Стихи Искандер Фазиль

Христос предвидел, что предаст Иуда,
Но почему ж не сотворил он Чуда?
Уча добру, он допустил злодейство,
Чем объяснить печальное бездейство?
Но вот, допустим, сотворил он Чудо.
Донос порвал рыдающий Иуда.
А что же дальше? То-то, что же дальше?
Вот где начало либеральной фальши.
Ведь Чудо — это все-таки мгновенье,
Когда ж божественное схлынет опьяненье,
Он мир пройдет от края и до края,
За непредательство проценты собирая.
Христос предвидел все это заране
И палачам отдался на закланье.
Он понимал, как затаен и смутен
Двойник, не совершивший грех Иудин.
И он решил: «Не сотворится Чудо.
Добро — добром. Иудою — Иуда».
Вот почему он допустил злодейство,
Он так хотел спасти от фарисейства
Наш мир, еще доверчивый и юный…

Но Рим уже сколачивал трибуны.

1968

Частица смерти — ночь. Частица жизни — день.
Порой бессонницы пылающее бремя
В сон не дает переступить ступень.
Ревнует смерть за отнятое время.

Жизнь простодушнее — не смотрит на весы.
Мы просыпаемся, а солнце уж в зените.
Вот плата за бессонные часы.
Спокойна смерть и шепчет: спите, спите.

1959

Не то что б вышел провиант,
А так, забавы ради,
Принес форелей лейтенант,
Поймал на водопаде.

К огню присел продрогший гость,
Он молод был и весел,
Одежду мокрую насквозь
Он у огня развесил.

Я в руки взял еще живых,
Хватавших воздух глоткой,
Была приятна тяжесть их,
Как тяжесть самородка.

Я трогал плавники и хвост,
Оглядывал форелей,
Вдоль спин, как отраженье звезд,
Накрапинки горели.

Где тайна этой красоты
Прохладной и лучистой?
Печать среды? Печать воды
Высокогорной, чистой?

Одолевая непокой
И смутное ненастье,
Форель дрожала под рукой,
Как вероятность счастья.

Удач я в жизни не искал,
Но все-таки, но все же
Такая ночь, такой привал
Иных удач дороже.

Зачем мы ехали? Куда?
Не помню — и не надо.
Но не забуду никогда
Ту ночь у водопада.

Хребта заснеженный гигант
В холодном лунном свете,
Тебя, товарищ лейтенант,
И три форели эти.

1969

Шуршанье мокрое гудрона,
По свежей улице с утра
Летят кормильцы циклотрона,
Алхимики и мастера.

Попыхивая сигаретой,
Выносятся из полутьмы.
Но почему ж велосипеды,
Тончайшей техники умы?

Рациональная спортивность?
Или приятна просто вам
Той ранней техники наивность,
Как лепет женщин мудрецам?

На внутриатомном распаде —
Профессии тревожный свет.
На внутримышечном заряде
Работает велосипед.

И шпарят физики с уклонов,
Догадкой озаряя взгляд,
Как будто сотни почтальонов
К нам из грядущего летят.

Деревни, города, предместья,
Предвестья будущих времен,
Еще неслыханною вестью
Нас ошарашит почтальон.

1959

Сквозь сутолоку улицы московской,
Сквозь легкий дождь она ко мне бежало,
От столкновенья робости с отвагой
Порывисто струился каждый шаг.

Струились волосы и платье на груди,
Разбросанно струился легкий плащ,
Разорванно, как финишная лента,
Струился шарф. Она ко мне бежала,

Досадуя на все, что гасит скорость,
Как бы выбрасываясь из одежды,
Ладонями дождинки отстраняя,
Как отстраняют ветки на пути…

Вот так она бежала через площадь,
Закинув голову движеньем олимпийским,
С лицом горящим и надменным от стыда.

Так в древности к возлюбленным бежали
Или, прекрасна в доблести гражданской,
В кварталы Рима римлянка вбегала,
Чтоб городу кричать: «Враг у ворот!»

И стоит ли теперь мне говорить,
Что мы в кино чуть-чуть не опоздали.
Шла итальянская картина в этот день.

1965

Сирень и молнии. И пригород Москвы —
Вы мне напомнили, а может, и не вы…
Сирень и сполохи, и не видать ни зги,
И быстрые по гравию шаги,
И молодость, и беспризорный куст,
И самый свежий, самый мокрый хруст,
Где кисти, тяжелея от дождя,
Дрожмя дрожали, губы холодя,
Дрожмя дрожали, путались, текли.
И небом фиолетовым вдали
Твой город, забегая за предел,
Библейским небом грозно пламенел
И рушился, как реактивный вал,
И в памяти зияющий провал.
Так значит — всё? Так значит — отрешись?
Но я хочу свою додумать жизнь,
Когда дожить, в бесчувствие не впав,
Нет признаков, мой друг… Иль я неправ?
Но почему ж так хлещут горячо
Сирень и молнии и что-то там еще,
Похожее на плачущую тень?
Кто ты? Что ты? Я все забыл, сирень…

1959

Страх смерти одолеть —
Достойная" задача,
Чтобы свободным впредь
Жить, ничего не пряча.

Душа, как Гиндукуш,
Туманами повита.
Страх в лабиринтах душ
Как бивни сталактита.

Работорговца плеть
С того и полосует…
Не бойтесь умереть,
И смерть сама спасует!

Так суеверье вер
В народе убывает,
Так звуковой барьер
Пилоты пробивают.

Так статуи богов.
Что вылепили предки,
До будущих веков
Дойдут как статуэтки.

Ты победишь свой век,
Сам к веку пригвожденный,
Но совесть, Человек,
Оставь непобежденной.

Перед любым концом,
Не сломанный ветрами,
Стой, Человек, с лицом
Откинутым, как пламя!

1966

Когда сквозь звездный мир, натужась,
Мы прорываемся подчас,
Пространственный и честный ужас,
Как в детстве, настигает нас.

Куда втекает эта млечность?
Что за созвездием Стрельца?
Где бесконечности конечность?
Что за конечностью конца?

Но беспредельные просторы
Рождают беспредельный страх.
И, как слепец рукой опоры,
Опоры ищем в небесах.

Тогда душевное здоровье
Всевышний возвращает нам.
Вселенная – его гнездовье,
В огнях далеких мощный храм!

И бездна не грозит, ощеряясь,
И нам не страшно ничего.
Он так велик, что даже ересь
Живет под куполом его.

Дом Бога высится над нами,
Мы в краткой радости земной
Защищены его стенами
От бесконечности дурной.

1974

И землю, и небо, и воды
Единый закон заковал.
Две линии есть у природы,
Два знака: зигзаг и овал.

Не выдумка это, поверьте!
Они существуют века,
Два полюса жизни и смерти,
Две линии, два врага.

Вы пьете свой чай или кофе,
Вы тянете с другом винцо,
Но где-то удар катастрофы —
И угол ломает кольцо!

Художник, не эти же клинья
Тебя стерегут на углах?
Зигзагом изломанных линий
В полотнах шевелится страх.

А если вглядеться по сути —
Причастные жизни черты
Округлы, как женские груди,
Как розы, как детские рты.

Округлы плывущие тучи,
Дождинки на мутном стекле,
Плоды над землею могучей
И клубни, что зреют в земле.

Праматерь-земля, наши лица
Отмечены общей судьбой,
Живое повсюду стремится
К посильному сходству с тобой.

Мы ягоды терпкие давим
Средь прочих трудов и утех,
Румяное яблоко славим
И круглый, как яблоко, смех.

1960

О, апельсин, моя отрада,
Мы в южном все-таки родстве,
Ты — как внезапная Гренада
В январской ледяной Москве.

В нас оживают сластолюбы
При виде долек золотых
Преувеличенных, как губы
У современниц молодых.

Вокруг оранжевого шара
Движенья стужи и жары,
Но проспиртована недаром
Ткань его плотной кожуры.

Еще отравленные тучи
Дождят с отравленных небес,
Но сладок дух его могучий,
Он в панцирь золотистый влез.

Так мы храним от жизни хмурой
Надежды сладостный мотив,
Своею собственною шкурой
Всю горечь быта процедив.

И мир становится огромней,
Когда великолепный плод
С лотка морозного в лицо мне
Испанской кровью полыхнет!

1966

Однажды девочка одна
Ко мне в окошко заглянула,
Смущением озарена,
Апрельской свежестью плеснула.

И после, через много дней,
Я замечал при каждой встрече,
Как что-то вспыхивало в ней
И что-то расправляло плечи.

И влажному сиянью глаз,
Улыбке быстрой, темной пряди
Я радовался каждый раз,
Как мимолетной благодати.

И вот мы встретились опять,
Она кивнула и погасла,
И стало нестерпимо ясно,
Что больше нечего терять.

1959

Ночь висит над чернеющим взгорьем,
Спит причал и на рейде баркас,
Только шарит прожектор над морем —
Циклопической мудрости глаз.

Он скользнул по рыбацким халупам,
Он обшарил баркас и причал,
Он поднялся по скальным уступам,
Опустился и пляж прочесал.

Двух влюбленных сживая со света,
Разрывая спасительный мрак,
Оглушил водопадами света
И с минуту смотрел как дурак.

Но, внезапно меня обнаружив,
Одинокого, на берегу,
Электрический глаз поднатужив,
Ждал, быть может, что я побегу.

«Что ж, начни! Хоть до боли, до рези
Озари, как бывало не раз,
Но, поймав мою Душу в разрезе
Побелевших, несломленных глаз,

Как поймешь мои беды дневные?
Я спрошу у ночного огня.—
Как поймешь мои мысли ночные
Ты, что вырвал из ночи меня?»

… От незаданных мною вопросов
Он угрюмо уносится в темь,
За моею спиною отбросив
Подозрительно длинную тень.

1956

Послушайте, не говорите: «Бред!»
Еще не Поздно позвонить ОРУДу.
Водитель гонит на зеленый свет,
И красное разбрызгано повсюду.

Нет, не нарочно гонит. Не назло!
Он заболел, он должен быть уволен!
Меня догадкой сразу обожгло,
Я только посмотрел и вижу; болен.

Но у него отличнейший бензин,
Да и в запасе целая канистра.
Он выжимает километров триста!
Мне страшно за доверчивых разинь!

Остановить и отобрать права!
Дальтоник он! Он не имеет права!
Вас минуло, так не расти трава?!
Очередная сплетня и забава?!

Там, где цвета не могут различать,
Запомните; не будет исключенья,
A крови цвет имеет ли значенье,
Там, где цвета не могут различать?

Ведь не годится для таких затей,
Он, человек, устроен слишком хрупко.
По городу грохочет мясорубка…
Но главное — предупредить детей.

Остановить! Дать знать издалека!
Иначе, дурень, врежется с разбега!
Нет, нет! Не бить! Не подымается рука,
Жестоко бить больного человека.

Ну хорошо. Не столковались мы.
Я буду здесь стоять, как столб дорожный.
По крайней мере, будьте осторожны,
Сограждане, особенно с детьми…

Но что это? Рассвет? Зеленый свет-
Сестра, простите, я сорвал повязку.
Я болен, доктор? Лихорадка? Бред?
Простите, доктор, это неувязка…

Но главное—предупредить детей.

1960

И в этом твоя роль
Прекрасная… Но все же
Рожденье мысли — боль.
Твое рожденье — тоже.

Пока что не смогли
Мы обойтись без боли.
На пиршестве Земли
Без боли как без соли.

Врывайся в мир ершист,
Не как стрела из лука,
А как парашютист
Бросается из люка!

Ты тем уже велик,
Что утром или в полночь
Услышав мамин крик,
Ты вырвешься на помощь.

Ты тело устремишь,
Горячее, живое…
Итак, вперед, малыш,
Вперед, вниз головою!

Вперед, малыш, вперед!
Прыжок твой исполинский
Так сладко оборвет
Крик боли материнской.

Ты оборвешь тот крик,
Переходящий в праздник,
Благословляю миг
И я, как соучастник.

Благословляю миг!
Да будет с этим мигом
Последней боли крик
Земли последним криком!

1968

Кто стать не хочет лилипутом,
Однажды станет алеутом.

Живу на самой крайней точке,
Скучаю по тебе, по дочке.

Писать почаще заклинаю.
Песцов по острову гоняю.

Аукцион международный
Их тоже гонит (мех немодный).

Базары птичьи посещаю,
Цветные яйца поглощаю.

(Цветными яйцами пасхально
Несутся птицы здесь нахально.)

К земле простуженной приникши,
Ловлю губами капли шикши.

Сачком, как бабочек, в протоках
Гольцов хватаю крутобоких.

Ты спросишь: — Что островитяне?
И чем живут на океане?

Таскают репу с огородиков,
Солят грибы и шкурки котиков.

Край мелких ягод, крупной рыбы
И вечной ледовитой зыби.

И мужества! Здесь тень растений
Короче человечьей тени.

Здесь на обломке самолета
Ждем самолета и полета.

Так завещал нам Витус Беринг.
Вот чем прекрасен этот берег.

1968

Был знак великий над Россией,
Но незамеченный прошел.
Юнец, больной гемофилией, —
Ему ли предстоит престол?

Он знаком был, ребенок хилый,
Полупрозрачный, как янтарь.
Над ним берлинское светило
Склонил лечебный календарь.

Но не было того лекарства
У доброго царя в руке.
И не дитя, а государство
Уже висит на волоске.

Он знаком был, ребенок милый,
Что надо загодя народ
Готовить, старого кормила
Предупреждая поворот.

Кто знал? Лишь речи в перепонки,
Где каждый каждого корит.
Дурная мать заспит ребенка,
Дурной отец заговорит.

Под этот говор дремлет барство
Иль в табор мчит на рысаке.
И не дитя, а государство –
На волоске, на волоске…

И рухнуло! За кровь в подвале,
За детскую, за всю семью –
Мы долго, долго проливали
Безостановочно, свою.

Мы долго, долго истекали
Безостановочно, своей.
Об этом ведали едва ли
В стране теней, в стране теней…

Когда под вышками дозорных
Мы перекраивали край,
Лишь с криком души беспризорных
Влетали в уплотненный рай.

Вот что однажды, над Россией
Застенчивой звездой взойдя,
Стране, больной гемофилией,
Больное предрекло дитя.

Не европейскою наукой,
Не азиатской ворожбой,
Но только покаянной мукой
Мы будем спасены судьбой.

1976

Тысячелетье в тупике
От слов, услышанных в дорогу;
— Ударившему по щеке, —
Сказал, — подставь другую щеку.

Неужто мысли нет иной?
И не было? Так миром правят.
Жди с окровавленной щекой,
Когда другую окровавят.

Чего Он от людей хотел?
Ждал час, когда мы хлопнем дверью?
Терпенья нашего предел
Неужто вычислял? Не верю!

Чего же Он хотел тогда?
Он ждал преображенья муку.
Взрыв совести. Огонь стыда,
Смиряющий у бьющих руку.

1976

Огонь, вода и медные трубы —
Три символа старых романтики грубой.
И, грозными латами латки прикрыв,
Наш юный прапрадед летел на призыв.
Бывало, вылазил сухим из воды
И ряску, чихая, сдирал с бороды.
Потом, сквозь огонь прогоняя коня,
Он успевал прикурить от огня.
А медные трубы, где водится черт,
Герой проползал, не снимая ботфорт.
Он мельницу в щепки крушил ветровую,
Чтоб гений придумал потом паровую.
И если неточно работала шпага,
Ему говорили:— Не суйся, салага! —
Поступок, бывало, попахивал жестом,
Но нравился малый тогдашним невестам.
Огонь, вода и медные трубы —
Три символа старых романтики грубой.
Сегодня герой на такую задачу
Глядит, как жокей на цыганскую клячу.
Он вырос, конечно, другие успехи
Ему заменяют коня и доспехи.
Он ради какой-то мифической чести
Не станет мечтать о физической мести,.
И то, что мрачно решалось клинком,
Довольно удачно решает профком.
Но как же — шептали романтиков губы —
Огонь, вода и медные трубы?
Наивностью предков растроган до слез,
Герой мой с бригадой выходит на плес.
Он воду в железные трубы вгоняет,
Он этой водою огонь заклинает.
Не страшен романтики сумрачный бред
Тому, кто заполнил полсотни анкет.

1959

Как странно догадаться вдруг,
Что признаки душевной смуты,
Что все суды и пересуды,
Озноб и праздничный испуг,

Броженье, робость, задыханье
И нежности горячий ком,
Зрачков расширенных сиянье,
Отмеченное божеством,

Что было тайною свободой,
Счастливым перехлестом глаз,
До нас задумано природой,
Но сотворялось через нас.

1969