В Госцирке львы рычали. На Цветном цветы склонялись к утреннему рынку. Никто из нас не думал про Неглинку, подземную, укрытую в бетон. Все думали о чём-нибудь ином. Цветная жизнь поверхностна, как шар, как праздничный, готовый лопнуть шарик. А там, в трубе, река вслепую шарит и каплет мгла из вертикальных шахт…
Когда на город рушатся дожди – вода на Трубной вышибает люки. Когда в Кремле кончаются вожди – в парадных двери вышибают люди. От Самотёки, Сретенских ворот неудержимо катится народ лавиною вдоль чёрного бульвара. Труба, Труба – ночной водоворот, накрытый сверху белой шапкой пара!
Двенадцать лет до нынешнего дня ты уходила в землю от меня. Твои газоны зарастали бытом. Ты стать хотела прошлым позабытым, весёлыми трамваями звеня.
Двенадцать лет до этого числа ты в подземельях памяти росла, лишённая движения и звуков. И вырвалась, и хлынула из люков, и понесла меня, и понесла!
Нет мысли в наводненье. Только страх. И мужество: остаться на постах, не шкуру, а достоинство спасая. Утопленница – истина босая – до ужаса убога и утла…
У чёрных репродукторов с утра, с каймою траурной у глаз бессонных отцы стоят навытяжку в кальсонах. Свой мягкий бархат стелет Левитан – безликий глас незыблемых устоев, который точно так же клеветал, вещал приказы, объявлял героев. Сегодня он – как лента в кумаче: у бога много сахара в моче!
С утра был март в сосульках и слезах. Остатки снега с мостовых слизав, стекались в лужи слёзы пролитые. По мостовым, не замечая луж, стекались на места учёб и служб со всех сторон лунатики слепые. Торжественно всплывали к небесам над городом огромные портреты. Всемирный гимн, с тридцатых лет не петый, восторгом скорби души сотрясал.
В той пешеходной, кочевой Москве я растворяюсь, становлюсь как все, объём теряю, становлюсь картонным. Безликая, подобная волне, стихия поднимается во мне, сметая милицейские кордоны.
И я вливаюсь каплею в поток на тротуары выплеснутой черни, прибоем бьющий в небосвод вечерний над городом, в котором бог подох, над городом, где вымер автопарк, где у пустых троллейбусов инфаркт, где полный паралич трамвайных линий, и где-то в центре, в самой сердцевине – дымится эта черная дыра…
О, чувство локтя около ребра! Вокруг тебя поборники добра всех профсоюзов, возрастов и званий. Там, впереди, между гранитных зданий, как волнорезы поперёк реки – поставленные в ряд грузовики.
Бездушен и железен этот строй. Он знает только: «осади!» и «стой!». Он норовит ревущую лавину направить в русло, втиснуть в горловину. Не дрогнув, может он перемолоть всю плещущую, плачущую плоть…
Там, впереди, куда несёт река, аляповатой вкладкой «Огонька», как риза, раззолочено и ало, встаёт виденье траурного зала. Там саркофаг, поставленный торчком, с приподнятым над миром старичком: чтоб не лежал, как рядовые трупы. Его ещё приподнимают трубы превыше толп рыдающих и стен. Работают Бетховен и Шопен.
Вперёд, вперёд, свободные рабы, достойные Ходынки и Трубы! Там, впереди, проходы перекрыты. Давитесь, разевайте рты, как рыбы. Вперёд, вперёд, истории творцы! Вам мостовых достанутся торцы, хруст рёбер и чугунная ограда, и топот обезумевшего стада, и грязь, и кровь в углах бескровных губ. Вы обойдётесь без высоких труб.
Спрессованные, сжатые с боков, вы обойдётесь небом без богов, безбожным небом в клочьях облаков. Вы обойдётесь этим чёрным небом, как прежде обходились чёрным хлебом. До самой глубины глазного дна постигнете, что истина черна.
Земля, среди кромешной черноты, одна как перст, а все её цветы, её весёлый купол голубой – цветной мираж, рассеянный Трубой. Весь кислород Земли сгорел дотла в бурлящей топке этого котла…
Опомнимся! Попробуем спасти ту девочку босую лет шести. Дерзнём в толпе безлюдной быть людьми – отдельными людьми, детьми любви. Отчаемся – и побредём домой сушить над газом брюки с бахромой, пол-литра пить и до утра решать: чем в безвоздушном городе дышать?
Труба, Труба! В день Страшного Суда ты будешь мёртвых созывать сюда: тех девочек, прозрачных, как слюда, задавленных безумьем белоглазым, и тех владельцев почернелых морд, доставленных из подворотен в морг и снова воскрешённых трубным гласом…
Дымись во мгле, подземная река, бурли во мраке, исходя парами. Мы забываем о тебе, пока цветная жизнь сияет в панораме и кислород переполняет грудь. Ты существуешь, загнанная вглубь, в моей крови, насыщенной железом.
Вперёд, вперёд! Обратный путь отрезан, закрыт, как люк, который не поднять… И это всё, что нам дано понять.
Январь – сентябрь 1965, Ленинград – Химки