Стихи Искандер Фазиль

Мужчины курят по ночам,
Когда бессонницу почуют.
Не надо доверять врачам,
Они совсем не то врачуют.

Ночных раздумий трибунал,
Глухие, ножевые стычки…
Когда бессилен люминал,
Рукой нашаривают спички.

Огонь проламывает ночь,
Он озарил глаза и скулы,
Он хочет чем-нибудь помочь,
Пещерный, маленький, сутулый.

По затемненным городам
Идет незримая работа,
Мужчины курят по ночам,
Они обдумывают что-то.

Вот низко прошуршит евто,
Вот захлебнется чей-то кашель…
Но все не так и все не то,
И слышно, как скребется шашель.

Трещит, разматываясь, нить:
Удачи, неудачи, числа..,
Как жизни смысл соединить
С безумьем будничного смысла?

Спит город, улица и дом.
Но рядом прожитое плещет.
Как птица над пустым гнездом,
Над ним душа его трепещет.

Он думает: «Мы днем не те,
Днем между нами кто-то третий,
Но по ночам, но в темноте
Тебя я вижу, как при свете».

… Две тени озарит рассвет,
Они сольются на мгновенье,
Она в него войдет как свет
Или уйдет как сновиденье.

1965

Я спросил у учителя робко:
— Что такое черепная коробка?
— Черепная?! — воскликнул учитель
И одернул мучительно китель.—
Что за странный вопрос? Черепная…

Это в общем коробка такая,
Где хранится наш разум и опыт,
Что веками учения добыт.
Потому в историческом плане
Мы рассмотрим вопрос…

Перед нами
Среднерусская наша равнина,
А на ней Святослав и дружина.
Что мы видим? Картина знакома.
Пир горою. Все пьют из шелома.
Но, обычай народный поправ,
Пьет из черепа князь Святослав.

И, конечно, он в этом неправ,
Ибо череп — священный сосуд,
Из которого, к счастью, не пьют.
Так вино и отрыв от дружины
Разлагали устои общины.
Вывод, думаю, всем будет ясен:
Алкоголь для здоровья опасен.

Вновь спросил я смущенно и робко:
— Что такое черепная коробка?

— О, тупица! — воскликнул учитель,
Раскрывая зловеще журнал,—
Назови мне такую обитель,
Где бы твой педагог не стонал.
Вот указка. Вот карта. К доске!

… Я проснулся в ужасной тоске.

1960

Что за выдумка, однако?
Среди зимних сосен рыжих
Впереди бежит собака,
Сзади — девушка на лыжах.

Легкой палкою махая,
Поводок в руке — внатяжку,
Мчится девушка лихая,
Рвется храбрая упряжка.

В снежном вихре, в клубах дыма
Налетели, пролетели.
Полыхнул румянец мимо,
Мимо лыжи прошумели.

Здравствуй, творческая тяга,
Жизни древняя приманка,
Ты, лохматая собака,
Ты, лохматая беглянка.

Только пар качнулся зыбко
Над лыжней едва протертой.
Мне запомнилась улыбка
На большой собачьей морде.

Затихает в дальней чаще
Серебристое виденье.
Ну, а что такое счастье —
Чудо, молодость, везенье?

Может, зимняя дорога,
Да веселая отвага,
Да фантазии немного,
Да хорошая собака.

1968

Эй, барабанщики-банщики! Эй, трубачи-трубочисты!
Сказочники, обманщики, фокусники, артисты,
Старатели, кладоискатели, суровые землепроходцы,
Любители лимонада, сами себе полководцы!
Тычьтесь, пока не поздно, мордами в мякоть арбуза!
Позванивают и побулькивают ваши веселые пуза.

Вам ли товарищ, скажите, вам ли, скажите — кореш
Гадкий утенок зализанный, комнатный этот заморыш?
Воздух морей — полезней! Воздух лесов — полезней!
Дерево — доктор, а листик — лучший рецепт от болезней.
Карабкайтесь в горы, ребята! Хватайте струю водопада,
Шатающуюся у ног,
Как всаженный в землю клинок!

(Ветер пузырит рубаху.
Солнце стоит в зените.
По-лягушачьи с размаху
В пену морскую летите!)

Где-то заливы и заводи, где-то Стамбул и Афины.
Морем до самого полюса фыркающие дельфины!
В сторону, в сторону шуточки! Этот рыбак знаменитый
Ловит антенною удочки подводную песню ставриды.

Кработорговцы, ныряльщики, донных ракушек владельцы,
Храбрые красногвардейцы, таинстзенные индейцы,
Грядущие космонавты, солнцем дубленные шкуры,
Будьте здоровы, дети! Славлю вас, бедокуры!

1955

Мне нужен собрат по перу —
Делиться последней закруткой,
И рядом сидеть на пиру,
И чокаться шуткой о шутку.

Душа устает голосить
По дружбе, как небо огромной.
Мне некого в дом пригласить,
И сам я хожу как бездомный.

Тоскуем по дружбе мужской,
Особенно если за тридцать.
С годами тоска обострится,
Но все-таки лучше с тоской.

Надежды единственный свет,
Прекрасное слово: товарищ…
Вдруг теплую руку нашаришь
Во мраке вседневных сует.

Но горько однажды открыть,
Что не во что больше рядиться,
С талантом для дружбы родиться,
Таланта не применить…

Тоскую по дружбе мужской
Тоскою пустынной и желтой…
— Да что в этой дружбе нашел ты?
— Не знаю. Тоскую порой.

1965

Что там? Тревогою мгновенной
Неясный звук протрепетал.
То человек? Или Вселенной
До нас доносится сигнал?

Что там? Тоскует мирозданье?
Иль ропот совести и зов?
То всхлипы тайные страданья
Или капели водоклев?

Что там? Рыданье или хохот?
Шуршанье веток или крыл?
(Машины пробежавший грохот
Тот звук неясный перекрыл.)

Что там за стенкой шевелится?
Сосед? Он спит или не спит?
Хрипит, придушенный убийцей,
Или, подвыпивший, храпит?

Неясный звук! Здесь воля наша
Водоразделом пролегла.
Весов таинственная чаша
Над бездною добра и зла.

Не говори потом: — Не предал…
Не знал… Понятья не имел…
Да, ты не знал! Да, ты не ведал!
Поскольку ведать не хотел!

1980

С чертом встретился Джансух.
Здравствуй, черт!
— Привет, пастух!
Подожди. Какая спешка?
Скучно черту без людей.
Черта старого потешь-ка.
Нет ли свежих новостей?

Говорит ему Джансух:
— Что я знаю? Я пастух.
Вот у нас на перевале
Семь пастушеских собак
Комара в лесу задрали…

— Комара в лесу задрали
Семь пастушеских собак? —
Растерялся черт:- Едва ли…
Ну, а что? Хотя бы так.
Значит, псы твои что блохи,
Тоже удивил, пастух…

— Нет,— в ответ ему Джансух.-
Наши псы совсем не плохи.
Сам подумай, если в лето
Трем свирепейшим орлам,
Что на крыше у соседа
Отдыхали по утрам,
Посворачивали шеи
Семь пастушеских собак…

— Посворачивали шеи?
Может быть, оно и так,
Да, видать, орлы малы,
Тоже — соколы-орлы!

Но пастух кричит: — Потише!
Эти самые орлы,
Расправляя крылья с крыши,
Доставали до земли.

Снова черт его прижал:
— Значит, дом соседский мал!

— Нет,— кричит пастух, за брать
Спорить до крови готов,—
Этот дом вмещает с кладью
Семьдесят и семь ослов.

— Нет,— кричит пастух, за брать
Спорить до крови готов,—
Этот дом вмещает с кладью
Семьдесят и семь ослов.

Черт опять ему:- Э, малый,
Нет в сомнении хулы.
Тот большой, а этот малый,
В мире всякие ослы.

— Да у нас они большие,
Холены без хворостин,
Ведь чинары вековые
Объедают до вершин.

— Стало быть, хоть случай редок,
Те чинары с ноготок…
— Так ведь брат до нижних веток
Дотянуть рукой не мог.
— Значит, брат твой коротыш!
— Не поймаешь, черт. Шалишь!
— Почему? —
Пастух смеется:
— Отвечаешь невпопад.
До воды на дне колодца
Достает ладонью брат.

— Стало быть, колодец мелок —
Водопой для птиц и белок.
— Нет! — Пастух опять хохочет: —
Как же мелок, говоришь,—
В воду шлепается к ночи
Утром брошенный голыш.

— В воду шлепается к ночи
Утром брошенный голыш?
Значит, день всех дней короче
Был в тот день…
— Опять дуришь!
Значит, день всех дней короче?
— Не было короче дня!
— Значит, день с утра до ночи
Был в ют день всех дней короче?
— Не запутаешь меня!

— В этот день корова дяди,
Погулявшая с быком,
Возвратилась на закате
С рыжим маленьким телком.

— Как? В тот день корова дяди,
Погулявшая с быком,
Возвратилась на закате
С рыжим маленьким телком?
Это что за чертовщина?
Одолел меня пастух!
— Что ж, зови на помощь сына,
Говорит ему Джансух.

Но, мгновение помешкав,
Понял черт: к стене приперт.
Голова, как головешка,
Задымилась… Сгинул черт!

1965

На цветущую розу взгляните.
Не сходите при этом с ума,
Потому что она — вне ума,
Красоты идеал в чистом виде.
Ну а если сошел ты с ума,
Роза вылечить может сама.
О шипы ее пальцами ткнись —
Вместе с кровью прорежется мысль.

1959

В необозримой красоте
Кавказ ребристый.
Стою один на высоте
Три тыщи триста…

В лицо ударил ветерок,
Так на перроне,
Морозные, коснулись щек
Твои ладони.

Почти из мирозданья в даль
Хочу сигналить:
— Ты соскреби с души печаль,
Как с окон наледь.

Карабкается из лощин
На хвойных лапах
Настоянный на льдах вершин
Долины запах.

Толпятся горы в облаках,
Друг друга грея,
Так дремлют кони на лугах,
На шее — шея.

Так дремлют кони на лугах,
На гриве — грива.
А время движется в горах
Неторопливо.

Прости несвязные слова,
Сердечный приступ.
Слегка кружится голова —
Три тыщи триста…

Вершину трогаю стопой,
А рядом в яме
Клубится воздух голубой,
Как спирта пламя.

Нагромождение времен —
Пласты в разрезе,
Окаменение и сон
Вселенской спеси.

Провал в беспамятные дни,
Разрывы, сдвиги,
Не все предвидели они —
Лобастых книги.

Но так неотвратим наш путь
В любовь и в люди,
Всеобщую я должен суть
С любовной сутью

Связать, соединить в горсти,
А там мы сами…
Связать! Но это не свести
Концы с концами.

Связать! Иначе прах и дым,
Без слез, без кляуз,
Так, мавром сказано одним,
Наступит хаос.

Связать! Иначе жизни нет,
Иначе разом
Толчок! И надвое хребет
Хребтом Кавказа.

1968

Нам говорят: — Бывало раньше,
Случалось раньше — верь не верь,
Не говорю, что будет дальше,
Но раньше —это не теперь.

Не та весна, не та погодка,
Бывала раньше неспроста
Жирней селедка, крепче водка,
Теперь вода и то не та.

Не так солили и любили…
Попробуй, речи их проверь.
Но ведь и раньше говорили,
Что раньше — лучше, чем теперь.

В увеличительные стекла,
Как детство, старость смотрит вдаль.
Там выглядит царевной Фекла,
Гуляет нараспах февраль.

Там молодость кричала: — Горько! —
Д было сладко, говорят,
Недаром старость дальнозорка,
Не отнимай ее услад.

И в этом нет жестокой фальши,
И надо этим дорожить.
Тем и прекрасна рань, что раньше
Жить предстояло, братцы, жить.

1956

Какая это благодать!
Я вспоминаю, ночью летней
Так сладко было засыпать
Под говор в комнате соседней.

Там люди с нашего двора,
У каждого свой странный гонор.
Мир, непонятный мне с утра,
Сливается в понятный говор.

Днем распадется этот круг
На окрики и дребезжанье.
Но сладок ночью слитный звук,
Его струенье и журчанье.

То звякнут ложкой о стекло,
То хрустнут кожурой ореха…
И вновь обдаст меня тепло
Уюта, слаженности, смеха.

И от затылка до подошв,
Сквозь страхи детского закута,
Меня пронизывает дрожь,
Разумной слаженности чудо.

Я помню: надо не болеть
И отмечать свой рост украдкой,
И то, что долго мне взрослеть,
И то, что долго — тоже сладко.

Я постигаю с детских лет
Доверчивости обаянье,
Неведенья огромный свет,
Раскованность непониманья.

Да и теперь внезапно, вдруг
Я вздрогну от улыбки милой.
Но где защитный этот круг
Превосходящей взрослой силы?

Бесплодный, беспощадный свет
И перечень ошибок поздних…
Вот почему на свете нет
Детей, растеряннее взрослых.

1965

Знакомцы говорят опять,
Что сам всему виною,
Что должен был я удержать
Любовь любой ценою.

Прижаться в духоте ночей
К плечам, губам, коленям?
Любой ценою? А точней?
Точней, по сходным ценам!

Теперь вдали — твои дела,
И голос твой все глуше.
Быть может, руку подала
Гадалке-маникюрше…

Набороздят кошачий зуд,
Накрутят на пластинки,
Потом по лавкам разнесут —
Почем любовь на рынке?

Такой, а может быть, иной
Их сочинитель ловкий?
При чем же тут — любой ценой?
Тут просто по дешевке!

От злости рот перекосить?
Иль перенять твой навык?
Как нить шитья перекусить
Все, что связало навек?!

Во всю гражданственную прыть
Предпринимать атаки?
А может, письма сохранить,
Как ценные бумаги?

Любой ценою удержать,
Юлить, трусить рысцою?
Самодовольно утешать
Себя любой ценою?

Товарец хлопнуть по плечу
Или, как с пива пену,
Всю горечь сдуть?
Я не хочу,
Не назначайте цену!

1965

Когда летит на черноморские долины
Усталый запах вызревших плодов,
Тогда кончается сезон перепелиный,
Охотники пускают ястребов.

Что ястребу? Ему бы в небо взвиться,
Но, странную тревогу затая,
По-своему грустит и плачет птица
И не спешит в далекие края.

Бездомный дух, горячая истома,
Дух перелета головы пьянит.
А ловчий ястреб кружится у дома
И даже сесть на руку норовит.

И на него в смятении похожий,
Предчувствием хозяин оглушен:
Ведь, что ни говори, товарищ, все же
Еще один окончился сезон.

Что ястреб мне? Что ястребиный коготь?
Свою беду не выдам никому,
Но та привязанность не может не растрогать,
Хотя она, конечно, ни к чему.

1968

Какую тему ни затрону,
А эта на пере висит.
Двадцатый век! По телефону
Весь мир взбесившийся звонит.

Дома звонками оглашают,
Кому-нибудь кричат: «Кончай!»
Звонят, как будто приглашают
На ужин дружеский, на чай.

Все говорят как о визите,
Хоть нежелателен визит:
«Вы обязательно звоните...»
Весь мир с надеждою звонит.

С волос дождинки отряжая,
Девчонка в будочку вбежит,
От любопытства полыхая,
Привстав на цыпочки, трещит.

Но некогда! С гримасой едкой
Командировочный в пылу
Скребется нервною монеткой,
Как бы алмазом, по стеклу.

A тем, что должностью постарше,
Охотно, не сочтя за труд,
Готовый номер секретарши,
Как черный кофе, подают.

Вот коммунальный захлебнется!
Куда-то едут, ждут гостей,
Из города, как из колодца,
Качают воду новостей.

Весь день, весь день из подворотни
Неугомонные щенки!
И вдруг большой, междугородный
Прихлопнет мелкие звонки.

И в одиночку и капеллой
Звонят сто тысяч раз на дню.
Звонят по делу и без дела.
Весь мир звонит, и я звоню.

Взлетают номера по диску:
Нарсуд, милиция, Мосторг.
Однажды позвонишь в химчистку —
И в страхе отшатнешься: морг.

Двадцатый век, какая наглость!
Ты, поплатился за игру,
Положенное с глазу на глаз
Передоверивши шнуру.

Но не смущусь догадкой скучной,
Морщину вырезав на лбу,
Что этот ворон равнодушный
Прокаркает мою судьбу.

Нет, телефон нам душу греет,
Надеждой озаряет дом.
Пожизненная лотерея —
Счастливого звонка мы ждем.

1965

Дарвина великие старанья,
Эволюции всемирная волна.
Если жизнь – борьба за выживанье,
Совесть абсолютно не нужна.

Верю я – в картине мирозданья
Человек – особая статья.
Если жизнь – борьба за выживанье,
Выживать отказываюсь я.

Есть бессовестность, конечно, но не это –
Тянут люди трепетную нить –
Неизвестному кому-то, где-то
До смерти стараясь угодить.

Кто создал чудесный этот лучик,
И кого он не пускает вспять?
Погибали лучшие из лучших,
Чтобы этот лучик не предать.

Говорить, конечно, можно много,
Многое понятно между строк.
Совесть есть, друзья, реальность Бога,
И реальность совести есть Бог.

1965

Я хочу, чтоб утро утром было,
Чтобы в час, когда заря трубила,
Теплую дремоту превозмочь,
Чтобы ночи темное веселье
Унеслось, не требуя похмелья,
Утру — утро, ночи — ночь.

Чтобы гнать, как гонят отщепенца,
Свежестью воды и полотенца
Цепенящей лени паралич.
Окна распахнуть, потом газету,
Хлеб разрезать, вынуть сигарету,
Ясность долгожданную постичь.

Чтобы в утро, в золотую реку,
В день рабочий врезаться с разбегу,
Так необходимо нам, друзья,
Чтобы в чем-то легком и крылатом
Двигалась и говорила рядом
Бодрая, веселая, своя.

Но когда сомнамбула, зевая,
Волочится, шпильки подбирая,
В чем-то демоническом до пят,
Я кляну бессилие прогресса
И, как древний грек, прошу Зевеса
Громом поразить ее халат!

1963

Мокрый плащ и шапку
На перила сбросил.
— Как делишки, бабка? —
Мимоходом бросил.

Бросил фразу эту
Сдуру, по привычке.
Вынул сигарету,
Позабыл про спички.

Тронула платочек,
Руки уронила:
— Так ведь я ж, сыночек,
Дочку схоронила…

Вот беда какая,
Проживала в Орше,
А теперь одна я...-
Говорит лифтерша.

А в глазах такая,
Богу в назиданье,
Просьба вековая,
Ясность ожиданья —

Нет яснее света,
Зеленее травки…
Так у райсовета
Пенсионной справки

Просят…
Выше! Выше!
Нажимай на кнопку!
Лж до самой крыши
Чертову коробку…

Никакого счастья
Нет и не бывало,
Если бабка Настя
Этого не знала.

Правды или кривды
Не бывало горше.
Подымает лифты
Старая лифтерша.

К небесам возносит,
Прямо в кабинеты…
А еще разносит
Письма и пакеты.

1963

Легенда есть, что бог
Над пустотой поохал.
Потом земной чертог
Он за семь дней отгрохал.

Благоустроен мир
Пока еще не очень.
В чертоге много дыр
И дует, между прочим.

Течет земной чертог —
Всех дьяволов насмешка.
Теперь ты видишь, бог,
К чему приводит спешка?

Ты подымаешь крик,
Моей души садовник.
При чем же я, старик?
Не я, а ты виновник.

Я сделал только то,
За что Адам отважный
Из рая без пальто
Зимой бежал однажды.

Но что сказал Адам,
Махнув на рай рукою?
Друзья, я не был там,
Но он сказал такое!..

Произошел скандал,
Но что сказал он все же?
— Черт с вами! — он сказал,
Мне Евочка дороже.

Он закричал:— Швейцар,
Подайте мои крылья! —
В тот день икнул Икар
И дрогнула Бастилья.

1966

Дымился клей s консервной банке.
С утра, как братья Райт, в чаду
Смолистые строгаем дранки,
Рисуем красную звезду.

И вот, потрескивая сухо,
Сперва влачится тяжело,
Но, ветер подобрав под брюхо,
Взмывает весело и зло.

Он рвется, рвется все свирепей!
Потом мелькает вдалеке,
Как рыба, пойманная в небе,
Зигзагами на поводке,

До самой, самой верхней сини,
Последний размотав моток…
Под ним ленивые разини,
Под ним приморский городок.

А он с размаху бьет по снасти.
Дрожит пружинистая нить!
И полноту такого счастья
Не может небо повторить.

Звезда горящая, флажочек,
Я помню тайную мечту:
Когда-нибудь веселый летчик
Подхватит змея на лету.

Но летчики летели мимо,
Срывались змеи со шнуров…
Назад! Назад! Неудержимо!
А где-то Чкалов и Серов.

Змей улетал из захолустья,
Как чудо, отданное всем.
Глядели с гордостью и грустью
И понимали — насовсем.

В заботах о делах, о хлебе
С годами страшно тяжелеть.
А у детей все змеи в небе,
И детям нечего жалеть.

Что надо нам? Какой-то факел,
Зовущий вечной новизной,
Пусть рукотворный, все же ангел
Летит на привязи земной.

1958

Ты Грузию на Грузии писал.
С ухваткой озорного мальчугана
Из рога кахетинское плескал
На стены добрые дорожного духана.

Ты Грузию на Грузии писал,
Ладонями придавливая грозди
К широкой скатерти.
Хмелеющие гости
Кивком начать просили запевал.

Топтались буйволы в лугах, сгибая вы
Рогами солнце подымая на заре.
Сияли краски добрые, большие,
Огромные, как буквы в букваре.

Наивно, угловато, наугад,
Вне времени, а может, вне закона
Ложится кисть?
Но яростен гранат,
Как будто катится кровавая корона!

Как жарко пахнут шашлыки. Как вкусно
Веселой краской стены малевать!
Но молодость прошла. И вроде грустно.
И дождь идет. И негде ночевать.

Кто замысел судьбы перелицует?
Эх, Пиросман! Тебе ли до наград?
Художник камни родины целует,
Что ж камни родины в художника летят?!

Так вот она, заветная картина!
В нее тифлисский дворник перелез.
Вот облик вдохновенного кретина,
Доносчика с метлой наперевес.

Таращит уши бдительные страж,
Твои шаги заслышав за стеною,
Старательно слюнявит карандаш,
Как будто пишет собственной слюною.

О чем, скажи, корпит он в полумгле,
Что означают слов тупых огрызки?
Что на такой-то точке, на земле
Художник проживает без прописки?!

Так что тебе осенний нудный дождик?
Что чечевичная похлебка? Что ночлег?
Окраины поют. Вставай, художник,
Проклятьем заклейменный человек!

1963

Я видел мир в его первичной сути.
Из космоса, из допотопной мути,
Из прорвы вод на Командорский мыс
Чудовища, подтягивая туши,
Карабкались, вползали неуклюже,
Отряхивались, фыркали, скреблись.

Под мехом царственным подрагивало сало,
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Обрывистое, каменное ложе.
Вожак загадочным (но хрюкающим все же),
Тяжелым сфинксом замер на скале.
Он словно сторожил свое надгробье,
На океан взирая исподлобья
С гримасой самурая на челе.

Под мехом царственным подрагивало сало,
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Ворочая громадным, дряблым торсом,
Секач над самкой годовалой ерзал,
Сосредоточен, хладнокровен, нем,
И, раздражаясь затянувшимся обрядом,
Пыхтел усач. Однако тусклым взглядом
Хозяйственно оглядывал гарем.

А молодняк в воде резвился рядом.
Тот, кувыркаясь, вылетал снарядом,
Тот, разогнавшись, тормозил ластом
И затихал, блаженно колыхаясь,
Ухмылкой слабоумной ухмыляясь,
Пошлепывая по спине хвостом.

Но обрывается затишье и дремота.
Они, должно быть, вспоминают что-то,
Зевота скуки расправляет пасть.
Как жвачка пережеванная, злоба
Ласты шевелит, разъедает нёбо,
И тварь встает, чтоб обозначить власть.

Соперники! Захлебываясь, воя,
Ластами шлепая, котиху делят двое,
Кричащую по камням волоча.
Один рванул! И черною лавиной
С еще недокричавшей половиной
К воде скатился и затих, урча.

Два секача друг друга пропороли!
Хрипя от похоти, от ярости, от боли,
Воинственным охваченные пылом,
В распоротых желудках рылись рылом,
Заляпав кровью жаркие меха!
Спешили из дымящейся лохани

Ужраться до смерти чужими потрохами,
Теряя собственные потроха,…
И хоть бы что! Подрагивало сало,
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.

Здесь каждый одинок и равнодушен
Покамест сам внезапно не укушен,
Не сдвинут с места, не поддет клыком.
И каждый замкнут собственной особой,
На мир глядит с какой-то сонной злобой
Недвижным гипнотическим зрачком.

Здесь запах падали и аммиачно-серный
Извечный дух вселенской свинофермы,
Арктическая злоба и оскал.
Здесь солнце плоское, закатное, рябое,
Фонтаны крови над фонтанами прибоя
И сумрак и гряда безлюдных скал.

— Нет! — крикнул я.— Вовеки не приемлю
Гадючьим семенем отравленную землю,
Где мысли нет, там милосердья нет.
Ты видишь сам — нельзя без человека!
Приплюснута, как череп печенега,
Земля мертва, и страшен звездный свет.

А ночь текла, и млечная громада
Спиной млекопитающего гада
Отражена… И океанский вал,
Над гулом лежбища прокатываясь гулом,
Холодной пылью ударял по скулам
И, пламенем белея, умирал.

1965

Солнца азиатский диск,
Сопки-караваны.
Стой, машина! Смех и визг,
Грязевые ванны.

Пар горячий из болот
В небеса шибает.
Баба бабе спину трет,
Грязью грязь сшибает.

Лечат бабы ишиас,
Прогревают кости.
И начальству лишний раз
Промывают кости.

Я товарищу кричу:
— Надо искупаться!
В грязь горячую хочу
Брюхом закопаться!

А товарищ — грустный вид,
Даже просто мрачный:
— Слишком грязно,— говорит,
Морщит нос коньячный.

Ну, а я ему в ответ:
— С Гегелем согласно,
Если грязь — грязнее нет,
Значит, грязь прекрасна.

Бабы слушают: — Залазь!
Девки защекочут!
— Али князь?
— Из грязи князь!
— То-то в грязь не хочет!

Говорю ему: — Смурной,
Это ж камчадалки...-
А они ему: — Родной,
Можно без мочалки.

Я не знаю почему
В этой малакуче,
В этом адовом дыму
Дышится мне лучше.

Только тело погрузи
В бархатную мякоть…
Лучше грязь в самой грязи,
Чем на суше слякоть!

Чад, горячечный туман
Изгоняет хвори,
Да к тому же балаган,
Цирк и санаторий.

Помогает эта мазь,
Даже если нервный.
Вулканическая грязь,
Да и запах серный.

Принимай земной мазут
Жаркий, жирный, плотный.
После бомбой не убьют
Сероводородной!

А убьют — в аду опять,
Там, у черта в лапах,
Будет проще обонять
Этот серный запах.

Вон вулкан давно погас,
Дышит на пределе!
Так, дымится напоказ,
Ну, а грязь при деле.

Так дымится, напоказ,
Мол, большая дума,
А внутри давно погас,
Грязь течет из трюма.

Я не знаю почему
В этой малакуче,
В этом адовом дыму
Дышится мне лучше!

Вот внезапно поднялась
В тине или в глине,
Замурованная в грязь,
Дымная богиня.

Слышу, тихо говорит:
— В океане мой-то…
(Камчадальский колорит)
Скуцно мне цевой-то…

И откинуто плечо
Гордо и прекрасно,
И опять мне горячо
И не безопасно.

Друг мой, столько передряг
Треплет, как мочало,
А поплещешься вот так —
Вроде полегчало.

1966

Двадцатилетней, господи, прости
За жаркое, за страшное свиданье
И, волоса не тронув, отпусти
И слова не промолви в назиданье.

Его внезапно покарай в пути
Железом, серой, огненной картечью,
Но, господи, прошу по-человечьи,
Двадцатилетней, господи, прости.

1967

Готовится побег?
Мне больше не до шуток.
Летящий человек,
Осталось сколько суток?

И мысли в полумгле
Приходят в лихорадке,
Что нету на Земле
Посадочной площадки.

Не слишком воздух наш
Для шуток приспособлен.
В нем звуков ералаш,
Он волнами раздроблен.

Они любых частот,
Измерены по Герцу.
В нем даже кислород,
Как кислота по сердцу,

Плеснет! И в тишине
Он сгустком крови в глотке.
Пускай судить не мне,
Мы на подводной лодке.

Гигантские грибы
Материю дырявят.
Все ртутные столбы
На наши плечи давят.

Твоей задачей век
Сегодня озадачен.
Ты— новый человек,
На кой ты черт иначе?

Тебе — не благодать
Фамильного наследства,
А право побеждать —
Единственное средство,

Чтоб человеком стать,
Самим собою то есть,
Тебе — не благодать,
А собственная совесть.

Она в тебе живет,
Ее росток зеленый
Как матери живот,
Почти незащищенный.

Тот маленький клочок
Пронзительной лазури —
Бессонный твой зрачок
В любой житейской буре.

Испытанный компас
В любой житейской схватке.
Тревожный детский глаз,
Что не играет в прятки.

Ты победишь свой век,
Сам к веку пригвожденный,
Но совесть, Человек,
Оставь непобежденной!

1959

Бессонной ночи темная громада.
То вздрогну, то прислушаюсь опять,
Когда услышу, как за дверью рядом,
Не просыпаясь, вдруг застонет мать.

Тревожный стон доносится до слуха,
Как грозный отзвук прожитого дня,
Как будто сердце жалуется глухо
На одиночество, на холод, на меня.

Не знаю я, какую боль скрывает.
Обида ли? А может быть, верней,
Перед закрытыми глазами проплывают
Забытые ошибки сыновей.

Как будто жизнь налажена посильно,
Но многих, многих ей недосчитать.
Страдания немые кинофильмы
Во сне упорно догоняют мать.

Какая все-таки немыслимая сила
Ее глаза уберегла от лжи,
Какую тяжесть время провозило
Через гудящий мост ее души.

Гражданские и мировые войны.
Немало было и иных потерь.
Они ушли, строители и воины,
Портреты грустно улыбаются теперь.

Охотники, табаководы, братья,
Большой семьи веселая братва.
От боли к боли — траурное платье.
Над ним, над черным, побелела голова.

Она об этой боли не кричала.
С достоинством несла ее печать,
Но если смерть — забвения начало,
То дело смерти побеждала мать.

1963

В великом замысле природы
Есть чудо из чудес – глаза!
Мы видим небо, зелень, воды,
Все расположенное за

Пределом нашим. Не случайно
Себя нам видеть не дано.
Какой тут знак? Какая тайна?
Что в тайне той заключено?

Другой! Вот поле тяготенья
И направления любви.
В глазах другого отраженье
Твое – найдут глаза твои!

Там облик твой порою зыбкий,
Порой струящийся, как свет,
Живой, мерцающий и гибкий
Твой незаконченный портрет.

А человек в слепой гордыне
Доверил зеркалу свой лик,
Чтобы отчетливый отныне
Ему служил его двойник.

Но, замысел первоначальный
Своей же волей истребя,
Он в этой четкости зеркальной
Лжет, фантазируя себя.

1977

Крепость древняя у мыса,
Где над пляжем взнесены
Три библейских кипариса
Над обломками стены.

Расчлененная химера
Отработанных времен
Благодушного Гомера
И воинственных племен.

Шли галеры и фелюги,
С гор стекали на конях
В жарких латах, в пыльной вьюге,
В сыромятных кожухах.

Греки, римляне и турки,
Генуэзцы, степняки,
Шкуры, бороды и бурки,
Арбы, торбы, бурдюки.

Стенобитные машины
Свирепели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.

Ощетинивали копья,
Волокли среди огня
Идиотское подобье
Деревянного коня.

Очищали, причащали,
Покорив и покарав,
Тех, кто стены защищали,
В те же стены вмуровав.

И орлы, не колыхаясь,
Крыльев сдерживали взмах,
Равнодушно озираясь,
На кровавых головах.

Л внизу воитель гордый
Ставил крепость на ремонт,
Ибо варварские орды
Омрачали горизонт.

Стенобитьые машины
Вновь ревели, как быки,
И свирепые мужчины
Глаз таращили белки.

Печенеги, греки, турки,
Скотоложцы, звонари,
Параноики, придурки,
Хамы, кесари, цари:

— Протаранить! Прикарманить
Чтобы новый Тамерлан
Мог христьян омусульманить,
Охристьянить мусульман.

И опять орлы, жирея,
На воздетых головах
Озирались, бронзовея
В государственных гербах.

Плащ забвения зеленый
Наползающих плющей,
И гнездятся скорпионы
В теплой сырости камней.

1959

Дикарь в лесу бананы ел,
Рукой прокорм прикрыв сурово.
И жадно на него глядел
Младенец племени чужого.

Младенец чмокал, как во сне,
Дикарь и сам как бы спросонок,
Но равнодушно не вполне
Подумал: голоден ребенок.

Держаться крепче надо впредь
Законов племени и веры.
Ребенка хочется жалеть,
Хоть он не из моей пещеры.

Тогда невидимый огонь
Влетел в него, сорвавшись с неба.
И он ребенку ткнул в ладонь
Прообраз будущего хлеба.

Ребенок ел. Он дал еще.
Чему-то смутно удивился.
И вдруг подумал: хорошо…
И человек на свет явился.

1977

Смеясь от злости и от стужи,
На красный митинг, на пожар,
Бежит, разбрызгивая лужи,
Двадцатилетний комиссар.

Он вскакивает в паровозы,
Он кочегаров горячит,
Стремясь перекричать колеса,
Он сам хохочет и кричит.

Он и планету раскачает,
Всех революций побратим.
Россия думать начинает,
А Ленин жив и невредим.

Он сам летит в летящем жесте
Над гранью потрясенных дней
Он с классом говорит на месте,
Где после будет мавзолей.

Не знает он и знать не хочет,
Что смертен и бессмертен он,
Веселой капелькой клокочет,
Он, как Россия, возбужден.

Кого там истины венчают?
Куда летит клокастый дым?
Россия думать начинает,
И сей процесс необратим!

1960

Сдыхаю от тоски. И вдруг письмо поклонника!
Я встрепенулся. Как Христос покойника,
Он оживил меня, нежданный адресат.
Как ты узнал? Как вовремя мой брат
Неведомый склонился к изголовью,
Все угадав далекою любовью.
Не раньше и не позже, в нужный миг
Любовь пересекает материк.
Вот чудо из чудес. Любовь есть Бог.
Из праха я восстал и вышел за порог.

1966