Стихи Алексея Константиновича Лозины-Лозинского

Всё та же жизнь и дни всё дольше.
Окурки, книги, мыслей бред,
Листы стихов… К несчастью, больше
Я не обманываюсь. Нет.

Я тишь люблю. Лишь ночь настанет,
Без грани мысль. Декарт, Платон…
Я к ним привык: мне ночью сна нет,
А жизнь моя — какой-то сон…

Расплываясь, смотрят в окна
Тускло с улицы огни…
Словно длинные волокна,
Убегают фонари.

Видно много мне туманных,
Как видения ночей,
Неочерченных и странных,
Исчезающих людей.

Так, так, так, — часы считают…
Конки, люди и огни
В даль и темень убегают,
Будто нашей жизни дни…

«Цвет нации, — басил военный хмурый, —
Аристократия под царскою короной».
«Цвет нации, конечно, профессура», —
С достоинством сказал седой старик-ученый.

«Цвет нации, — вскричал в восторге рьяном
Семинарист, — мужик!» Но я кричу: «Трещотки,
Цвет нации (я был признаться пьяным!)
Поэты, кузнецы и девушки-красотки!»

Мы — в лазоревой капле простора
Вековечных таинственных сил;
Им не надо молитв, ни укора,
Ни названий им нет, ни мерил.

И, сознав это, в странном испуге,
Мы лишь жить, только жить мы хотим;
Мы несемся в неведомом круге,
Мы спешим, мы спешим, мы спешим…

Мы спешим и жестоки, и немы:
Жизнь как миг, а за жизнью лишь тьма;
Смертный приговор слышали все мы,
И земля эта — наша тюрьма.

Недоступно нам гордое небо,
Ждём мы казни в норах, как кроты,
А до казни нам кинули хлеба,
Два аршина тюрьмы и мечты.

И, друг друга грызя, хочет каждый
Взять побольше, жить в ярком огне,
Распаленный и страхом, и жаждой,
Женщин требует!.. Девушку! Мне!

Тот живёт среди женщин в дурмане,
Тот считает минуты свои,
Тот застыл в равнодушной нирване…
Всех страшней, кто в уюте семьи.

Всех страшней, кто старательно моет.
Чистит, любит свой угол тюрьмы…
Это — жизни. И смерть их покроет.
Ложь, и трусость, и злость. Это — мы.

И, не зная любви и возмездий,
Ритм бьют Космоса-Бога часы,
Создавая из жизни созвездий
Чары нам недоступной красы.

На камне когда-то, когда-то
Я высек слова: я люблю.
Там мхи разрослися богато
И надпись закрыли мою.

Но мох седовласый снимаю
И вижу вновь: я люблю…
В груди я тот камень таскаю,
Где надпись я высек мою.

Свиненок! Дрянь! Негодяй! Вымогательство!
И как монотонно лжёт…
Ведь знаю я — тут наем, надувательство;
Подай — «хозяин» пропьёт.

А он-то, он! По холоду зимнему
И рыщет, и лжёт нам всем…
Но… всё-таки… Буржуа! Подадим ему,
Мальчишка прозяб совсем!

Посв. С. М. Арамянц

Я всё забыл и дням забыл я счёт,
Расстался я, свистя, с исканьем и сомненьем.
Пускай прошедшее моё пройдёт,
Совсем, совсем пройдёт с мечтой и утомленьем.

Святыня — жизнь? Иль наслаждений срок?
Кто знает! Тайна — всё, но, значит, всё известно…
Я был дурён… Но ведь везде порок,
А в зле быть хуже всех, о, это даже лестно!

И путь другим избрал и я своим,
Чтоб жить среди людей с насмешкой наглой лести
И с пошлостью, и понятой другим,
И всё ж прощенною за недостатком чести.

Но вечером мне больно, как всегда,
Когда я остаюсь вне суеты и взоров,
И мучит вновь далёкая звезда
Изменою труду и ложью разговоров.

Мы все одной мыслью страдаем,
(Но я разболтаю секрет)
И сами себя уверяем
Что нету её, её нет!

Но мысль та растёт неустанно,
Тем больше, чем старше года:
Неправда ль, нам странно, нам странно,
Что мы существуем? Ведь да?

Мой друг, моё сердце устало,
Печальное сердце поэта…
Мой друг, в глубине зазвучала
Та песня, которая спета…

Замолкни! Пусть будет ненастье
И труд и привычное стадо…
Есть письма, есть души, есть счастье,
Которые трогать не надо…

С салфеткой грациозная девица,
Как бабочка, летала по кафэ.
Ей нравились предерзостные лица,
Усы, мундир и брюки Галлифэ.

Мы были — дебоширы, готтентоты,
Гвардейцы принципа: всегда назло!
А в ней был шарм балованной маскотты,
Готовой умирать при Ватерлоо…

Жизнь мне кажется скучною ссорой,
Человек же боксёром тупым,
Но во всяком есть гений, который
Только заперт рассудком сухим.

Труд, и пошлость, и злость рассуждений…
Не стыдись же себя, не молчи:
Человек — это замкнутый гений!
О, найдите, найдите ключи!

Слеп — кто в своём, кто не ломался,
Кто не познал, как это мало.
Что только их не забавляло…
Кто среди них не почитался…

Тот же, кто в высь дерзко прорвётся —
Ах, перед Всем тот не окрепнет:
Или умрёт, или согнется…
Зрячий на миг тоже ослепнет.

Ты любишь, юноша, своих раздумий смену,
Ты любишь, юноша, томов вечерних тишь?
Когда придёт пора — ты выйдешь на арену…
Мысль, ты преклонишься, замолишь, замолчишь.

Есть на свете такой индивидуум,
Что решает судьбу бытия.
Но не стану, amice, из виду ум
Выпускать легкомысленно я.

Я родился проклятым безбожником
И хочу, прежде чем умереть,
Стать внимательным дамским сапожником,
Чтоб с вниманьем на ножки глядеть.

Вот Кант, книги Маркса, Бэкона,
«Ад» Данте, Риг-Веда, Паскаль,
Вот «Всё — суета» Соломона…
Продать вас нет силы, а жаль.

Ведь мир пренебрёг вашим даром:
Кто ж ищет причин естества?
Здесь все были сказаны даром
Великие к людям слова…

А я, я на душу вериги
Сковал и ношу много лет —
Гигантскую ложь нашей книги
О жизни, которой ведь нет?

Гурман и сибарит — живой и вялый скептик,
Два созерцателя презрительно тупых, -
Восторженный поэт — болтун и эпилептик —
И фея улицы — кольцо друзей моих.

Душою с юности жестоко обездолен,
Здесь каждый годы жжёт, как тонкую свечу...
А я… Я сам угрюм, спокоен, недоволен,
И денег, Индии и пули в лоб хочу.

Но лишь мотив танго, в котором есть упорность,
И связность грустных нот захватит вместе нас,
Мотив, как умная, печальная покорность,
Что чувствует порок в свой самый светлый час,

А меланхолию тончайшего разврата
Украсят плавно па под томную игру,
Вдруг каждый между нас в другом почует брата,
А в фее улицы озябшую сестру.

Тра-ла-ла! Ты спишь, принцесса?
Сад в подлунном серебре?
И к концу приходит месса
Ведьм на Брокенской горе.

Не проснёшься? Так за дело!
Будешь плакать поутру,
Потому что ты хотела
Посмотреть, как я умру…

«Опять так поздно ты! Видишь — тени…
Но вздор, вздор! Я встречу продлю.
Спешила? Ну, дай же, дай мне колени!
Послушай, ведь я же люблю.

Что, что ты хочешь, что? Ну, скорее!
Богатства? Но это легко!»
Я вскрикнул, падаю… С кем я? Где я?
О, Боже! Ведь нет никого…

Лазурный, чистый день, девически-прозрачный
Взглянул, как умная, наивная газель,
В девичью комнату, на смятую постель,
Где олимпиец спал, насмешливый и мрачный.

Но девушка не спит… Ах, что она узнала!
Как нов, как страшен мир! Как люди лгали ей!
И плакала она и, плача, целовала
Волну его кудрей… волну его кудрей…

Проконсул Пилат. Перед ним — мятежный,
Сомкнувший в печали уста.
Ты помнишь, Понтий, вопрос небрежный:
Quid est Veritas? Да?

О, этот презрительный жест рукою
И тусклый, скучающий взгляд!
Но… как ни стыдно, а я с тобою,
Жирный Понтий Пилат!

И надо мною одиночество
Возносит огненную плеть
За то, что древнее пророчество

Мне суждено преодолеть.

Гумилев. Жемчуга

…»

Всё та же жизнь и дни всё дольше.
Окурки, книги, мыслей бред,
Листы стихов… К несчастью, больше
Я не обманываюсь. Нет.

Я тишь люблю. Лишь ночь настанет,
Без грани мысль. Декарт, Платон…
Я к ним привык: мне ночью сна нет,
А жизнь моя — какой-то сон…

…»

Мы все одной мыслью страдаем,
(Но я разболтаю секрет)
И сами себя уверяем
Что нету её, её нет!

Но мысль та растёт неустанно,
Тем больше, чем старше года:
Неправда ль, нам странно, нам странно,
Что мы существуем? Ведь да?

…»

Ты любишь, юноша, своих раздумий смену,
Ты любишь, юноша, томов вечерних тишь?
Когда придёт пора — ты выйдешь на арену…
Мысль, ты преклонишься, замолишь, замолчишь.

…»

Слеп — кто в своём, кто не ломался,
Кто не познал, как это мало.
Что только их не забавляло…
Кто среди них не почитался…

Тот же, кто в высь дерзко прорвётся —
Ах, перед Всем тот не окрепнет:
Или умрёт, или согнется…
Зрячий на миг тоже ослепнет.

…»

Вот Кант, книги Маркса, Бэкона,
«Ад» Данте, Риг-Веда, Паскаль,
Вот «Всё — суета» Соломона…
Продать вас нет силы, а жаль.

Ведь мир пренебрёг вашим даром:
Кто ж ищет причин естества?
Здесь все были сказаны даром
Великие к людям слова…

А я, я на душу вериги
Сковал и ношу много лет —
Гигантскую ложь нашей книги
О жизни, которой ведь нет?

…»

Расплываясь, смотрят в окна
Тускло с улицы огни…
Словно длинные волокна,
Убегают фонари.

Видно много мне туманных,
Как видения ночей,
Неочерченных и странных,
Исчезающих людей.

Так, так, так, — часы считают…
Конки, люди и огни
В даль и темень убегают,
Будто нашей жизни дни…

…»

Посв. С. М. Арамянц

Я всё забыл и дням забыл я счёт,
Расстался я, свистя, с исканьем и сомненьем.
Пускай прошедшее моё пройдёт,
Совсем, совсем пройдёт с мечтой и утомленьем.

Святыня — жизнь? Иль наслаждений срок?
Кто знает! Тайна — всё, но, значит, всё известно…
Я был дурён… Но ведь везде порок,
А в зле быть хуже всех, о, это даже лестно!

И путь другим избрал и я своим,
Чтоб жить среди людей с насмешкой наглой лести
И с пошлостью, и понятой другим,
И всё ж прощенною за недостатком чести.

Но вечером мне больно, как всегда,
Когда я остаюсь вне суеты и взоров,
И мучит вновь далёкая звезда
Изменою труду и ложью разговоров.

Стою среди дерев и думаю о небе,
О том, что я — я есмь, о жизни в этом теле.
Пусть тело тягостно и родственно амебе,
Здесь всё подчинено неведомой мне цели.

Я нахожу теперь мечту о Всём прекрасной
И знаю, что могу сказать себе: исчезни!
Здесь тайна так сложна, что мнилась мне ужасной,
Когда впервые я себя увидел в бездне.

Где вы, дворяне протеста,
Рыцари ордена злости?
Где ваша шпага-невеста,
Где же врагов ваших кости?

Где языков ваших жало?
Кто из вас бурю пророчит?
«Спесь я со всех посбивала!»
Время, смеясь, мне грохочет.

Жестокая Дьявола кара,
Адам у закрытых дверей,
Разбиты крылья Икара,
В цепях на скале Прометей…

О, саги! О, эхо народов!
Мы знаем паденье борцов:
Мы — скопища странных уродов
С терзанием полубогов…

Весьма любезные, безумные кастраты,
Намёк, пунктир, каприз и полутон,
Урод изысканный и профиль Лизистраты,
И эллинка, одетая в роброн.

Здесь посвящен бульвар рассудочным Минервам,
Здесь строгость и порок, и в безднах да и нет,
И тонкость, точно яд, скользит по чутким нервам
И тайна, шелестя, усталый нежит бред.

Откинусь. Строги и важны молчащие
И книги и бюсты-мыслители.
Как славно… Лампы, страницы шуршащие
И тишь монастырской обители.

Я вижу милые лица читающих,
Серьёзные, скромные, дельные,
И слышу шёпоты: «стон голодающих»,
«Лассаль» и «исканья бесцельные».

Луна желта. Шаманское кольцо
Ей в омут брошено таинственный.
Окаменение ложится на лицо
Вдруг восприявшего, что он единственный.

И тишина. Как прокажённая,
Бела берёза над прудом.
И мир, как сказка, искажённая
Каким-то дьявольским лицом.

Пред истиной стою безрадостно, но смело.
Всё быстро, пусто, всё легко.
Пусть солнце любишь ты, пусть сердце не истлело,
Святыни нет — нет ничего.

Я в Мефистофеля влюбился изваянье;
Он улыбался — зол и строг…
Познание вещей всегда есть отрицанье
И ergo дьявол тоже бог.

Нынче утром небо нежно-переменчиво,
Словно девушка, капризная слегка.
И лазурь его лукава и застенчива,
Но растрепаны и быстры облака.

Как полна благоухания и сладости
Эта старая, несчастная земля!
И душа моя звенит от тихой радости
С дребезжанием надтреснутого хрусталя.

В сердце, не знавшем отрады,
Камень тяжёлый лежал.
В каменном сердце громады
Жил человек и молчал.

Мир был ему непостижным,
Он, словно камень, был нем…
Ах, если б сердце недвижным,
Каменным было совсем!