Стихи Владислава Ходасевича о жизни

Всю ночь мела метель, но утро ясно.
Еще воскресная по телу бродит лень.
У Благовещенья, на Бережках, обедня
еще не отошла. Я выхожу во двор.
Как мало все: и домик, и дымок,
завившийся над крышей. Сребро-розов
морозный пар. Столпы его восходят
над головой, под самый купол неба,
как будто крылья ангелов гигантских.
И маленьким таким вдруг оказался
дородный мой сосед, Сергей Иваныч.
Он в полушубке, в валенках, дрова
Вокруг него разбросаны по снегу.
Обеими руками, напрягаясь,
тяжелый свой колун над головою
заносит он. Но тук, тук, тук,- негромко
звучат удары. Небо, снег и холод
звук поглощают. «С праздником, сосед.»
«А, здравствуйте.» Я тоже расставляю
свои дрова. Он тук — я тук. Но вскоре
надоедает мне колоть, я выпрямляюсь
и говорю: «Постойте-ка минутку,
как будто музыка...» Сергей Иваныч
перестает работать, голову слегка приподымает,
ничего не слышит, но слушает старательно.
«Должно быть, вам показалось,» говорит он.
«Что Вы, да Вы прислушайтесь, так ясно слышно.»
«Ну, может быть, военного хоронят,
только что-то мне не слыхать.» Но я не унимаюсь:
«Помилуйте, теперь совсем уж ясно…
И музыка идет как будто сверху…
Виолончель, и арфы, может быть.
Вот хорошо играют, не стучите.»
И бедный мой Сергей Иваныч снова
перестает колоть. Он ничего не слышит
Но мне мешать не хочет, и досады
старается не выказать. Забавно:
стоит он посреди двора, боясь нарушить
неслышную симфонию. И жалко
мне наконец становится его.
Я объявляю: «Кончилось». Мы снова
за топоры беремся: тук, тук, тук. А небо
такое же высокое. И также
в нем ангелы пернатые сияют.

1914

Мельница забытая
В стороне глухой.
К ней обоз не тянется,
И дорога к мельнице
Заросла травой.
Не плеснется рыбица
В голубой реке.
По скрипучей лесенке
Сходит мельник старенький
В красном колпаке.
Постоит, послушает —
И грозит перстом
В даль, где дым из-за лесу
Завился веревочкой
Над людским жильем.
Постоит, послушает —
И пойдет назад:
По скрипучей лесенке,
Поглядеть, как праздные
Жернова лежат.
Потрудились камушки
Для хлебов да каш.
Сколько было ссыпано —
Столько было смолото,
А теперь шабаш!
А теперь у мельника —
Лес да тишина,
Да под вечер трубочка,
Да хмельная чарочка,
Да в окне луна.

… Это было
В одно из утр, унылых, зимних, вьюжных,-
В одно из утр пятнадцатого года.
Изнемогая в той истоме тусклой,
Которая тогда меня томила,
Я в комнате своей сидел один. Во мне,
От плеч и головы, к рукам, к ногам,
Какое-то неясное струенье
Бежало трепетно и непрерывно —
И, выбежав из пальцев, длилось дальше,
Уж вне_меня. Я сознавал, что нужно
Остановить его, сдержать в себе,- но воля
Меня покинула… Бессмысленно смотрел я
На полку книг, на желтые обои,
На маску Пушкина, закрывшую глаза.
Всё цепенело в рыжем свете утра.
За окнами кричали дети. Громыхали
Салазки на горе, но эти звуки
Неслись во мне как будто бы скозь толщу
Глубоких вод…
В пучину погружаясь, водолаз
Так слышит беготню на палубе и крики
Матросов.
И вдруг — как бы толчок,- но мягкий,
осторожный,
И всё опять мне прояснилось, только
В перемещенном виде. Так бывает,
Когда веслом мы сталкиваем лодку
С песка прибрежного; еще нога
Под крепким днищем ясно слышит землю,
И близким кажется зеленый берег
И кучи дров на нем; но вот качнуло нас —
И берег отступает; стала меньше
Та рощица, где мы сейчас бродили;
За рощей встал дымок; а вот — поверх деревьев
Уже видна поляна, и на ней
Краснеет баня.

Самого себя
Увидел я в тот миг, как этот берег;
Увидел вдруг со стороны, как если б
Смотреть немного сверху, слева. Я сидел,
Закинув ногу на ногу, глубоко
Уйдя в диван, с потухшей папиросой
Меж пальцами, совсем худой и бледный.
Глаза открыты были, но какое
В них было выраженье — я не видел.
Того меня, который предо мною
Сидел,- не ощущал я вовсе. Но другому,
Смотревшему как бы бесплотным взором,
Так было хорошо, легко, спокойно.
И человек, сидящий на диване,
Казался мне простым, давнишним другом,
Измученным годами путешествий.
Как будто бы ко мне зашел он в гости,
И, замолчав среди беседы мирной,
Вдруг откачнулся, и вздохнул, и умер.
Лицо разгладилось, и горькая улыбка
С него сошла.
Так видел я себя недолго: вероятно,
И четверти положенного круга
Секундная не обежала стрелка.
И как пред тем не по своей я воле
Покинул эту оболочку — так же
В нее и возвратился вновь. Но только
Свершилось это тягостно, с усильем,
Которое мне вспомнить неприятно.
Мне было трудно, тесно, как змее,
Которую заставили бы снова
Вместиться в сброшенную кожу…

Снова
Увидел я перед собою книги,
Услышал голоса. Мне было трудно
Вновь ощущать всё тело, руки, ноги…
Так, весла бросив и сойдя на берег,
Мы чувствуем себя вдруг тяжелее.
Струилось вновь во мне изнеможенье,
Как бы от долгой гребли,- а в ушах
Гудел неясный шум, как пленный отзвук
Озерного или морского ветра.

25-28 января 1918

Полно рыдать об умершей Елене,
Радость опять осенила меня.
Снова я с вами, нестрашные тени
Венецианского дня!

1
По вечерам мечтаю я
(Мечтают все, кому не спится).
Мне грезится любовь твоя,
Страна твоя, где все – из ситца.
Высокие твои дворцы,
Задрапированные залы,
Твои пажи, твои льстецы,
Твой шут, унылый и усталый.
И он, как я, издалека
День целый по тебе томится.
Под вечер белая рука
На пестрый горб легко ложится.
Тогда из уст его, как дым,
Струятся ситцевые шутки, —
И падают к ногам твоим
Горошинки да незабудки.
В окне — далекие края:
Холмы, леса, поля — из ситца…
О, скромная страна твоя!
О, милая моя царица!
О, вечер синий! Звездный свет
Дрожит в твоем прекрасном взоре,
И кажется, что я — поэт,
Воспевший ситцевые зори…
Так сладостно мечтаю я
По вечерам, когда не спится…
О, где ты, милая моя?
Где нежная моя царица?
16 апреля 1909
Гиреево
2
К большому подойдя окну,
Ты плачешь, бедная царица.
Окутали твою страну
Полотнища ночного ситца.
Выходишь на пустой балкон,
Повитый пеленой тумана.
Безгласен неба синий склон.
Жасмин благоухает пряно.
Ты комкаешь платок в руке,
Сверкает, точно нож, зарница —
И заунывно вдалеке
Курлыкает ночная птица.
И плачешь, уронив венец.
Твой шут, щадя покой любимой,
Рукой зажавши бубенец,
На цыпочках проходит мимо.
Раздвинул пестрым колпаком
Росой пропитанные ситцы
И спрятался. Как знать, о чем
Предутренняя грусть царицы?
Начало 1913

Я до тебя не добреду,
Цветок нетленный, цвет мой милый,
Я развожу костер в саду,
Огонь прощальный и унылый.
Цвети во тьме, лелея клад!
Тебя лишь ветер вольно склонит
Да волк, блуждая наугад,
Хвостом ленивым тихо тронет.
В лесу, пред ликом темноты,
Не станешь ты ничьей добычей.
Оберегут тебя цветы,
Да шум сосны, да окрик птичий….
А я у дымного костра
Сжигаю все, что было мило,
Огня бессонная игра
Лицо мне болью оттенила.
Но та же ночь, что сердце жмет
В неумолимых тяжких лапах,
Мне как святыню донесет
Твой несказанный, дальний запах.
Я жду. Рассветный ветерок
Золу рассыплет, дым разгонит,
Я брошу в озеро венок,
И как он медленно потонет!
23 июня 1907
Лидино

Здравствуй, песенка с волн Адриатики!
Вот, сошлись послушать тебя
Из двух лазаретов солдатики,
Да татарин с мешком, да я.

Хорошо, что нет слов у песенки:
Всем поет она об одном.
В каждое сердце по тайной лесенке
Пробирается маленький гном.

Март — 13 ноября 1916

Я сон потерял, а живу как во сне.
Всё музыка дальняя слышится мне.
И арфы рокочут, и скрипки поют —
От музыки волосы дыбом встают.
[Но кто-то………….рукой,
И звук обрывается с болью такой,]
............... .
Как будто бы в тире стрелок удалой
Сбивает фигурки одну за другой.
И падают звуки, а сердце горит,
А мир под ногами в осколки летит.
И скоро в последнем, беззвучном бреду
Последним осколком я сам упаду.

В час утренний у Santa Margherita
Я повстречал ее. Она стояла
На мостике, спиной к перилам. Пальцы
На сером камне, точно лепестки,
Легко лежали. Сжатые колени
Под белым платьем проступали слабо…
Она ждала. Кого? В шестнадцать лет
Кто грезится прекрасной англичанке
В Венеции? Не знаю — и не должно
Мне знать того. Не для пустых догадок
Ту девушку припомнил я сегодня.
Она стояла, залитая солнцем,
Но мягкие поля панамской шляпы
Касались плеч приподнятых — и тенью
Прохладною лицо покрыли. Синий
И чистый взор лился оттуда, словно
Те воды свежие, что пробегают
По каменному ложу горной речки,
Певучие и быстрые… Тогда-то
Увидел я тот взор невыразимый,
Который нам, поэтам, суждено
Увидеть раз и после помнить вечно.
На миг один является пред нами
Он на земле, божественно вселяясь
В случайные лазурные глаза.
Но плещут в нем те пламенные бури,
Но вьются в нем те голубые вихри,
Которые потом звучали мне
В сиянье солнца, в плеске черных гондол,
В летучей тени голубя и в красной
Струе вина.
И поздним вечером, когда я шел
К себе домой, о том же мне шептали
Певучие шаги венецианок,
И собственный мой шаг казался звонче,
Стремительней и легче. Ах, куда,
Куда в тот миг мое вспорхнуло сердце,
Когда тяжелый ключ с пружинным звоном
Я повернул в замке? И отчего,
Переступив порог сеней холодных,
Я в темноте у каменной цистерны
Стоял так долго? Ощупью взбираясь
По лестнице, влюбленностью назвал я
Свое волненье. Но теперь я знаю,
Что крепкого вина в тот день вкусил я —
И чувствовал еще в своих устах
Его минутный вкус. А вечный хмель
Пришел потом.

13 мая 1918

О, жизнь моя! За ночью — ночь. И ты, душа, не
внемлешь миру.
Усталая! к чему влачить усталую свою порфиру?

Что жизнь? Театр, игра страстей, бряцанье шпаг
на перекрестках,
Миганье ламп, игра теней, игра огней на тусклых
блестках.

К чему рукоплескать шутам? Живи на берегу
угрюмом.
Там, раковины приложив к ушам, внемли
плененным шумам —

Проникни в отдаленный мир: глухой старик ворчит
сердито,
Ладья скрипит, шуршит весло, да вопли —
с берегов Коцита.

Ноябрь 1908, Гиреево

И весело, и тяжело
Нести дряхлеющее тело.
Что буйствовало и цвело,
Теперь набухло и дозрело.
И кровь по жилам не спешит,
И руки повисают сами.
Так яблонь осенью стоит,
Отягощенная плодами.
И не постигнуть юным вам
Всей нежности неодолимой,
С какою хочется ветвям
Коснуться вновь земли родимой.

Красный Марс восходит над агавой,
Но прекрасней светят нам они —
Генуи, в былые дни лукавой,
Мирные, торговые огни.

Меркнут гор прибрежные отроги,
Пахнет пылью, морем и вином.
Запоздалый ослик на дороге
Торопливо плещет бубенцом…

Не в такой ли час, когда ночные
Небеса синели надо всем,
На таком же ослике Мария
Покидала тесный Вифлеем?

Топотали частые копыта,
Отставал Иосиф, весь в пыли…
Что еврейке бедной до Египта,
До чужих овец, чужой земли?

Плачет мать. Дитя под черной тальмой
Сонными губами ищет грудь,
А вдали, вдали звезда над пальмой
Беглецам указывает путь.

Весна 1913

Я знаю: рук не покладает
В работе мастер гробовой,
А небо все-таки сияет
Над вечною моей Москвой.

И там, где смерть клюкою черной
Стучалась в нищие дворы,
Сегодня шумно и задорно
Салазки катятся с горы.

Бегут с корзиной ребятишки,
Вот стали. Бурый снег [летит] скрипит —
И белый голубь [из-под] крышки
В лазурь прозрачную летит.

Вот — закружился над Плющихой —
Над снежным полотном реки,
А вслед ему к[а]к звонко, лихо
Несутся клики и свистки.

Мальчишки шапками махают,
Алеют лица, к[а]к морковь.
Так божества не замечают
За них пролившуюся кровь.

1917-1918

С берлинской улицы
Вверху луна видна.
В берлинских улицах
Людская тень длинна.

Дома — как демоны,
Между домами — мрак;
Шеренги демонов,
И между них — сквозняк.

Дневные помыслы,
Дневные души — прочь:
Дневные помыслы
Перешагнули в ночь.

Опустошенные,
На перекрестки тьмы,
Как ведьмы, по трое
Тогда выходим мы.

Нечеловечий дух,
Нечеловечья речь —
И песьи головы
Поверх сутулых плеч.

Зеленой точкою
Глядит луна из глаз,
Сухим неистовством
Обуревая нас.

В асфальтном зеркале
Сухой и мутный блеск —
И электрический
Над волосами треск.

1921

На новом, радостном пути,
Поляк, не унижай еврея!
Ты был, как он, ты стал сильнее —
Свое минувшее в нем чти.

Ну, поскрипи, сверчок! Ну, спой, дружок запечный!
Дружок сердечный, спой! Послушаю тебя —
И, может быть, с улыбкою беспечной
Припомню всё: и то, как жил любя,

И то, как жил потом, счастливые волненья
В душе измученной похоронив навек,-
А там, глядишь, усну под это пенье.
Ну, поскрипи! Сверчок да человек —

Друзья заветные: у печки, где потепле,
Живем себе, живем, скрипим себе, скрипим,
И стынет сердце (уголь в сизом пепле),
И всё былое — призрак, отзвук, дым!

Для жизни медленной, безропотной, запечной
Судьба заботливо соединила нас.
Так пой, скрипи, шурши, дружок сердечный
Пока огонь последний не погас!

8 августа 1912

Слышать я вас не могу.
Не подступайте ко мне.
Волком бы лечь на снегу!
Дыбом бы шерсть на спине!

Белый оскаленный клык
В небо ощерить и взвыть —
Так, чтобы этот язык
Зубом насквозь прокусить…

Впрочем, объявят тогда,
Что исписался уж я,
Эти вот все господа:
Критики, дамы, друзья.

Палкой щупая дорогу,
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого —
Все, чего не видит он.

А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах.
Пушкин

Мой любимый, где ж ты коротаешь
Сиротливый век свой на земле?
Новое ли поле засеваешь?
В море ли уплыл на корабле?
Но вдали от нашего селенья,
Друг мой бедный, где бы ни был ты,
Знаю тайные твои томленья,
Знаю сокровенные мечты.
Полно! Для желанного свиданья,
Чтобы Дженни вновь была жива,
Горестные нужны заклинанья,
Слишком безутешные слова.
Чтоб явился призрак, еле зримый,
Как звезды упавшей беглый след,
Может быть, и в сердце, мой любимый,
У тебя такого слова нет!
О, не кличь бессильной, скорбной тени,
Без того мне вечность тяжела!
Что такое вечность? Это Дженни
Видит сон родимого села.
Помнишь ли, как просто мы любили,
Как мы были счастливы вдвоем?
Ах, Эдмонд, мне снятся и в могиле
Наша нива, речка, роща, дом!
Помнишь — вечер у скамьи садовой
Наших деток легкие следы?
Нет меня — дели с подругой новой
День и ночь, веселье и труды!
Средь живых ищи живого счастья,
Сей и жни в наследственных полях.
Я тебя земной любила страстью,
Я тебе земных желаю благ.
Февраль 1912

Милые девушки, верьте или не верьте:
Сердце мое поет только вас и весну.
Но вот, уж давно меня клонит к смерти,
Как вас под вечер клонит ко сну.

Положивши голову на розовый локоть,
Дремлете вы, — а там — соловей
До зари не устанет щелкать и цокать
О безвыходном трепете жизни своей.

Я бессонно брожу по земле меж вами,
Я незримо горю на лёгком огне,
Я сладчайшими вам расскажу словами
Про все, что уж начало сниться мне.

О будущем своем ребенке
Всю зиму промечтала ты
И молча шила распашонки
С утра до ранней темноты.

Как было радостно и чисто,
Две жизни в сердце затая,
Наперстком сглаживать батиста
Слегка неровные края…

И так же скромно и безвестно
Одна по Пресне ты прошла,
Когда весною гробик тесный
Сама на кладбище снесла.

18 октября 1917

Ухожу. На сердце — холод млеющий,
Высохла последняя слеза.
Дверь закрылась. Злобен ветер веющий,
Смотрит ночь беззвёздная в глаза.

Ухожу. Пойду немыми странами.
Знаю: на пути не обернусь.
Жизнь зовёт последними обманами…
Больше нет соблазнов: не вернусь.

23 мая 1905, Лидино