Стихи Михаила Дудина

Весь лагерь спит. Песок прохладой дышит.
И ночь плывет, торжественно тиха.
Она не замечает и не слышит
Походки легкой моего стиха.

Лишь на заливе, тину подминая,
Во всех своих желаниях вольна,
Упругий ритм стиха напоминая,
Ворочается сонная волна.

Восходит солнце, и ложатся тени,
Шиповник раскрывает лепестки,
И вздрагивают головы растений,
И к солнцу продираются ростки.

У финских сосен сизые верхушки
Совсем горят в лазоревом огне.
По-русски настоящая кукушка
Прожить два века обещает мне.

1940

На тихих клумбах Трептов-парка
Могил в торжественном покое
Давно горят светло и ярко
Пионы, астры и левкои.

И за судьбу земли спокоен;
Ее простор обозревая,
Стоит под солнцем русский воин,
Ребенка к сердцу прижимая.

Он родом из Орла иль Вятки,
А вся земля его тревожит.
Его в России ждут солдатки,
А он с поста сойти не может.

А лжи недолго править миром.
Пусть правда ложь бросает в дрожь.
Пусть только временным кумирам
На их погибель служит ложь.

И Пушкин знал, как при Пилате,-
Ему за все держать ответ.
Знал, что за слово правды платит
Своим изгнанием поэт.

Словесный мусор гонит в Лету
Волна упрямого стиха.
…Сейчас в Михайловском лето,
И зноен день, и ночь тиха.

И я не вижу святотатства
В том, что на пушкинском лугу
По старому закону братства
Тебя не вспомнить не могу.

Давно со мной живет твой голос,
Еще с мальчишества. Не раз,
Ликуя, веруя, кололась
Моя душа о твой рассказ.

И строй твоей высокой речи
Как бы на новую ступень
Над чередой противоречий
Благословлял идущий день.

И он был строгим до предела,
Ложился лугом под косу.
И мгла ненастная редела,
И пела иволга в лесу.

А что касается изгнанья,
То лучше многих знаешь ты:
Изгнанье Пушкина — признанье
Его чистейшей правоты.

Он был на первом рубеже
Той полковой разведки боем,
Где нет возможности уже
Для отступления героям.

Поэзия особняком
Его прозрением дарила.
Его свободным языком
Стихия Жизни говорила.

Сочувствием обременен
И в песне верный своеволью,
Он сердцем принял боль времен
И сделал собственною болью.

Пусть память, словно сон, во сне
Хранит для чести и укора
Всю глубину в голубизне
Его младенческого взора.

Подснежник там еще, под настом,
Но через наста хрусткий пласт
Он знак условленный подаст нам,
Уже без кода передаст.

И выйдет — вызов зимней прозе,
И, захлебнувшись новизной,
Погибнет первым на морозе,
Так и не встретившись с весной.

Какая нива встанет на местах,
Где вся земля в могилах и крестах,
Где солнце поднимается во мгле?
Но мы живем на зависть всей земле!
И дерзости в простых сердцах у нас
Огонь неистребимый не угас.
Хочу, чтоб мысль и кровь друзей моих
Вошли в суровый откровенный стих,
Чтоб он неправдою не оскорбил
Торжественную тишину могил,
Чтоб он вошел как равный в честный круг
Моих друзей.

1945

Все, словно должное, приемля,
Без передышки, в полчаса,
Мы губим океан и земли
И жжем, как лампу, небеса.

Мы добираемся до точки,
Своих размахов не тая.
Скрипят, как обручи на бочке,
Круги земного бытия.

Чем мы еще потешим души,
Каких наделаем чудес,
Куда мы двинемся без суши,
Без океанов и небес?!

1981

Дебаркадер да базар,
Яблоки моченые,
Деревянный тротуар,
Каблуки точеные.

Все черемухи в дыму
Над речными плесами.
Пароход на Кострому —
Чайки за колесами.

Много весен утекло
Полноводной Волгою.
Было грустно и светло
Той дорогой долгою.

Вечер мой который раз
Одиноко тянется.
Почему-то вспомнил вас,
И глаза туманятся.

Будто снова от реки,
Новые, с колодочки,
Простучали каблуки,
Лаковые лодочки.

1959

Для тех, кто жизнь приемлет праздно,
И море — только водоем.
Но нет, оно многообразно
В однообразии своем.

Оно от края и до края,
Вскипая пеной на косе,
Шумит, меняясь и мелькая
В своей полуденной красе.

Оно под стать, в соленой пене
Всегда снующее у ног,
Непрекращающейся смене
Моих сомнений и тревог.

Оно подходит вал за валом,
Оно зовет, оно поет.
Оно на гребне небывалом
Сулит и мне высокий взлет.

Оно отрадой входит в душу,
Берет и валит наповал.
И где-то там идет на сушу
Моей любви девятый вал.

Не знаю, кто срубил и сжег от скуки
Куст ивняка на въезде к пустырю.
…Там соловей в средине ночи стукал
Стеклянной палочкой по хрусталю.

И вслед за этим начиналось диво:
Луна садилась зубру на рога,
Медоточила жгучая крапива,
Чертополох рядился в жемчуга.

Дуб вырастал из-под земли, как песня.
За ним тянулись в небо сыновья,
Земля раскачивалась в поднебесье
На тонкой нитке свиста соловья,

Звенели звезды, падая под воду,
И на себя глядели из воды,
И сказки убегали на свободу,
Освобождая повод от беды,

Ночь ликовала, вслушиваясь в дали.
Вселенная задерживала вздох.
…Срубили куст — и на Земле Печали
Крапиву задушил чертополох.

Гремят над землею раскаты.
Идет за раскатом раскат.
Лежат под землею солдаты.
И нет безымянных солдат.

Солдаты в окопах шалели
И падали в смертном бою,
Но жизни своей не жалели
За горькую землю свою.

В родимую землю зарыты,
Там самые храбрые спят.
Глаза их Победой закрыты,
Их подвиг прекрасен и свят.

Зарница вечерняя меркнет.
В казарме стоит тишина.
Солдат по вечерней поверке
В лицо узнает старшина.

У каждого личное имя,
Какое с рожденья дают.
Равняясь незримо с живыми,
Погибшие рядом встают.

Одна у нас в жизни Присяга,
И Родина тоже одна.
Солдатского сердца отвага
И верность любви отдана.

Летят из далекого края,
Как ласточки, письма любви.
Ты вспомни меня, дорогая,
Ты имя мое назови.

Играют горнисты тревогу.
Тревогу горнисты трубят.
Уходят солдаты в дорогу.
И нет безымянных солдат.

1969

Окружены изменчивым пространством,
Малейший в жизни отмечая крен,
Мы лишь в себе с упорным постоянством
Не замечаем вечных перемен.

Мы слово смыслом наполняем вещим,
Мы глиною ложимся на каркас
И создаем и изменяем вещи,—
А эти вещи изменяют нас.

Нет пустоты. И все всегда в полете,
В движенье на пылинке и звезде,
Живая мысль меняющейся плоти
Настойчиво пульсирует везде.

Сплетаются глубинные коренья
Раздробленного в мире естества.
Над мировым законом тяготенья
Царит закон всемирного родства.

1971

Когда тебе я не помощник в горе,
Когда слова сочувствий ни к чему,—
Печальному, с самим собой в раздоре,
Я обращаюсь к твоему уму.

Еще не все испробовано в мире,
Еще он свеж и не кровоточит.
Вильям Шекспир не думает о Лире,
И Лермонтов о Пушкине молчит.

Еще о Руставели грезит келья
Всей пустотой тоски в монастыре,
И пьяница в предчувствии похмелья
Еще не просыпался на заре.

Еще не подступилось, окружая,
Раскаянье к нему. И налегке,
В блаженной страсти, женщина чужая
Спит на его, как на родной, руке.

Еще меж ними не порвались звенья,
Еще плечо доверено плечу…
Я не желаю для тебя забвенья,
Я действия твоей души хочу.

На свежий воздух выйди из угара,
Где, тощие растенья теребя,
Недоумений старая отара
Ждет нынче не Кязима, а тебя.

Бери свой посох! Гор отроги строги,
Промыто небо таинством воды.
Смертельное желание дороги
И есть освобожденье от беды.

Идущие да будут вечно правы.
Попутным ветром горизонт раздут.
И на каменьях прорастают травы,
Как на сомненьях истины растут.

Я воевал, и, знать, недаром
Война вошла в мои глаза.
Закат мне кажется пожаром,
Артподготовкою — гроза.

На взгорье спелая брусника
Горячей кровью налилась.
Поди, попробуй, улови-ка
И объясни мне эту связь.

Года идут, и дни мелькают,
Но до сих пор в пустой ночи
Меня с постели поднимают
Страды военной трубачи.

Походным маршем дышат ямбы,
Солдатским запахом дорог,
Я от сравнений этих сам бы
Освободился, если б мог.

И позабыл, во имя мира,
Как мерз в подтаявшем снегу,
Как слушал голос командира,
Но, что поделать,- не могу!

Подходят тучи, как пехота,
От моря серою волной.
И шпарит, как из пулемета,
По крыше дождик проливной.

1955

Я слишком долго был счастливым
И перестал душой ценить
Когда-то бьющую приливом
Любовь, сходящую на нить.

Был мир глазаст, цветаст и ясен,
Как солнце, в очи била страсть.
Нет, не старайся — труд напрасен.
Не свяжешь. Нить оборвалась!

Но где-то там, еще в глубинах
Раздумий тяжких и обид,
Боясь взорваться, как на минах,
Надежда тихая стоит.

Из дальней дали, злой и строгой,
Через отчаянье и ложь
В последний раз меня растрогай,
Последним взглядом обнадежь.

1956

Мне все здесь дорого и свято,
У черных Пулковских высот:
Могила русского солдата,
На желтом бруствере осот;
Мать-мачехой и повиликой
С боков обросший капонир;
Перевороченный и дикий,
Какой-то первозданный мир;
Кирпичная щербатая стена,
Моих друзей простые имена.

Мне хочется, чтоб девушки и дети
Пришли сюда на утреннем рассвете,
Чтоб день был светел, чтобы ветер тих,
Чтоб солнце золотилось на дороге.
… Забудь свои печали и тревоги,-
Здесь мертвые спокойны за живых.

1945

Седина отсчитывает даты,
И сквозит тревогою уют.
В одиночку старые солдаты
Песни позабытые поют.

Может, так, а может, к непогоде
Ноют раны у седых солдат.
Песни тоже вроде бы не в моде,
Вроде устарели, говорят.

Может быть, и мы и песни стары.
Высохла кровавая роса.
Новое под перебор гитары
Новые выводят голоса.

Легкие и свежие. Обиде
Не копиться, не кипеть во мне.
Наши песни спеты в лучшем виде,
Наши песни спеты на войне.

Там, где переходы и завалы,
Рваная колючка на столбах,
Умирали наши запевалы
С недопетой песней на губах.

С недопетой песней умирали,
Улыбаясь солнцу и весне.
И ко мне из неоглядной дали
Песня выплывает в полусне.

Песне что — звенеть на вольной воле,
До звезды вытягивая нить.
Только мне какой-то смутной боли,
Что ни делай, не угомонить.

И не надо! Ты меня не трогай.
У Победы тоже боль своя.
А тебе своей идти дорогой
И с девчонкой слушать соловья.

Он поет. Вовсю поет в подлеске.
Ночь тиха. Вселенная глуха.
Над ручьем пушистые подвески
Осыпает старая ольха.

Звезды затихают в хороводе,
Соловьи выводят соловьят.
Может, так, а может, к непогоде
Нынче ноют раны у солдат.

1964

_Л. Дамиану

Молдавия! Еще поет Земфира,
Одаривая голосом гостей,
И восславляет северная лира
Восторг и слезы роковых страстей.

Идет рассвет. А мы постель не стелем.
И, возникая в зелени ветвей,
Нам тешит души благодатным хмелем
Цыганский ветер музыки твоей.

Высокой дружбы ясная отрада
Нам очи в очи смотрит горячо.
И белый аист с гроздью винограда
Овидию садится на плечо.

1972

Молдавия! Еще поет Земфира,
Одаривая голосом гостей,
И восславляет северная лира
Восторг и слезы роковых страстей.

Идет рассвет. А мы постель не стелем.
И, возникая в зелени ветвей,
Нам тешит души благодатным хмелем
Цыганский ветер музыки твоей.

Высокой дружбы ясная отрада
Нам очи в очи смотрит горячо.
И белый аист с гроздью винограда
Овидию садится на плечо.

Эта память опять от зари до зари
Беспокойно листает страницы
И мне снятся всю ночь на снегу снегири
В белом инее красные птицы

Белый полдень стоит над Вороньей горой
Где оглохла зима от обстрела
Где на рваную землю на снег голубой
Снегириная стая слетела

От переднего края раскаты гремят
Похоронки доходят до тыла
Под Вороньей горою погибших солдат
Снегириная стая накрыла

Мне все снятся военной поры пустыри
Где судьба нашей юности спета
И летят снегири и летят снегири
Через память мою до рассвета

1945

Еще один однополчанин
В дорогу вечности отчалил.
Ушел еще один Солдат.
К оставленному поколенью,
Туда, на сорок лет назад.

Ушел к друзьям любви и чести,
Чтоб навсегда остаться вместе
На рубежах сторожевых.
Ушел связным времен и веры,
Примером мужества без меры,
Надеждой мертвых и живых.

Он был воистину Поэтом.
Пусть жизнь печалится об этом.
И пусть не тронет никогда
Его судьбы и жизни дело,
Осуществленное умело,
Забвенья горькая вода.

Чудак — от слова «чудо».
Но, смерти вопреки,
Земля живет, покуда
Есть в мире чудаки.

Я плачу и чудачу.
Ни дома, ни кола.
Но всем сулят удачу
Мои колокола.

1967

… Весь Ленинград, как на ладони,
С Горы Вороньей виден был.
И немец бил
С Горы Вороньей.
Из дальнобойной «берты» бил.

Прислуга
В землю «берту» врыла,
Между корней,
Между камней.

И, поворачивая рыло,
Отсюда «берта» била.
Била
Все девятьсот блокадных дней…

_На память Елене Крачковской, автору песни о Варшаве

Мотив у песни чист и прост,
Слова приходят сами:
«Направо — мост,
Налево — мост,
И Висла — перед нами!»

По берегам ее трава
Или песок шершавый.
Летят, летят,
Летят слова
Над новою Варшавой.

Я здесь, в Варшаве, не бывал,
Но не забавы ради
Я слышал их
И сам певал
В Москве и Ленинграде.

Прямее делалась спина,
Уверенней походка,
Пьянила
Медленней вина
Хорошая находка.

Варшавских улиц предстает
Сегодня перспектива
Как продолженье,
Как полет
Знакомого мотива.

Поэты шлют, в словах просты,
Друг другу песни-вести
И строят
Общие мосты
Для будущего вместе.

1958

Ни прихотью, ни силой, ни тоскою,
Ни сказкою тебя не удивишь.
Над зимней, застывающей рекою
Ты в тихом одиночестве стоишь.

Морозный день. Ни облака, ни тени;
Крупчатые слепящие снега,
И розовое солнце, дым селений,
В ракитнике пушистом берега.

В дни бивуачной юности и ныне
Одной тобой по-прежнему живу.
Ты мне такою снилась на чужбине,
Такой ты мне предстала наяву.

Ты — вся моя. Дороже год от года.
Открытым взглядом для меня горишь.
Весеннею порою ледохода
Каким ты чудом землю одаришь!

Я вытерплю обиду и потерю,
До двери тропку проторю в снегу,
В беде и славе лишь тебе поверю,
Тебе одной — умру, но не солгу.

1956

О мертвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.
И все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова

Не говорим. Не поднимая глаз,
В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас
Остался только пепел, да упрямо

Обветренные скулы сведены.
Тристапятидесятый день войны.

Еще рассвет по листьям не дрожал,
И для острастки били пулеметы…
Вот это место. Здесь он умирал —
Товарищ мой из пулеметной роты.

Тут бесполезно было звать врачей,
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас и молча ждал конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошел с лица,
Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней
Запри все чувства сразу на защелку.
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защелкал.

Потом сильней, входя в горячий пыл,
Как будто сразу вырвавшись из плена,
Как будто сразу обо всем забыл,
Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.
Как будто бы еще едва означась,
Здесь рядом с нами возникал другой
В каком-то новом сочетанье качеств.

Как время, по траншеям тек песок.
К воде тянулись корни у обрыва,
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.

Еще минута — задымит сирень
Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день.
Она везде. Она непроходима.

Еще мгновенье — перекосит рот
От сердце раздирающего крика.
Но успокойся, посмотри: цветет,
Цветет на минном поле земляника!

Лесная яблонь осыпает цвет,
Пропитан воздух ландышем и мятой…
А соловей свистит. Ему в ответ
Еще — второй, еще — четвертый, пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.
И где-то возле, где-то рядом, рядом
Раскидан настороженный уют
Тяжелым громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни верст окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Ее живые звенья,
Ее крутой, бурлящий водоем.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своем.

Горячий луч последнего рассвета
Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: «Ребята, напишите Поле —
У нас сегодня пели соловьи».

И сразу канул в омут тишины
Тристяпятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил, не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.

И, может быть, в песке, в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови,
Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине —
У нас сегодня пели соловьи».

И полетит письмо из этих мест
Туда, в Москву, на Зубовский проезд.

Пусть даже так. Потом просохнут слезы,
И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем
У той поджигородовской березы
Ты всмотришься в зеленый водоем.

Пусть даже так. Потом родятся дети
Для подвигов, для песен, для любви.
Пусть их разбудят рано на рассвете
Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем брызнет
И облака потянутся гуртом.
Я славлю смерть во имя нашей жизни.
О мертвых мы поговорим потом.

1942

И на стихи есть тоже мода,
И у стихов — свои дела.
Сама любовь, сама природа
Меня в поэзию вела.

Я на привалах быль и небыль
Струей холодной запивал,
И никогда, сознаюсь, не был
В разряде первых запевал.

Но зависть душу не глодала
Мою ни разу на веку.
Мне время тоже диктовало
Свою судьбу, свою строку.

Оно свои дарило песни
И после боя свой привал
И говорило мне: «Воскресни»,
Когда я глаз не поднимал.

Спешу, отчаиваясь снова,
Пока перо поет в руке,
Своей души оставить слово
В певучем русском языке.

1957

Поднималась пыль густая
Вдоль проселочных дорог,
И стучал, не уставая,
Мой походный котелок.

Пела пуля в непогоду,
Смерти кровная сестра,
Я с тобой ходил в походы,
Спал и мерзнул у костра.

Из тебя в метель ночную —
Помнишь пушечный набат?—
Пил водицу снеговую
Насмерть раненый комбат.

И однажды на опушке —
Густы ели, снег глубок —
Недобитая «кукушка»
Мой пробила котелок,

После боя раным-рано,
Как умел я и как знал,
Боевые его раны
Красной медью заклепал.

И опять пошел в дорогу,
Дует ветер, путь далек.
И подсчитывает ногу
Мой походный котелок.

1940

Сегодня честь по чести
Положено стиху
Хвалу воздать невесте
И почесть жениху.

Сегодня знают дети,
Подруги и друзья,
Что лучше быть на свете,
Чем вы сейчас, нельзя.

Вы — на волне привета
Сочувствующих глаз.
И жизнь с вершины лета
Благословляет вас.

Звучанье и значенье
Всего, что мы творим,
И жизни продолженье
Дается вам двоим.

Широкая гулянка
Бьет в желтый бубен дня.
И тешится тальянка —
Гармонии родня.

Разведены уместно
Цветастые меха.
Хмелен жених. Невеста
Хмельна от жениха.

По лугу эхо глухо
Пускается в полет.
И старая старуха
Про молодость поет.

Старинной песне внемлю.
Прекрасной без прикрас,
И верю в эту Землю,
Цветущую для вас.

Где соловьи, немея,
Росу по капле пьют
И «цепи Гименея»
Кузнечики куют.

1972

В мостах вражды
Нам нет нужды,-
Давай спалим мосты вражды,
Мосты войны,
Мосты тревог,
Обиды пройденных дорог.

Основы
Новой
Путь не прост,
Давай построим новый мост
От сердца к сердцу напрямик,
С материка
На материк.

Построим мост.
На том мосту
Поставим дружбу на посту.
И будем вместе строить мост
С земли до звезд,
С земли до звезд!

1958