Стихи Маргариты Агашиной

Когда, чеканный шаг равняя,
идут солдаты на парад —
я замираю, вспоминая,
что был на свете мой солдат.

… Война. И враг под Сталинградом.
И нету писем от отца.
А я — стою себе с солдатом
у заснежённого крыльца.

Ни о любви, ни о разлуке
не говорю я ничего.
И только молча грею руки
в трёхпалых варежках его.

Потом — прощаюсь целый вечер
и возвращаюсь к дому вновь.
И первый снег летит навстречу,
совсем как первая любовь.

Какой он был? Он был весёлый.
В последний год перед войной
он только-только кончил школу
и только встретился со мной.

Он был весёлый, тёмно-русый,
над чубом — красная звезда.
Он в бой пошёл под Старой Руссой
и не вернётся никогда.

Но всё равно — по переулкам
и возле дома моего
идут солдаты шагом гулким,
и все — похожи на него.

Идут, поют, равняя плечи.
Ушанки сдвинуты на бровь.
И первый снег летит навстречу —
и чья-то первая любовь.

Ты тоже родился в России -
В краю полевом и лесном.
У нас в каждой песне – берёза,
Берёза под каждым окном.
На каждой весенней полянке-
Их белый живой хоровод…
Но есть в Волгограде берёзка, -
Увидишь – и сердце замрёт.
Её привезли издалёка
В края, где шумят ковыли.
Как трудно она привыкала
К огню Волгоградской земли!
Как долго она тосковала
О светлых лесах на Руси…
Лежат под берёзкой ребята,
Ты лучше у них расспроси.
Трава под берёзкой не смята,
Никто из земли не вставал.
Но как это нужно солдату,
Чтоб кто-то над ним горевал.
И плакал светло, как невеста,
И помнил навеки, как мать.
Ты тоже родился солдатом,
Тебе ли того не понять!
Ты тоже родился в России,
В берёзовом милом краю…
Теперь, где ни встретишь берёзку,
Ты вспомнишь берёзку мою.
Её молчаливые ветки,
Её терпеливую грудь…
Растёт в Волгограде берёзка,
Попробуй её позабудь!

Люди ли так захотели,
вздумалось ли февралю —
только заносят метели
всё, что я в жизни люблю.

Только шагни за ворота —
вот они, белые, тут!
Плакать и то неохота,
так они чисто метут.

Что ж ты не взглянешь открыто?
Что уж, таи не таи —
белыми нитками шиты
тайны мои и твои.

Но мне бывает в тягость дружба,
когда порой услышу я,
что я жила не так, как нужно, —
мне говорят мои друзья.

Что мало песен написала,
что не боролась, а ждала,
что не жила, а угасала,
что не горела, а жила.

Что я сама себя сгубила,
сама себя не сберегла…
А я жила — тебя любила!
А я — счастливая жила!

Я не хочу начать сначала,
ни изменить, ни повторить!
И разве это так уж мало:
все время ждать,
всю жизнь любить?

В свой срок –
не поздно и не рано –
придёт зима,
замрёт земля.
И ты
к Мамаеву кургану
придёшь
второго февраля.

И там,
у той заиндевелой,
у той священной высоты,
ты на крыло
метели белой
положишь красные цветы.

И словно в первый раз
заметишь,
каким он был,
их ратный путь!
Февраль, февраль,
солдатский месяц –
пурга в лицо,
снега по грудь.

Сто зим пройдёт.
И сто метелиц.
А мы пред ними
всё в долгу.
Февраль, февраль.
Солдатский месяц.
Горят
гвоздики
на снегу.

Тревогой, болью и любовью,
и светлой радостью горя,
сияла роща Притамбовья
посередине сентября.

Она сияла, трепетала
над коченеющим жнивьём...
Так вот чего мне не хватало
в великом городе моём!

Лесного чистого рассвета,
тропы в некошеном лугу.
И вдруг подумалось: уеду.
Уеду! Хватит. Не могу.

Но только снова, только снова
замру у Вечного огня,
когда глазами часового
Россия глянет на меня.

Когда, родимые до боли,
как первый снег, как вдовий плат,
как две берёзки в чистом поле,
два этих мальчика стоят.

И боль немеркнущего света
всё озаряет синеву...
Кому отдам? Куда уеду?
Кого от сердца оторву?

Вот и август уже за плечами.
Стынет Волга. Свежеют ветра.
Это тихой и светлой печали,
это наших раздумий пора.

Август.
Озими чистые всходы
и садов наливные цвета...
Вдруг впервые почувствуешь годы
и решаешь, что жизнь прожита.

Август.
С нами прощаются птицы.
но ведь кто-то придумал не зря,
что за августом в окна стучится
золотая пора сентября.

С ярким празднеством
бабьего лета,
с неотступною верой в груди
в то, что лучшая песня не спета
и что жизнь всё равно впереди.

Я здесь бывала. Всё мне здесь знакомо.
И всё же через грохот заводской
меня ведёт товарищ из завкома
и откровенно сетует с тоской:

— Вот, вроде бы, и вы не виноваты,
и мы, опять же, тоже ни при чем.
Людей, конечно, будет маловато:
стихи!
Не понимают нипочём!..

Завод гудел. Дышал единым духом.
Вздымались трубы в огненной пыли.
А он всё шёл и всё бубнил над ухом,
что «люди до стихов не доросли»,

что «молодёжь и в клубе-то нечасто»,
что «ей бы лишь плевать бы в потолок»...
Мы, наконец, приходим на участок
и смотрим:
полон красный уголок!

Сидят ребята — парни и девчонки -
от сцены до последнего ряда!
Попутчик мой в восторге снял кепчонку
и, подмигнув, сказал:
— Вот это да!

… Ах, это состоянье боевое,
когда стихи свои — на суд людской!
Зал был со мной.
Но в зале было двое,
колдующих над шахматной доской.

Я понимала: время перерыва,
у них обед и им не до меня.
И вот один из них неторопливо
берёт за гриву белого коня.

Что ж, обижаться тут не полагалось,
но и сдаваться мне не по нутру.
Как я старалась, как я добивалась,
чтобы ребята бросили игру!

Уже в блокноте зримо и весомо,
моим успехом удовлетворён,
поставил птичку деятель завкома,
такую же бескрылую, как он.

Уже девчонка на скамейке левой
платок искала, мелочью звеня.
А те, как пешкой, крутят королевой
и всё равно
не смотрят на меня.

По клеткам кони скачут угловато
и царственно шагают короли.
И я одна на свете виновата,
что двое до стихов не доросли!

Меня упрямой называли с детства,
но не упрямство вспыхнуло в крови,
напомнив мне испытанное средство...
И я читаю
только
о любви.

Не знаю, может, правда столько было
в стихах любви, и счастья, и тоски,
а может, просто -
я тебя любила...
Но парни оторвались от доски!

… Я уходила от ребят в восторге,
читателя почувствовав плечом.
Неужто скажут завтра
в книготорге:
— Стихи!
Не покупают нипочем!

Справилась и с этой трудной ношей
воля непонятная моя.
Вот опять о том, что ты -
хороший,
дочери рассказываю я.

Дочка рада!
Дочка смотрит в оба.
Ловит слово каждое моё.
Видно, ей давно хотелось, чтобы
был отец
хороший у неё.

Только вдруг, как могут только дети,
говорит без страха и стыда:
— Если папа лучше всех на свете,
почему ты грустная всегда?.

То ли больно, то ли горько стало.
Что я дальше ей сказать должна?
Я сказала: — Просто я устала,
потому что я всегда одна.

Дочка брови сдвинула упрямо,
на косичках дрогнули банты.
Подошла ко мне.
Прижалась.
— Мама!
Лучше всех на свете
только ты.

В сентябре на тропки густо
листья пёстрые легли.
Сентябри в народе грустно
бабьим летом нарекли.

Только что ж это такое:
лишь машины замолчат,
до рассвета над рекою
не смолкает смех девчат!

Видно, весело живут -
платья гладят, кудри вьют,
по уплясанной поляне
туфли-лодочки плывут.

А уж песню запоют -
ива склонится к ручью,
дрогнет старая берёза:
вспомнит молодость свою.

Выйдет на небо луна,
но не знает и она:
то ли это бабье лето,
то ли девичья весна!

Может быть,
забудется и это:
как, проклятым полымем паля,
жгло хлеба
засушливое лето,
и от боли трескалась земля.

Как в домах -
больным, по уговору -
береглась последняя трава,
и сухую липовую кору,
скрежеща,
мололи жернова.

Но запомню:
проливные грозы,
золочёный колос у плеча,
длинные,
скрипучие обозы
в бубенцах и лентах кумача;

и вчера,
увидя море хлеба,
на колени став у поля ржи,
на голос,
поднявши руки в небо,
плакала
старуха
у межи.

Вспыхнула алая зорька.
Травы склонились у ног.
Ах, как тревожно и горько
пахнет степной полынок!

Тихое время заката
в Волгу спустило крыло...
Ах вы, ребята, ребята!
Сколько вас здесь полегло!

Как вы все молоды были,
как вам пришлось воевать...
Вот, мы о вас не забыли –
как нам о вас забывать!

Вот мы берём, как когда-то,
горсть сталинградской земли.
Мы победили, ребята!
Мы до Берлина дошли!

… Снова вечерняя зорька
красит огнём тополя.
Снова тревожно и горько
пахнет родная земля.

Снова сурово и свято
Юные бьются сердца...
Ах вы, ребята, ребята!
Нету у жизни конца.

Зима, как говорится, злится!
Но где-то там,
ещё вдали,
летят серебряные птицы,
седые птицы — журавли.

Они летят дорогой длинной,
путём, не знающим конца.
Упрямым клином журавлиным
они врезаются в сердца.

И кличем, полным вешней новью,
и каждой жилочкой в крыле,
и той
безудержной любовью,
которой тесно на земле!

Они прошли такие дали,
они летели столько дней!
Они, наверное, так устали,
что и не думают о ней.

Они встречали снег и слякоть,
туманов липнущую сеть.
Они поют -
чтоб не заплакать.
Они летят -
чтоб долететь.

И вдруг один вздохнул устало
и начал падать тяжело.
Но где-то рядом трепетало
родное серое крыло.

И он схватил последним взглядом
цепочку вытянутых тел
(а то крыло всё билось рядом!)
и — не упал.
И — долетел.

… Они летят по всей России,
седые птицы — журавли.
Их треугольники косые
весь белый свет пересекли.

И перед первым снегопадом
в тугую синь взовьются вновь.
Они всю жизнь летают рядом,
а это -
больше, чем любовь.

Сядем, что ли.
Выпьем, что ли.
Друг на друга поглядим.
Что такое бабья доля -
и о том поговорим.

Бабья доля -
в чистом поле
бирюзовая трава,
незабудки на подоле
и на кофте кружева.

Бабья доля -
прощай, воля!
Обручальное кольцо.
А ещё бывает доля -
уголочком письмецо.

Вот тогда
на нём сойдётся
чёрным клином белый свет:
и жива, и сердце бьётся,
а и доли больше нет.

Бабья доля -
бабья доля.
Нас она не обошла.
В сорок третьем бабья доля
смертью храбрых полегла.

Полегла,
да снова встала -
всё по-бабьи поняла:
мир из пепла поднимала!
Ребятишек подняла.

Огляди края родные,
стань на волжском берегу:
этой доли
по России -
как ромашек на лугу.

И как выйдешь в чисто поле,
всё припомни,
оглянись -
этой доле, нашей доле,
бабьей доле
поклонись.

Бывают в жизни глупые обиды:
не спишь из-за какой-то чепухи.
Ко мне пришёл
довольно скромный с виду
парнишка,
сочиняющий стихи.

Он мне сказал,
должно быть, для порядка,
что глубока поэзия моя.
И тут же сразу
вытащил тетрадку -
свои стихи о сути бытия.

Его рука рубила воздух резко,
дрожал басок, срываясь на верхах.
Но, кроме расторопности и треска,
я ничего не видела в стихах.

В ответ парнишка, позабыв при этом,
как «глубока» поэзия моя,
сказал, что много развелось поэтов,
и настоящих,
и таких, как я.

Он мне сказал, -
хоть верьте, хоть не верьте, -
что весь мой труд -
артель «Напрасный труд»,
а строчки не дотянут до бессмертья,
на полпути к бессмертию умрут.

Мы все бываем в юности жестоки,
изруганные кем-то в первый раз.
Но пусть неумирающие строки
большое Время выберет без нас.

А для меня
гораздо больше значит,
когда, над строчкой голову склоня,
хоть кто-то вздрогнет,
кто-нибудь заплачет
и кто-то скажет:
— Это про меня.

От берёзового колышка,
от далёкого плетня
отвязалась речка воложка,
докатилась до меня.

Вот и гуси сизокрылые,
вот и старая ветла...
Что ж так поздно, речка милая?
Где ж ты раньше-то была?

Вот и горькая припевочка
вниз по реченьке плывёт:
«Не тому досталась девочка,
потому и слёзы льёт!»

Замерла ветла корявая:
Всё, как надо, поняла.
Что ж ты поздно, песня правая?
Где ж ты раньше-то была?

Всего-то горя -
бабья доля!
… А из вагонного окна:
сосна в снегу,
былинка в поле,
берёза белая -
одна.

Одна тропинка -
повернулась,
ушла за дальнее село...
С чего вдруг
так легко вздохнулось?
Ведь так дышалось
тяжело!

Уж не с того ли,
не с того ли,
что вот из этого окна -
трудна,
горька,
а вся видна,
как на ладони,
бабья доля…

Сосна в снегу,
былинка в поле.
Не я одна!
Не я одна.

У смерти тоже есть свои порядки.
Ну что ж,
умру когда-нибудь и я.
Меня положат в зале «Волгоградки» —
тогда уж воля будет не моя.

И кто-нибудь,
всегда на всё готовый,
создаст двухцветный траурный уют
и с чувством скажет горестное слово
по принципу — «лежачего не бьют».

И все узнают,
как жила я мало,
как я ещё бы —
жить да жить могла,
какие я «шедевры» написала,
какая я «хорошая» была!..

Ах, щедрый автор
смертных приговоров,
он так доволен — речи вопреки, —
что я ушла в дорогу,
о которой
не пишут путевые дневники.

Что от плохих стихов не затоскую,
что на собраньях
слова не прошу
и никого-то я не критикую,
убийственных рецензий не пишу!

Не верьте тем,
кто скажет надо мною
высокие надгробные слова!
Какой была —
а я была иною, —
сама скажу, покуда я жива.

А я — как все:
и плакала, и пела,
стыдилась плакать
и любила петь.
А я гораздо больше
не успела,
чем было мне
доверено успеть.

Я жизнь люблю.
Я, и прощаясь с нею,
ищу дорог
и радуюсь весне!
А жить стараюсь
проще и честнее,
чем после смерти
скажут обо мне.

У скрипучего причала
к речке клонится ветла...
Словно век не уезжала
я из этого села!

Только вот дождусь парома,
а потом — перевезут,
и останется до дома
только несколько минут.

Я пойду, шаги считая,
а навстречу мне — кусты
и поляна, золотая
от куриной слепоты.

Косит сено «Новый Север» -
чуть не к небу ставят стог.
Кормовой лиловый клевер
брызнул мёдом из-под ног.

А за клевером — канава,
и над нею, в полутьме,
тётка Марья из райздрава
вяжет веники к зиме.

Улыбнулась, как бывало,
вся седая, как была…

Словно век не уезжала
я из этого села!

Годы, как ласточки, мчатся.
Что впереди, — не боюсь.
С кем только, милый, прощаться
В час, когда я соберусь?
Выйду ли к Волге с рассветом,
Ночь ли в окне простою, -
Милый мой, только об этом
Думаю думу свою.
Милый мой, выросли дети,
Поумирала родня...
Был ты, мой милый, на свете
Только один у меня.
Всё, что нам выпало в жизни —
Счастье твоё и моё —
Не пожалел для отчизны,
Всё ты отдал за неё.
Годы — пускай себе мчатся!
Старость — не радость, а груз.
… С кем мне, мой милый, прощаться
В час, когда я соберусь?

Кого заботы молодили!
Кого от боли упасли!
Вон сколько ноги исходили,
и сколько руки донесли.

Вон сколько плакала, и пела,
и провожала, и ждала!
И ведь не старая была.
Да, видно, сердце не стерпело.
И мать сдалась.
И мать слегла.

В глазах — не горькое «прости»,
не жаль, не боль — одна тревога:
— Ещё пожить бы. Хоть немного.
Ребят до дела довести.

На предрассветный подоконник
легла тяжёлая роса.
Степной кудряш -
медовый донник
на подоконник забрался.

Ах, степь ты, степь!
Переобуюсь, пойду бродить по ковылю.
И поклонюсь.
И полюбуюсь.
А полюбить — не полюблю.

Куда там!
С прадедовой кровью
и с материнским молоком
одной-единственной любовью
в душе тот луг -
за «Красной Новью»,
тот — за Ветлугой,
за леском.
С ромашкой,
кашкой,
васильком.

И зимой, и осенью, и летом,
и сегодня так же, как вчера,
к бабе Тоне ходят за советом
женщины огромного двора.

Я у ней бываю зачастую.
Сяду тихо, прислонюсь к стене.
И она хорошую, простую
жизнь свою рассказывает мне.

… Далека деревня Песковатка,
вся как есть засыпана песком.
Дом родной — забота да нехватка,
замуж выходила босиком.

Всю-то жизнь трудилась, хлопотала,
каждый день — с рассвета дотемна.
И на всех любви её хватало,
обо всём заботилась она.

Баба Тоня… Это не она ли
по ночам, когда ребята спят,
раскроив куски диагонали,
шила гимнастёрки для солдат?

Не её ли тёплые ладони
возрождали город Сталинград?
«Антонин Михална!», «Баба Тоня...»
Это не о ней ли говорят?

На экранах, в книгах и на сцене -
знаменитых женщин имена.
Только кто заметит и оценит
то, что в жизни сделала она?

Шьёт внучатам кофточки из байки,
моет пол да стряпает обед...
Тихая судьба домохозяйки,
ничего особенного нет.

Не потому, что я за всё в ответе,
не оттого, что я во всём права,
но всё, что ни случается на свете,
на свой аршин я меряю сперва.

И я — не испугаюсь и не спрячусь.
И я — не из героев, а не трус.
И я — с неправды досыта наплачусь,
но всё равно до правды доберусь.

И я, как ты, крута и своевольна:
умру — не отступлюсь от своего.
Но кто бы ведал, как бывает больно,
когда ты прав,
а рядом — никого!

Когда тебе больней и тяжелее
и подступает «быть или не быть»,
я каждый раз тоскую и жалею,
что не тебя мне выпало любить.

Что, о тебе печалясь и страдая
и наряжая в белое сады,
не женщина,
а песня молодая
опять тебя уводит от беды.

Ах, как тебе светло бывает с нею!
И как она печальна и нежна!
Но знаешь ты: она другим нужнее.
И выпускаешь песню из окна.

И нам ли плакать, что идёт по свету
единственная милая моя!
Пусть кто-то злой сказал,
что у поэтов
из глаз не слёзы -
строчки в два ручья.

Уж коли так, то пусть -
горьки и долги,
берут исток у этих грустных глаз
не два ручья -
две будущие Волги,
вдоль щёк твоих бегущие сейчас.

Я выдумала, знаю, Волги эти.
И ты — не плакал.
Знаю. Не права.
Не обижайся.
Просто всё на свете
на свой аршин я меряю сперва.

Я об этом не жалею
и потом жалеть не буду,
что пришла я первой к пруду,
что поверила тебе я.
Тонко-тонко,
гибко-гибко
никнут вётлы над прудами…

Даже первая ошибка
забывается с годами.

Я об этом не жалела,
что вчера тебя встречая,
ничего не замечая,
я в глаза твои смотрела
долго-долго,
много-много.
А теперь ресницы — вниз…

Даже узкая дорога
может на две разойтись.

Ладно. Выживу. Не первая!
… А когда невмоготу,
все свои надежды верные
в сотый раз пересочту.

Все-то боли годы вылечат,
горе — в песню унесут.
Сил не хватит -
гордость выручит,
люди добрые спасут.

Всегда — встречая, провожая -
и ты был прав, и я права.
А возле нас жила чужая,
на всё способная молва.

Бывало так: беда случалась.
Работа вдруг не получалась.
Молва всегда бывала там -
самозабвенно возмущалась
и шла за нами по пятам.

Бывало горько. Я молчала.
Молва вздыхала и ворчала
вокруг молчанья моего:
«Она глупа — она прощает...»
«Она умна — не замечает...»
Я всё на свете замечала
и не прощала ничего.

А мы всё вместе! Век ли, миг ли,
или пятнадцать лет подряд!
— Что ж, им легко — они привыкли! -
о нас с тобою говорят.
А мы молчим и знаем оба -
какого стоило труда,
чтобы вот так:
любовь до гроба,
а не привычка навсегда.

Когда бы всё, что нам хотелось,
вершилось в жизни без труда,
с лица земли исчезла б смелость,
которой брали города.

И если б горькие ошибки
не жгли
нам руки и умы,
считали б чистые улыбки
всего лишь вежливостью мы.

А я за то, чтоб в жизни встретить
и неудачу, и грозу,
улыбку вовремя заметить,
припрятать вовремя слезу.

Чтобы на каждом повороте
тревожный
красный
свет не гас.
Чтобы и в жизни, и в работе
судьба не баловала нас.

Выйду к речке, тонкой веткой хрустну,
оборву тенёт тугую нить.
Осенью всегда бывает грустно,
даже если не о чем грустить.

Подойду к красавице рябине,
руку ей на шею положу,
по какой, единственной, причине
я грущу сегодня, расскажу…

Мой упрямый,
я тебя прошу:
ты прости мне эти разговоры.
Я всегда молчу про наши ссоры -
сору из избы не выношу.

А сейчас никто ведь не узнает.
Зиму всю рябина смотрит сны,
и она, красавица лесная,
мой рассказ забудет до весны.

Только пусть его подхватит ветер,
или даже
сразу все ветра:
много ведь людей на белом свете
ссорятся, как мы с тобой вчера.

Пусть же ветры возле них повьются,
им расскажут наш вчерашний спор.
А они — над нами посмеются
и всю жизнь не ссорятся с тех пор!

Задохнувшийся пылью цветок
почему-то забыт на окне.
Никогда не узнает никто,
что сегодня почудилось мне.

Никому не скажу про беду
или, может быть, радость мою.
Я любимое платье найду
и любимую песню спою.

Заплету по-другому косу,
распущу на виске завиток...
И куда-нибудь прочь отнесу
задохнувшийся пылью цветок.