Рыжий дым, закрывавший полнеба, вырастал на кирпичных стеблях. Пробираясь по-зимнему, боком, солнце падало в них, как в осоку, и тогда, развивая скорость, так что в диком восторге дети на кроватях хлопали в ладоши, как пустую бутылку, город наполнял завываньем истошным ветер… Он врывался с моря ли, с гор ли, клокотал в переулках, как в горле, кружился подстреленной птицей, оставляя на всех мостовых осенне-кровавые листья, глаза цвета бескорыстья и солнцеподобные лица растерянных постовых. И казалось: нет предела ноябрьскому напору, и хотелось жизнь переделать, чтобы ветру была под стать. Открывали двери настежь, отправлялись бродить по городу, торопились: боялись в счастье, боялись в жизнь опоздать. А утром тысячи тысяч мотыльковых снежинок влетали в оставленный город, падали под углом, облепляли стекла машинам, забирались прохожим за ворот, мешая им искру высечь и затянуться теплом…
Людям было очень холодно, людям было очень голодно, но люди хотели верить не в этот, так в новый год. На голую зимнюю площадь привезли фанерную рощу, далекий сказочный берег, спасающий от невзгод. К восьми, закончив работу, торопились забыть заботы и вместе с детьми добраться к сказочнику-коту, старались расслышать неслышимое, кричали смеющимся: «Тише!», пока даже смеяться становилось невмоготу. В глазах потухали искры: все равно не выстоять, чуть отойдешь — и ветер тут же с ног собьет. Не глядя на лукоморье, уходили в свои каморки и долго пытались нагреть их песнями и тряпьем. А утром являлись новые, и снова, к цепи прикованный, ходил и ходил часами усталый сказочник-кот, старались расслышать неслышимое, кричали смеющимся: «Тише!», потом сочиняли сами про новый, про лучший год.
1947