Стихи Павла Антокольского

Ползет фургон бродячего зверинца.
Грязь, темень, по брезенту дождь звенит.
Возница спит. Во тьме он краше принца,
Богат, удачлив, молод, знаменит.
Жизнь тяжела, в харчевнях кормят скудно,
На мокрых ярмарках голо.
Как вдруг все клетки — настежь, рев, еще секунда…
Он вздрогнет: «Что за черт?», но тьма вокруг.

И вот опять гнилой соломы запах.
Он зорко смотрит в дождевую мглу.
А тьма встает на вывихнутых лапах,
ползет на брюхе сплющенном к нему.

Ей хочется в немых соитьях грызться,
клыками рвать, глотать любой кусок.
И чует каждым мускулом тигрица,
что рядом с ней течет багряный сок.

Пока еще, стремительно играя,
одни сопят, другие ждут свистка,
тогда хватает хлыст и флейту гаер —
он чувствует сквозь сон, что смерть близка.

Седая сила всеми завладела,
седая песня прозвучала здесь —
не кончено еще на белом свете дело
седых чудовищ, чудищ и чудес.

Их призраки, их тени-двойники,
их пращуры, продравшие глаза,
трясут решетки, буйствуют в стихиях,
ни в чем другом не смысля ни аза.

Проснуться, вскрикнуть, но дыханье сперто.
Фургон, как туча, пятится назад…
Сломать бы хлыст, дрянную флейту — к черту,
жить с внуками и подстригать свой сад.

А тот оскал, холодный и колючий,
те жалкие глаза, они — твои.
так не теряй хлыста на всякий случай,
пока не рухнул замертво в крови.

пока тебя не окружила свора,
не бросилась решительно загрызть,
не торопись, жди молча приговора,
вот вся твоя удача, вся корысть.

Ползет фургон, пестро фургон раскрашен,
скрипучий, старый, мешкотный фургон.
Возница спит, сон долог и не страшен.
Нестрашный сон, предсмертный перегон.

1967

Все прошло, пролетело, пропало.
Отзвонила дурная молва.
На снега Черной речки упала
Запрокинутая голова.

Смерть явилась и медлит до срока,
Будто мертвой водою поит.
А Россия широко и строго
На посту по-солдатски стоит.

В ледяной петербургской пустыне,
На ветру, на юру площадей
В карауле почетном застыли
Изваянья понурых людей —

Мужики, офицеры, студенты,
Стихотворцы, торговцы, князья:
Свечи, факелы, черные ленты,
Говор, давка, пробиться нельзя.

Над Невой, и над Невским, и дальше,
За грядой колоннад и аркад,
Ни смятенья, ни страха, ни фальши —
Только алого солнца закат.

Погоди! Он еще окровавит
Императорский штаб и дворец,
Отпеванье по-своему справит
И хоругви расплавит в багрец.

Но хоругви и свечи померкли,
Скрылось солнце за краем земли.
В ту же ночь на Конюшенной церкви
Неприкаянный прах увезли.

Длинный ящик прикручен к полозьям,
И оплакан метелью навзрыд,
И опущен, и стукнулся оземь,
И в земле святогорской зарыт.

В страшном городе, в горнице тесной,
В ту же ночь или, может, не в ту
Встал гвардеец-гусар неизвестный
И допрашивает темноту.

Взыскан смолоду гневом монаршим,
Он как демон над веком парит
И с почившим, как с демоном старшим,
Как звезда со звездой, говорит.

Впереди ни пощады, ни льготы,
Только бури одной благодать.
И четыре отсчитаны года.
До — бессмертья — рукою подать.

1959

Дикий ветер окна рвет.
В доме человек бессонный,
Непогодой потрясенный,
О любви безбожно врет.

Дикий ветер. Темнота.
Человек в ущелье комнат
Ничего уже не помнит.
Он не тот. Она не та.

Темнота, ожесточась,
Ломится к нему нещадно.
Но и бранью непечатной
Он не брезгует сейчас.

Хор ликующий стихий
Непомерной мощью дышит.
Человек его не слышит,
Пишет скверные стихи.

1975

Вы встретитесь. Я знаю сумасбродство
Стихийных сил и ветреность морей,
Несходство между нами и сиротство
Неисправимой верности моей.

И вот в отчаянье и нетерпенье
Ты мчишься вниз и мечешься летя,
Вся в брызгах света, в радугах и в пене,
Беспечное, беспутное дитя.

Перед тобой синеет зыбь морская,
Там злющие чудовища на дне,
А над тобою, весело сверкая,
Смеется злое солнце обо мне.

Но ты мелеешь и с внезапной грустью,
Продрогшая от гальки и песка,
Бессильная, ползешь к морскому устью,
Мне одному понятна и близка.

1964

Гроза прошла. Пылали георгины
Под семицветной радужной дугой.
Он вышел в сад и в мокрых комьях глины
То яблоко пошевелил ногой.

В его глазах, как некое виденье,
Не падал, но пылал и плыл ранет,
И только траектория паденья
Вычерчивалась ярче всех планет.

Так вот она, разгадка! Вот что значит
Предвечная механика светил!
Так первый день творения был начат.
И он звезду летящую схватил.

И в ту же ночь, когда все в мире спало
И стихли голоса церквей и школ,
Не яблоко, а формула упала
С ветвей вселенной на рабочий стол.

Да! Так он и доложит, не заботясь
О предрассудках каменных голов.
Он не допустит сказок и гипотез,
Все кривды жерновами размолов.

И день пришел. Латынь его сухая
О гравитации небесных тел
Раскатывалась, грубо громыхая.
Он людям досказал все, что хотел.

И высоченный лоб и губы вытер
Тяжеловесной космой парика.
Меж тем на кафедру взошел пресвитер
И начал речь как бы издалека.

О всеблагом зиждителе вселенной,
Чей замысел нам испокон отверст…
Столетний, серый, лысый как колено,
Он в Ньютона уставил длинный перст.

И вдруг, осклабясь сморщенным и дряблым
Лицом скопца, участливо спросил:
— Итак, плоды осенних ваших яблонь
Суть беглые рабы магнитных сил?

Но, боже милосердный, что за ветер
Умчал вас дальше межпланетных сфер?
— Я думал,- Ньютон коротко ответил.-
Я к этому привык. Я думал, сэр.

Черепной улыбкой осклабясь,
Он прощенья просил у всех
За причуды свои, за слабость,
За рыданье, за жуткий смех.

Проявили к нему сердечность,
Несмотря на ее тщету,
И одну оставили вечность
На текущем его счету.

Это столько раз повторялось,
Сколько падало с неба звезд.
Иссякали нежность и ярость,
Стихла буря смеха и слез.

И тогда — в тумане болотном.
Бесприютен и одинок,
Он, казавшийся вам бесплотным,
Камнем стал — с головы до ног.

1975

Мой век не долог, мой час не краток.
Мой мир не широк, мой дом не тесен.
Так пусть же царствует беспорядок
В нечаянном возникновеньи песен!

Они как молнии в тучах пляшут
И как гнилушки свет источают.
Стихов не пишут, земли не пашут.
Беды не чуют, счастья не чают!

…
Не отопрешь их ключом скрипичным,
не зарифмуешь в четверостишья —
Их певчей скорости не постичь нам!

Так пусть же ветер несет их дальше!
Я сам затесался в их птичью стаю.
Сказал «Прощай» суете и фальши
И век недолгий свой коротаю.

1966

Мрачен был косоугольный зал.
Зрители отсутствовали. Лампы
Чахли, незаправленные. Кто-то,
Изогнувшись и пляша у рампы,
Бедным музыкантам приказал
Начинать обычную работу.

Он вился вдоль занавеса тенью,
Отличался силой красноречья,
Словно вправду представлял пролог.
Музыканты верили смятенью
Призрака. И, не противореча,
Скрипки улетели в потолок.

В черную пробитую дыру
Пронесла их связанная фуга…
Там, где мир замаран поутру
Серостью смертельного недуга.

Скрипки бились насмерть с голосами
Хриплыми и гиканьем погонь.
Победив, они вели их сами.
Жгли смычки, как шелковый огонь.

И неслась таинственная весть
Мимо шпилей, куполов и галок,
Стая скрипок, тоненьких невест,
Гибла, воскресала, убегала…

А внизу осталась рать бутылок,
Лампы, ноты, стулья, пиджаки,
Музыка устала и остыла.
Музыканты вытерли смычки.

Разбрелись во мглу своих берлог,
Даже и назад не поглядели,
Оттого что странный тот пролог
Не существовал на самом деле.

Сжав тросы в гигантской руке,
Спросонок, нечесаный, сиплый,
Весь город из вымысла выплыл
И вымыслом рвется к реке.

И ужас на клоунски жалостных,
Простуженных лицах, и серость,
И стены, и краска сбежала с них —
И надвое время расселось.

И словно на тысячах лиц
Посмертные маски империи,
И словно гусиные перья
В пергамент реляций впились.

И в куцей шинели, без имени,
Безумец, как в пушкинской ночи,
Еще заклинает: «Срази меня,
Залей, если смеешь и хочешь!»

Я выстоял. Жег меня тиф,
Теплушек баюкали нары.
Но вырос я сверх ординара,
Сто лет в один год отхватив.

Вода хоть два века бежала бы,
Вела бы в дознанье жестоком
Подвалов сиротские жалобы
По гнилистым руслам и стокам.

И вот она хлещет! Смотри
Ты, всадник, швырнувший поводья:
Лачуги. Костры. Половодья.
Стропила. Заря. Пустыри.

Полнеба — рассветное зарево.
Полмира — в лесах и стропилах.
Не путай меня, не оспаривай —
Не ты поднимал и рубил их.

А если, а если к труду
Ты рвешься из далей бесплотных —
Дай руку товарищу, плотник!
Тебя я на верфь приведу.

Он сейчас не сорвиголова, не бретёр,
Как могло нам казаться по чьим-то запискам,
И в ответах не столь уже быстр и остер,
И не юн на таком расстоянии близком.

Это сильный, привыкший к труду человек,
Как арабский скакун уходившийся, в пене.
Глубока синева его выпуклых век.
Обожгло его горькие губы терпенье.

Да, терпенье. Свеча наплывает. Шандал
Неудобен и погнут. За окнами вьюга.
С малых лет он такой тишины поджидал
В дортуарах Лицея, под звездами юга,

На Кавказе, в Тавриде, в Молдавии — там,
Где цыганом бродил или бредил о Ризнич.
Но не кинется старая грусть по следам
Заметенным. Ей нечего делать на тризне.

Все стихии легли, как овчарки, у ног.
Эта ночь хороша для больших начинаний.
Кончен пир. Наконец человек одинок.
Ни друзей, ни любовниц. Одна только няня.

Тишина. Тишина. На две тысячи верст
Ледяной каземат, ледяная империя.
Он в Михайловском. Хлеб его черен и черств.
Голубеют в стакане гусиные перья.

Нянька бедная, может быть, вправду права,
Что полжизни ухожено, за тридцать скоро.
В старой печке стреляют сухие дрова.
Стонет вьюга в трубе, как из дикого хора
Заклинающий голос:
«Вернись, оглянись!
Меня по снегу мчат, в Петропавловке морят.
Я — как Терек, по кручам свергаемый вниз.
Я — как вольная прозелень Черного моря».

Что поймешь в этих звуках? Иль это в груди
Словно птица колотится в клетке? Иль снова
Ничего еще не было, все — впереди?
Только б вырвать единственно нужное слово!

Только б вырвать!
Из няниной сказки, из книг,
Из пурги этой, из глубины равелина,
Где бессонный Рылеев1 к решетке приник,-
Только б выхватить слово!
И, будто бы глина,

Рухнут мокрыми комьями на черновик
Ликованье и горе, сменяя друг друга.
Он рассудит их спор. Он измлада привык
Мять, ломать и давить у гончарного круга.

И такая наступит тогда тишина,
Что за тысячи верст и в течение века
Дальше пушек и дальше набата слышна
Еле слышная, тайная мысль человека.

1937

Вы спите? Вы кончили? Я начинаю.
Тяжелая наша работа ночная.

Гранильщик асфальтов, и стекол, и крыш —
Я тоже несчастен. Я тоже Париж.

Под музыку желоба вой мой затянут.
В осколках бутылок, в обрезках жестянок,

Дыханием мусорных свалок дыша,
Он тоже столетний. Он тоже душа.

Бульвары бензином и розами пахнут.
Мокра моя шляпа. И ворот распахнут.

Размотанный шарф романтичен и рыж.
Он тоже загадка. Он тоже Париж.

Усните. Вам снятся осады Бастилий
И стены гостиниц, где вы не гостили,

И сильные чувства, каких и следа
Нет ни у меня, ни у вас, господа.

1928

Возникает, колеблется, с воплем проносится мимо.
Если просишь: останься!– то все потерял впопыхах.
То, что было когда-то обещано,– ветром гонимо.
И любимая женщина не уместилась в стихах.

Утверждают, что время – глубокий колодец свободы,
Что в глубоких колодцах вода холодна и черна.
Пусть проносятся годы и плещут подземные воды,
Я бадью опускаю до самого черного дна.

1976

Разве ты на себя не похож,
Не талантлив, не смел, не пригож,
Не удачливей сверстников всех?
Как же это случилось? Откуда
Взгляд потухший, растерянный смех?
Отвечай — отчего тебе худо?

Но недвижен ты как истукан
И ворочаешь винный стакан.
Да и песню не прочь затянуть,
Да и слез не скрываешь горячих,—
Лишь бы время зазря протянуть,
Позабыться, как мелкий растратчик.

Никаких не бывает чудес!
Где бы ни было, там или здесь,
В светлом доме иль в темном лесу,
Ты уснешь, ни к чему не готовясь.
А для встречи я сам припасу
Некрасивую вещь — твою совесть.

Узнаешь? А была молода
И в ответах горда и тверда,
Отвечала за всё и за всех,
Не смолчала в труднейшие годы…
Взгляд потухший, растерянный смех.
Ни отсрочки, ни спуска, ни льготы.

До свиданья, прощай и прости!
Я сжимаю в остывшей горсти
Свое скомканное письмо,
Не отправленное адресату,
Не прочтенное… Время само
Хоть на этом срывает досаду.

1962

Художник был горяч, приветлив, чист, умен.
Он знал, что розовый застенчивый ребенок
Давно уж сух и желт, как выжатый лимон;
Что в пульсе этих вен — сны многих погребенных;
Что не брабантские бесценны кружева,
А верно, ни в каких Болоньях иль Сорбоннах
Не сосчитать смертей, которыми жива
Десятилетняя.
Тлел перед ним осколок
Издерганной семьи. Ублюдок божества.
Тихоня. Лакомка. Страсть карликов бесполых
И бич духовников. Он видел в ней итог
Истории страны. Пред ним метался полог
Безжизненной души. Был пуст ее чертог.

Дуэньи шли гурьбой, как овцы. И смотрелись
В портрет, как в зеркало. Он услыхал поток
Витиеватых фраз. Тонуло слово «прелесть»
Под длинным титулом в двенадцать ступеней.
У короля-отца отваливалась челюсть.
Оскалив черный рот и став еще бледней,
Он проскрипел: «Внизу накормят вас, Веласкец».
И тот, откланявшись, пошел мечтать о ней.

Дни и года его летели в адской пляске.
Всё было. Золото. Забвение. Запой
Бессонного труда. Не подлежит огласке
Душа художника. Она была собой.
Ей мало юности. Но быстро постареть ей.
Ей мало зоркости. И всё же стать слепой.

Потом прошли века. Один. Другой, И третий.
И смотрит мимо глаз, как он ей приказал,
Инфанта-девочка на пасмурном портрете.
Пред ней пустынный Лувр. Седой музейный зал.
Паркетный лоск. И тишь, как в дни Эскуриала.
И ясно девочке по всем людским глазам,
Что ничего с тех пор она не потеряла —
Ни карликов, ни царств, ни кукол, ни святых;
Что сделан целый мир из тех же матерьялов,
От века данных ей. Мир отсветов златых,
В зазубринах резьбы, в подобье звона где-то
На бронзовых часах. И снова — звон затих.

И в тот же тяжкий шелк безжалостно одета,
Безмозгла, как божок, бесспорна, как трава
Во рвах кладбищенских, старей отца и деда,—
Смеется девочка. Сильна тем, что мертва.

1928

Электрическая стереорама

Низко кружится воронье.
Оголтелые псы томятся.
Лишь коты во здравье свое
Магнетизмом тайным дымятся.

Ощутили они в шерсти
Слабый треск и сухое жженье.
Постепенно должен расти
Ток высокого напряженья.

Ставит геодезист редут,
Раздвигает свою треногу.
На ходулях столбы бредут,
В лес вторгаются понемногу.

Лес велик. Он растянут вплоть
До пределов воображенья.
Должен ткань его пропороть
Ток высокого напряженья.

Вот высокий вольтаж гудит.
Там, где птахи в листьях ласкались,
На прохожих будка глядит,
Некрасивым черепом скалясь.

И когда чернокожий Том
Поцелует белую Дженни,
Полосует его кнутом
Ток высокого напряженья.

Но над веком плывет массив
Грозовых бойниц и хоромин.
Он, как юный демон, красив,
Как древнейший мамонт, огромен.

Так накапливает гроза
В медных чанах свое броженье.
Человечеству бьет в глаза
Ток высокого напряженья.

Наконец-то! О, разряди
Ради наших злаков растущих
Все, что есть у тебя в груди,
Все, что золотом пышет в тучах!

Словно в зеркале, в час самих
Разгляди свое отраженье!
Расщедрись на короткий миг,
Ток высокого напряженья!

Ты стоишь под грозой внизу.
Как бездомный король Шекспира,
Приглашаешь на пир грозу,
Поминаешь ушедших с пира.

Всем, художник, ты овладел
И всему найдешь выраженье,
Но дождись!
Есть иной предел
У высокого напряженья.

Если ты в грозовой разряд
Невпопад и зря угораздил,
Тебя молнии разразят,
Но какой же ты, к черту, мастер!

Ты не кончишь картин и книг
И не выиграешь сраженья.
Вот включает твой ученик
Ток высокого напряженья.

Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт.
Косматое море, конец путешествия, ветер —
И девушка рядом. И осень. И стонущий альт
Какой-то сирены, какой-то последней на свете.

Мне снилось ненастье над палубным тентом, и пир,
И хлопанье пробок, и хохот друзей. И не очень
Уже веселились. А все-таки сон торопил
Вглядеться в него и почувствовать качество ночи!

И вот уже веса и контуров мы лишены.
И наше свиданье — то самое первое в мире,
Которое вправе хотеть на земле тишины
И стоит, чтоб ради него города разгромили.

И чувствовал сон мой, что это его ремесло,
Что будет несчастен и все потеряет навеки.
Он кончился сразу, едва на земле рассвело.
Бил пульс, как тупая машина, в смеженные веки.

1923

Величанный в литургиях голосистыми попами,
С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург,
По мостам, столетьям, верстам мчится в прошлое, как в память,
И хмельной фельдъегерь трубит в крутень пустозвонных пург.

Самодержец Всероссийский… Что в нем жгло? Какой державе
Сей привиделся курносый и картавый самодур?
Или скифские метели, как им приказал Державин,
Шли почетным караулом вкруг богоподобных дур?

Или, как звездой Мальтийской, он самой судьбой отравлен?
Или каркающий голос сорван только на плацу?
Или взор остервенелый перекошен в смертной травле?
Или пудреные букли расплясались по лицу?

О, еще не все разбито! Бьет судьбу иная карта!
Встанет на дыбы Европа ревом полковых музык!
О, еще не все известно, почему под вьюгой марта
Он Империи и Смерти синий высунул язык!

1922

Ребенок мой осень, ты плачешь?
То пляшет мой ткацкий станок.
Я тку твое серое платье,
И город свернулся у ног.

Ребенок седой и горбатый,
Твоя мне мерещится мощь –
По крышам и стеклам Арбата
С налета ударивший дождь.

Мой ранний, мой слабый ребенок,
Твой плач вырастает впотьмах.
Но сколько их, непогребенных
Детей моих, в сонных домах!

Теперь мне осталось одно лишь
Седое, как дождь, ремесло.
Но ты ведь не враг. Ты позволишь,
Чтоб это мученье росло,

Чтоб наше прощанье окрепло,
Кренясь на великом ветру,
Пока я соленого пепла
И пены со рта не сотру.

1924

Я не хочу судиться с мертвецом
За то, что мне казался он отцом.
Я не могу над ним глумиться,
Рассматривать его дела в упор
И в запоздалый ввязываться спор
С гробницей — вечною темницей…

Я сотрапезник общего стола,
Его огнем испепелен дотла,
Отравлен был змеиным ядом.
Я, современник стольких катастроф,
Жил-поживал, а в общем жив-здоров.
Но я состарился с ним рядом.

Не шуточное дело, не пустяк —
Состариться у времени в гостях,
Не жизнь прожить, а десять жизней —
И не уйти от памяти своей,
От горького наследства сыновей
На беспощадной этой тризне.

Не о себе я говорю сейчас!
Но у одной истории учась
Ее бесстрастному бесстрашью,-
Здесь, на крутом, на голом берегу,
Я лишь обрывок правды сберегу,
Но этих слов не приукрашу.

Я не песню пропел, не балладу сложил,
Отыскал я прямую дорогу,
Но желанной награды я не заслужил
И не заворожил недотрогу.

Время шло. Зазнобила седая зима.
Зачастили короткие встречи.
И она меня часто сводила с ума,
Но о будущем не было речи.

Но росла моя жажда. И ранней весной
На окраине где-то московской,
Может, на поле чистом иль в чаще лесной,
Повстречался я с гостьей таковской.

Ее облик менялся в далеком пути,
И на Балтике в сумрачной сини
Ей хотелось по гальке горячей пройти
До Купавны ногами босыми.

Да, я завтра увижу ее. Только нет
С вологодской девчонкою сладу,
Не услышал я зова далеких планет,
А сложил напоследок балладу.

1976

В конце таинственного века
Среди развалин, в щелях скал
Державный разум человека
Свою жилплощадь отыскал.

Вот он — разведчик руд несметных,
Проходчик в штреке вековом,
Семижды семь потов бессмертных
Со лба стирает рукавом.

Как валит с ног его усталость,
Как сухи губы, как черны.
Что дальше? Сколько дней осталось
До межпланетной стороны?

К последней скорости ревнуя,
Ведя рекордную игру,
Он тратит выручку дневную
В похмельях на чужом пиру.

Что ж, невеселенькая трата…
Но ведь в заштатном городке
Он с прадедом запанибрата
И с правнуком накоротке.

Едва рассветное сиянье
Забрезжит и прорежет ночь,
Халдеяне и марсиане
С ним познакомиться не прочь.

Он всех зовет на поздний ужин,
Пускай теснятся у стола —
Кто слишком важен, кто контужен,
Кто сложен, кто сожжен дотла.

Не в званье дело и не в чине!
В конечном счете всё равно,
Кому и по какой причине
Допить последнее вино.

Что там, в дырявых бочках ада,
Амврозия иль самогон,
Иль атомная канонада,
Заваренная под разгон?

Что там ни будь, но выпей разом
Со дна поднявшуюся муть.
И пей до дна, державный разум,
Ты завтра сможешь отдохнуть.

1966

Понимаешь? Я прожил века без тебя
И не чаял, что в будущем встречу.
И случалось, в охрипшие трубы трубя,
Не владел человеческой речью.

Пил вино, и трудился, и стал стариком,
И немало стихов напечатал,
Но застрял в моей глотке рыдающий ком —
Слабый отзвук души непочатой.

Вот она! Отдаю тебе душу и речь,
Если хочешь, истрать хоть на рынке,
Только зря не жалей, не старайся сберечь,
Да и пыль не стирай по старинке.

И пускай у тебя она пляшет в глазах
В дни чудес, и чудовищ, и чудищ:
Это завтрашней молнии ломкий зигзаг —
Тот, с которым ты счастлива будешь!

Март 1965

Поэзия гипотез,
Наш голод утоли:
Дай заглянуть в колодезь,
В черновики твои!

Друг к дружке жмутся рифмы
В темнице вялых строк,
И проклинают нимфы
Бумажный свой острог,
О будущем заботясь,
Куда же ты ведешь,
Поэзия гипотез,
Седую молодежь?

Век числится двадцатым,
Но в восемьдесят лет
Не разглядел конца там
Знакомый твой поэт.

Поэзия гипотез,
Твой безъязыкий гул,
Неправленый твой оттиск
Он в печку зашвырнул.

1976

В долгой жизни своей,
Без оглядки на пройденный путь,
Я ищу сыновей,
Не своих, все равно – чьих-нибудь.

Я ищу их в ночи,
В ликованьи московской толпы,–
Они дети ничьи,
Они звездных салютов снопы.

Я на окна гляжу,
Где маячит сквозной силуэт,
Где прильнул к чертежу
Инженер, архитектор, поэт,–

Кандидат ли наук,
Фантастический ли персонаж,
Чей он сын, чей он внук,
Наш наследник иль вымысел наш?

Исчезает во тьму
Или только что вышел на старт?
Я и сам не пойму,
Отчего он печален и стар.

Как громовый удар,
Прокатилась догадка во мне:
Он печален и стар,
Оттого что погиб на войне.

Свою тайну храня
В песне ветра и в пляске огня,
Он прощает меня,
Оттого что не помнит меня.

1968

Мы вышли поздно ночью в сенцы
Из душной маленькой избы,
И сказочных флуоресценций
Шатнулись на небе столбы.

Так сосуществовали ночью
Домашний и небесный кров,
И мы увидели воочью
Соизмеримость двух миров,—

Родство и сходство их от века,
Ликующие в них самих,
Когда в сознанье человека
Всё проясняется на миг,

Когда вселенная влюбленно
И жадно смотрит нам в глаза,
И наготою раскаленной
Притягивает нас гроза.

1975

Склад сырых неструганых досок.
Вороха не припасенных в зимах,
Необдуманных, неотразимых
Слов, чей смысл неясен и высок.

В пригородах окрик петушиный.
Час прибытья дальних поездов.
Мир, спросонок слышимый как вздох.
Но уже светло. Стучат машины.

Облако, висящее вверху,
Может стать подобьем всех животных.
Дети просыпаются. Живет в них
Страсть — разделать эту чепуху

Под орех и в красках раздраконить,-
Чтоб стояли тучи, камни, сны,
Улицы, товарищи, слоны,
Бабушки, деревья, книги, кони…

Чтобы стоили они затрат,
Пущенных на детство мирозданьем,
Чтобы жизнь выплачивала дань им,
Увеличенную во сто крат.

Нетерпенье! Это на задворках
Мира, где царил туберкулез,
Где трясло дома от женских слез,-
Доблесть молодых и дальнозорких.

Нетерпенье! Это в жилах руд
Чернота земной коры крутая.
Вся земля от Андов до Алтая,
Где владыкой мира станет труд.

Лагерь пионеров. Трудный выдох
Глотки, митингующей навзрыд.
Край, который начерно разрыт.
Сон стеблей, покуда еле видных.

Звон впервые тронутой струны
Где-то на дощатой сцене в клубе.
Нетерпенье — это честолюбье
Окруженной войнами страны.

1932

Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.

Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: «Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом».

Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.

Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.

Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.

Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.

Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: «Прочь! Бесстыдство! Святотатство!»
Во избежанье Страшного суда.

4 января 1957

На каком же меридиане,
На какой из земных широт
Мои помыслы и деянья
Будут пущены в оборот –

Переизданы ли роскошно
Иль на сцене воплощены?
Дознаваться об этом тошно,
Все равно что ловить чины.

Я о будущем не забочусь
И бессмертия не хочу.
Не пристала такая почесть
Ни поэту, ни циркачу.

В узелок свяжу свои вещи,
Продиктую на пленку речь…
Тут бы выразиться похлеще!
Уж куда там душу сберечь!

Декабрь 1967

Европа! Ты помнишь, когда
В зазубринах брега морского
Твой гений был юн и раскован
И строил твои города?

Когда голодавшая голь
Ночные дворцы штурмовала,
Ты помнишь девятого вала
Горючую честную соль?

Казалось, что вся ты — собор,
Где лепятся хари на вышке,
Где стонет орган, не отвыкший
Беседовать с бурей с тех пор.

Гул формул, таимых в уме,
Из черепа выросший, вторил
Вниманью больших аудиторий,
Бессоннице лабораторий
И звездной полуночной тьме.

Все было! И все это — вихрь…
Ты думала: дело не к спеху.
Ты думала: только для смеха
Тоска мюзик-холлов твоих.

Ты думала: только в кино
Актер твои замыслы выдал.
Но в старческом гриме для вида
Ты ждешь, чтобы стало темно.

И снова голодная голь
Штурмует ночные чертоги,
И снова у бедных в итоге
Одна только честная боль.

И снова твой смертный трофей —
Сожженные башни и села,
Да вихорь вздувает веселый
Подолы накрашенных фей.

И снова — о, горе!- Орфей
Простился с тобой, Эвридикой.
И воют над пустошью дикой
Полночные джазы в кафе.

1922

Ну что ж, пора, как говорится,
Начать сначала тот же путь.
Слегка взбодриться — ламца дрица!
И повториться в ком-нибудь.
Ремонт не срочен и не скучен.
Бывал же я переобучен
Раз двадцать на своем веку.
Бывал не раз перекалечен —
И нынче, лекарем подлечен,
Хоть слушателей развлеку!

В чужих владеньях партизаня,
Чужим подругам послужив,
Чужие вынесу терзанья,
Согреюсь у костров чужих.
Не о себе речь завожу я,
Но верю в молодость чужую,
Свой давний опыт истребя.
Себя играть — дается просто.
Но ведь заманчивей раз во сто
Играть другого — не себя!

Другой — вон тот, двадцатилетний,
В линялых джинсах, волосат,
Меж сверстниками не последний,
Кто не оглянется назад;
Московский хиппи или битл,
Какой ни выбери он титул,
Как часто моды ни меняй,
Какой заразе ни подвержен,
Как ни рассержен, как ни сдержан —
А смахивает на меня!

1974