звенящий!
Время в прошлом торопя,
Все отчетливей и чаще
Вспоминаю я тебя.

Вспоминаю ранний-ранний
С колокольчиками луг.
На изломах белых граней —
Солнце шумное вокруг.

Вспоминаю малым-малым
Несмышленышем себя…
К тем истокам,
К тем началам
Ты зовешь меня, трубя.

1966

За вербным перелеском
Куски речного льда
Несет с веселым плеском
Весенняя вода.
Стоит дымок в березах,
И солнце вдоль реки
Горит на красных лозах
Пушистой шелюги.

И от глухой обиды,
От всех моих забот
Остался только битый
Голубоватый след.

Изломанный и острый,
С подтаявших низин
Его вода уносит
До следующих весен,
До следующих зим.

1969

Дабы пресечь татарских орд свирепость,
Святую Русь от нехристей сберечь,
Царь повелел
Рубить на взгорье крепость
И оную Воронежем наречь.

Пригнали с войском
Крепостных людишек.
Был воевода царский лют и строг.
Он указал
Дубы валить повыше
И ладить перво-наперво острог.

Запахло дымом у песчаной кручи.
Был край неведом и зело суров.
Сушили люди мокрые онучи
И что-то грустно пели у костров.

И среди них,
Неволею ссутулен,
Тяжелой цепью скованный навек,
Был беглый крепостной
Иван Жигуля —
Упрямый, непокорный человек.

Он жег хоромы,
Слуг царевых резал,
Озоровал с людишками в ночи.
За то на дыбе жгли его железом
И батожьем стегали палачи…

Он рвы копал
И частоколы ставил.
А коль вдали набат звучал как стон,
Он шел на смерть,
На звон татарских сабель,
Грудь осени размашисто крестом!..

Неведомо,
Где голову сложил он —
На плахе ль,
В битве ль за немилый кров…
Но слышу я:
В моих упругих жилах
Стучит его
Бунтующая
Кровь!

1959

Спустился летчик, весь иссеченный,
На мягкий мох березняка,
Над ним в слезах склонились женщины —
Жена и дочка лесника…

И мы с братишкой в яму черную
Смотрели, стоя под сосной.
Мы были просто беспризорными
Той неуютною весной.

Потом у маленького озера,
Где самолет упал вдали,
Двух карасей мелочно-розовых
В прибрежной тине мы нашли.

Под ивой, перебитой крыльями,
Без соли — не достать нигде —
В консервной банке их сварили мы,
В бензином пахнущей воде…

Кордон Песчаный!..
Пойма топкая,
Худой осинник на пути!
Хочу опять сырыми тропками
В твои урочища пройти.

Хочу опушками сорочьими
Пройти к дымящейся реке…
Хочу найти могилу летчика
В сухом и чистом сосняке.

1973

Ржавые елки
На старом кургане стоят.
Это винтовки
Когда-то погибших солдат.

Ласточки кружат
И тают за далью лесной.
Это их души
Тревожно летят надо мной.

1969

Полынный берег, мостик шаткий.
Песок холодный и сухой.
И вьются ласточки-касатки
Над покосившейся стрехой.

Россия… Выжженная болью
В моей простреленной груди.
Твоих плетней сырые колья
Весной пытаются цвести.

И я такой же — гнутый, битый,
Прошедший много горьких вех,
Твоей изрубленной ракиты
Упрямо выживший побег.

1965