Кони, золотисто-рыжие, одномастные кони, Никогда я не думал, что столько на свете коней! Племя мирных коров, кочевая бычья держава Шириною в сутки езды, длиною в сутки езды.
Овцы, курдючные, жирные овцы, овцы-цигейки, Множество с глазами разумного горя глупых овец. Впрямь они глупые! Услышат в нашей бричке шуршанье, Думают — это ведро, думают — это вода, Окровавленными мордочками тычутся в бричку. Ярость робких животных — это ужасней всего.
Пятый день мы бежим от врага безводною степью Мимо жалобных ржаний умирающих жеребят, Мимо еще неумелых блеяний ягнят-сироток, Мимо давно недоенных, мимо безумных коров.
Иногда с арбы сердобольная спрыгнет казачка, Воспаленное вымя тронет шершавой рукой, И молоко прольется на соленую серую глину, Долго не впитываясь…
Пересохли губы мои, немытое тело ноет. Правда, враг позади. Но, может быть, враг впереди? Я потерял свою часть. Но что за беда? Я счастлив Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле —
Волей, ленивой волей, разумением равнодушным И беспредельным отчаяньем…
Никогда я не знал, что может, как море, шуметь ковыль, Никогда я не знал, что на небе, как на буддийской иконе, Солнечный круги лунный круг одновременно горят. Никогда я не знал, что прекрасно быть себялюбцем: Брата, сестру, и жену, и детей, и мать позабыть. Никогда я не знал, что прекрасно могущество степи: Только одна белена, только одна лебеда, Ни языка, ни отечества…
Может быть, в хутор Крапивин приеду я к вечеру. Хорошо, если немцев там нет. А будут — черт с ними! Там проживает моя знакомая, Таля-казачка. Воду согреет. Вздыхая, мужнино выдаст белье. Утром проснется раньше меня. Вздыхая, посмотрит И, наглядевшись, пойдет к деревянному круглому дому. Алые губы, вздрагивающие алые губы, Алые губы, не раз мои целовавшие руки, Алые губы, благодарно шептавшие мне: «Желанный», Будут иное шептать станичному атаману И назовут мое жидовское отчество… А! Не все ли равно мне — днем раньше погибнуть, днем позже. Даже порой мне кажется: жизнь я прожил давно, А теперь только воля осталась, ленивая воля.
1943