Стихи Новеллы Николаевны Матвеевой

Волны бегут, белый песок лаская,
Клочья травы всюду с собой таская.
А в глубине тихо лежит морская
Странно большая, очень большая
Раковина.

Вижу ее в солнечную погоду;
Вижу, прилив над ней поднимает синюю воду.
И в глубине — ах, глубина какая! —
Великанья раковина, как росинка маковая,
Кажется мала.

То пропадет, то под водой проглянет.
Море сожмет, море ее растянет,
Но от того ближе она не станет:
Как далека в небе звезда,
Так и она.

Вижу ее в пасмурную погоду;
Вижу, прилив над ней поднимает темную воду.
Кто мне ее, кто же ее достанет?
Водолазил водолаз — водолазу не далась
Раковина.

Ля-ля, ля-ля, Ля-ля, ля-ля, Ля-ля-ля.
Водолазил водолаз — водолазу не далась
Раковина.

_Ивану Киуру

Пусть Живопись нас приютит,
Мои терзанья прекратит.
Единственная, кто дала
Не знать мне и не делать зла,—
Пусть Живопись нас приютит.

Мы красок не приобрели,
Этюдников не завели,
И всё равно не знали мы
Той бесхудожественной тьмы,
Что многих души тяготит…

Пусть Живопись нас приютит!

Мы не расписывали холст,
Не знаем — тонок он иль толст.
Но — слава Живописи!—
В ней
Спасались мы от тёмных дней!
Бывало, вспыхнет, заблестит…

Пусть Живопись нас приютит.

Ван-Дейком-дамой никогда
Не быв, я шла через года.
И Апеллесом ты не стал,
Но ты живописать мечтал!
А кто мечтанье воспретит?
Пусть Живопись нас приютит.

Да, Апеллесом ты не стал,
И всё же ты — живописал!
Пускай не кистью,
Пусть — пером,
Но, как за тучей ясный гром,
В нём жили масло, тушь, графит,
Вся киноварь, весь лазурит
(Что никого не разорит,
Но всякий угол озарит!).

Пусть Живопись нас одарит!

Свершилось чудо из чудес:
В Поэзии — ты Апеллес!
Кому сам Хронос не указ!
Кто Цвет Естественности спас.
Кто Подлинность раскрепостит.
Кого Паллада защитит!

Пусть Живопись приветит нас.

Пусть Живопись нас приютит,
Довоплотит, озолотит,—
Единственная, кто дала
Не знать мне и не делать зла!
Под небом всех кариатид
Пусть Живопись нас приютит!

А грех унынья да простит
Мне Бог…

Июнь 1992

Его стихия — старая бумага.
«За что страдает? В чем он виноват?
И ведь какой безропотный, бедняга!» —
Непосвященный скажет наугад.
И ты спроси, чего «бедняге» надо
И чем он только, «бедный», не богат!
Одна строка — и найден ключ от клада,
Строка другая — найден самый клад.

Сидит у лампы труженик архива.
Раскопок ждут бумажные пласты,
И вторят ветра зимнего порывы
Порыву вдохновенья и мечты.
Читает он с глубоким видом мага…
Мгновение — и старый документ,
Как заклинанье, выудит из мрака
Гиганта с волосами из комет.
Так кажется. А разве вправду нет?

А разве не историк разрушает
Кащеевы пещеры, силы сна?
А разве не историк воскрешает
Эпохи, государства, племена?
Или не он стучит без передышки
В глухие и отзывчивые крышки
Полузабытых кладов и гробов?
(А иногда — в дубовые кубышки
На вздоре упирающихся лбов. )
Кто что терял? Отыщется в архивах.

Кто лгал завзято? Кто — не разобрав?
Архив на страже, тихо вправит вывих
Истории достойный костоправ.
В нутро породы, заспанной и мрачной,
Вонзает он исследованья лом
И делает историю прозрачной,
Чтоб разглядеть грядущее в былом.

Смотри!
Полосатая кошка
На тумбе сидит, как матрёшка!
Но спрыгнет – и ходит, как щука,
Рассердится – прямо гадюка!
Свернётся – покажется шапкой,
Растянется – выглядит тряпкой…
Похожа на всех понемножку.
А изредка – даже… на кошку!
Вероятно, труднее всего
Превратиться в себя самого.

Не находя для выхода ни щели,
Чуть брезжит солнце сквозь дубовый лист.
Люблю дубы, чьи дупла как пещеры,
Чей свежий свод коричнев и сквозист.

Чей лист прозрачен, точно решето,
Но плотен, словно глина красной кринки,
И кажется: прижми к губам и крикни, —
Он не пропустит крика ни за что.

Со всех сторон стесненная дубравой,
Как нить в иглу, продетая во мглу,
Стоит береза: солнца луч курчавый
Бежит по шелушистому стволу.

В глухом углу, неистово заросшем,
Она дрожит, чешуйчато светясь,
С горячим днем, сверкающим за рощей,
Сверканием поддерживая связь.

Всем существом береза внемлет свету,
Как будто, продолжая облака,
Не из земли растет, а льется сверху,
Как пляшущая струйка молока.

А желуди соскальзывают с веток,
А блестки дня сквозь листья моросят,
И паутинки, лезвиями света
Над тенью занесенные, висят.

Если в сочинительстве любом
Надобно влияния искать,
Думаю, что яростный Рембо
Вашей музе взялся помогать.

Нет сомнений! — вас ведет Рембо.
Как мужик с соломой в волосах,
Как силач, способный ткнуть в ребро,
Ну и… как хороший коммерсант.

Кисть художника везде находит тропы.
И, к соблазну полисменов постовых,
Неизвестные художники Европы
Пишут красками на хмурых мостовых.
Под подошвами шагающей эпохи
Спят картины, улыбаясь и грустя.
Но и те, что хороши, и те, что плохи,
Пропадают после первого дождя.
Понапрасну горемыки живописцы
Прислоняются к подножьям фонарей
Близ отелей, где всегда живут туристы —
Посетители картинных галерей;
Равнодушно, как платил бы за квартиру,
За хороший (иль плохой) водопровод,
Кто-то платит живописцу за квартиру
Либо просто подаянье подает.
Может, кто-то улыбнется ей от сердца?
Может, кто-то пожелает ей пути?
Может, крикнет: «Эй, художник! Что расселся?
Убери свою картинку! Дай пройти!»
Но, как молнии пронзительную вспышку,
Не сложить ее ни вдоль, ни поперек,
Не поднять ее с земли, не взять под мышку,—
Так покорно распростертую у ног!
И ничьи ее ручищи не схватили,
Хоть ножищи по ее лицу прошли…
Много раз за ту картину заплатили,
Но купить ее ни разу не смогли.

Весной, весной,
Среди первых подслеженных,
С поличным пойманных за рукав,
Уже вывертывается подснежник
Из слабой раковинки листка.
Шуршит девятка фиалки трефовой
На низких вытянутых ветрах…
Летят, как перья по шляпе фетровой,
По голым землям метелки трав.

Весна скрывает свое блистанье.
Но дышит, воздушных полна пузырьков,
Неплотным слоем — хвоя старая,
Где много ландышевых штыков,
Соринок, ветром с плеча сдуваемых…
А там — спускающийся узо
Подводных листьев, как чай заваренных
В красно-коричневой чаще озер…
… Мокрые оси утиных вселенных —
Свищут тростинки в углах сокровенных.
Ветер…
Вставая на стремена,
Мчит полувидимая Весна.

Скачет сухой, неодетой дубровой…
Конь ее сер и опутан травой…
В темной ствольбе — амазонки лиловой
Неуловимый наклон ветровой.
Так и у птиц
Сквозь перо ледяное,
Тусклое,
Кажется, видишь весною
Медно-зеленый под бархатом крест.

Так, между пиями,
Во мгле перегноя,
Неуследимый лиловый подтекст,
Мнится, читаешь…

Счастья искать я ничуть не устала.
Да и не то чтобы слишком искала
Этот зарытый пиратами клад.
Только бы видеть листочки да лучики…
Только бы чаще мне были попутчики:
Тень на тропинке,
Полет паутинки
И рощи несумрачный взгляд.

Но измогильно, откуда-то снизу,
Жизнь поднялась. И под черную ризу
Спрятала звезды, восход и закат…
Ну и повысила ж, ведьма, в цене
Это немногое, нужное мне:
Тень на тропинке,
Полет паутинки
И рощи несумрачный взгляд!

Ну, я сказала, раз так, я сказала,
Что ж! Я сорву с тебя, жизнь, покрывало!
А не сорву — не беда. Наугад
В борьбе с тобою, в борьбе с собою,
В борьбе с судьбою добуду с бою
Тень на тропинке,
Полет паутинки
И рощи несумрачный взгляд!

Глупо, однако, что посланный на дом
Воздух и лес, колыхавшийся рядом,
Надо оспаривать, ринувшись в ад,
Дабы, вернувшись дорогой окольной,
Кровью купить этот воздух привольный,
Тень на тропинке,
Полет паутинки
И рощи несумрачный взгляд…

Вижу я даль с городами громадными,
Дымные горы с тоннелями жадными,
Грозного моря железный накат,
Но не схожу с великаньего тракта
В поисках трех лилипутиков! Как-то:
Тень на тропинке,
Полет паутинки
И рощи приветливый взгляд…

Так из-за нужного массу ненужного
Робкий старик накупил. И натужливо
В тачке увозит томов пятьдесят —
Ради заморыша-спецприложения!
Где вы? За вас принимаю сражение,
Тень на тропинке,
Полет паутинки
И рощи таинственный взгляд!

… Что же лежу я под соснами старыми?
Что не встаю обменяться ударами?
Пластырем липнет ко лбу листопад.
Латы росой покрываются мятые.
Жизни вы стоили мне, растреклятые! —
Тень на тропинке,
Полет паутинки
И роща, где вязы шумят.

Певцам, я знаю, не годится
На гневных критиков сердиться.
Но ведь зоил, не помогая,
Лишь нагоняет маеты,
Между читателем сжигая
И бедным автором мосты…
Меня корили огорченно
(Но в огорченье — увлеченно!)
Экзотикою. Окаянство!
Зоил единство растерзал:
Вот заказал мне даль пространства,
А даль времен — не заказал!
В чудесных вымыслах поэту
Мешая странствовать по свету —
Взлетать на Анды, плыть по Темзе,—
Он позволяет мне, друзья,
Быть историчною. Зачем же
Географичною — нельзя?
Кто на «экзотику» озлобясь,
От человека спрячет глобус,
Лишь географию (от силы!)
С историей разъединит;
«Забудь,— он скажет,— Фермопилы».
Но там сражался Леонид!
Как эти требованья странны,
Куражливы, непостоянны!
Уж ты мне их представил массу!
А ведь попробуй запрети
Скакать летучему Пегасу,
Да он зачахнет взаперти!
Не грех ли, не попранье ль чести
Учить коня ходьбе на месте?
Чтоб неменяющийся воздух
Перетирал, как шестерня?
В подобной роли и меня
Вы, друг мой, видеть бы желали?
Но наши вкусы не совпали;
Мне больше нравится без шор
Глядеть на весь земной простор!
Кого «экзотикой» и надо
Шпынять — да только не Синдбада!
И как в передничке за прялкой
Сидеть не станет мореход,
То не мечтай, что этот жалкий
Насест поэзия займет!
Конечно, можно всю планету
Исколесить, катясь по свету
Как будто в бочках засмоленных!
Притом — без дырочек для глаз.
Но способ сей — для закаленных
Паломников, а не для нас,
Людей, сугубо кабинетных.
Ах! Нам для странствий кругосветных
Не требуется ничего.
Мечта наш парус надувает,
Сны — кормят, греза — укрывает…
Ах, нам достаточно бывает
Воображенья одного.
А значит, нам не разориться.
Но то-то и зоил ярится,
Тот бестоварный оборот,
С которым можно жить, не тратясь?
(Зоил и тратясь — не живет.)
Но мне теперь (из-за такого,
Как он!) Начать придется снова.
Итак: века кружат в пространстве,
Пространство кружится — в веках.
Романтик может жить без странствий,
Но без мечты о них — никак!
Ты, время видящий без связи
С пространством, — точно ось без смази,
Зоил!
В огромных странах света
Вещей, могу тебе сказать,
Такая уймища!
Уж две-то
Из них ты мог бы и связать!..

Идет пурга слепыми облаками
В безлюдные и людные места…
Заносит снег лукавые капканы;
Рука ловца ласкает мех песца.

С улыбкою ловец переливает
Царька зверьков с ладони на ладонь,
С него снежинки бережно сдувает,
Как будто дует в бархатный огонь.

Но берегись, ловец, поймавший зверя!
И на тебя расставлены силки:
Сейчас капканы и факторий двери
Захлопываются вперегонки.

Торгуют очукоченные денди
В седой избе у крепкого стола.
Сквозь рев пурги чудовищные деньги
Звонят им в уши, как колокола.

Торгуют денди, взвешивают, курят,
Из поднятых глядят воротников…
Табачный дым большой звериной шкурой
Ползет по шкуркам дымчатых зверьков.

Дверь настежь — и, в мехах до подбородка,
Вошел бесшумный северный герой.
Охотник, воплощенная Чукотка,
Повитая легендой и пургой.

Его добыча искрится роскошно,
Как бы в налете дымного стекла,
Но из-под меха смотрит он тревожно,
Испуганно, как белка из дупла.

Пред ним купец. О! Тонкий иностранец!
Еще не глядя, видит он уже.
В зубах сигара, словно чей-то палец,
Откушенный в последнем грабеже.

Но вот глаза с прицелом револьвера
В глаза пришельца глянули в упор:
«Купи ружье. Но чур — за меру мера.
Дороже денег честный уговор».

История выводит без помарки,
Как торговали «честные» купцы:
Во всю длину ружья известной марки
Ложатся в ряд чукотские песцы.

Когда зверьков лощеная полоска
Длину ружья отмерила длиной,
Сказал торговец весело и жестко:
«Песцы мои, зато винчестер — твой.

Такой винчестер — штука недурная.
Танцуй, бездельник! — дешево достал.
И сколько ж настреляет он, стреляя,
Коль, не стреляя, столько настрелял!»

И шкуродер подмигивает шкуркам,
Что на полу положены рядком.
И потчует охотника окурком
И крестит (по-английски) дураком.

Американцам приглянулась шутка:
«Ты, Джонни, снайпер — бьешь наверняка».
И ржание — апофеоз рассудка! —
Поколебало балки потолка.

Охотник-чукча топчется на месте:
Его смутил американский смех.
И смотрит он с тревогой на винчестер
И с робким сожалением — на мех.

А янки спохватился и сердито
Кивнул на дверь надменной головой:
«Валяй, валяй! Фактория закрыта.
Песцы мои, зато винчестер — твой».

Ушел, но оглянулся напряженно
Охотник на торговца из дверей,
И был тот взор под мехом капюшона
Оленьего копыта тяжелей.

Но что тот взор обратному Колумбу!
Он думает: «Добыча неплоха!» —
И пальцами выстукивает румбу,
Разглядывая влажные меха.

И в ритме румбы, только что ограбя,
Рука с кольцом от Мери дорогой
Похожа на танцующего краба,
На краба с окольцованной ногой.

Я, говорит, не воин,
Я, говорит, раздвоен,
Я, говорит, расстроен,
Расчетверен,
Распят!

Ты, говорю, не воин,
Ты, говорю, раздвоен,
Распят и четвертован,
Но ты — не из растяп.

Покуривая трубку,
Себя, как мясорубку,
На части разобрав,
Ты, может быть, и прав.

Но знаешь?- этой ночью
К тебе придут враги:
Я вижу их воочью,
Я слышу их шаги…
Ты слышишь?
Не слышишь?
Они ползут, шуршат…
Они идут, как мыши,
На твой душевный склад.
И вскорости растащат
Во мраке и в тиши
Отколотые части
Твоей больной души.

— А что же будут делать
Они с моей душой?
А что же будут делать
С разбитой, но большой?

— Вторую часть — покрасят,
А третью — разлинуют,
Четвертую — заквасят,
А пятую — раздуют,
Шестую — подожгут,
А сами убегут.

Был человек не воин,
Был человек раздвоен,
Был человек разрознен,
А все, должно быть, врал:

Прослышав о напасти,
Мигать он начал чаще,
И — сгреб он эти части,
И ничего!- собрал.

1965

Долги дни короткие. Ветви в небе скрещены,
Черные и четкие, точно в небе трещины.
Плач берез потупленных… Пни дождем разварены,
Точно замков кукольных древние развалины.

Листья под заборами. На осинах вороны —
Осени блюстители, листьев заместители.
Ближний лес туманится, вкривь и вкось проветренный,
Дождь резиной тянется… Снег — и тот приветливей:

Налетит, завертится, пень прикроет горкою,
На лету задержится за рябину горькую,
Все собой оденет он, всюду, всюду ляжет он,
Все куда-то денет он, а куда — не скажет он.

Волк за лисицею гонялся весь день,
Волк за лисицею гонялся весь день.
Лисица, от волка убегая, шептала:
Мол, чихала я, волк, на тебя…

Но волк никого ещё зазря не гонял,
Но волк никого ещё зазря не гонял —
В берлогу ужасную лисицу несчастную
Загнал он и гордо сказал:

«Теперь на меня уже нельзя начихать.
Теперь на меня уже нельзя начихать!
Теперь на меня уже нельзя начихать,
Уже нельзя на меня начихать.

Теперь на тебя могу я сам начихать,
Теперь на тебя могу я сам начихать,
Теперь на тебя могу я сам начихать,
Могу я сам на тебя начихать!»

Тут из берлоги показался медведь,
Тут из берлоги показался медведь —
Медведь оказался неплохим джентельменом
И лисицу решил защищать!

Волку лисица показала язык,
Волку лисица показала язык
И за спиною у медведя захлопала в ладоши
И подняла крик:

«Теперь на меня уже нельзя начихать!
Теперь на меня уже нельзя начихать.
Теперь на меня уже нельзя начихать,
Уже нельзя на меня начихать.

Сама я сумею на тебя начихать,
Сама я сумею на тебя начихать,
Сама я сумею на тебя начихать.
Сумею я на тебя начихать,
Сумею я на тебя начихать!..»

Дождь зеленый шумел по канавам, —
Шла балладная мшистая мгла.
Дождь зеленый к деревьям корявым,
Засверкав, прислонял зеркала.

Шел на клены, березы, репьи,
На шатры лопушиного стана,
И Сатурновы кольца тумана
Надвигал на лиловые пни.

Под травой наудачу ступая,
Хворостинки цепляя клюкой,
Прозревает фиалка слепая,
Продирает глазок голубой.

Пень, поросший зеленым сукном,
Пень, казавшийся утром конторкой,
Пахнет ветра основою тонкой,
Ливня ландышевым полотном…

Ветер линзой струи прогибает.
Вижу мимику мглы. Загребущ,
По замшелым стволам пробегает
С треском факельным каплющий плющ.

Там — черемуха валится с ног.
Там, отринув непрочный канатик,
Прямо в воздух шагнул, как лунатик,
Дуя в ниточный рупор, вьюнок…

Теплый вихрь метет по дубравам.
Прогибаемые струи
Под дубами, в разрыве кудрявом,
Искры стряхивают свои.

Мнится: там, за кривящейся мглой,
Все в зеленом, стрелки Робин Гуда
Топят печку внутри изумруда,
Бледный пламень вздувают полой.

Старый ясень трясет головою,
Дерзко молниям смотрит в лицо.
По ручьистой стене ветровое,
Теневое катит колесо…

А за этой стеной, не шутя,
В полусне, в полутьме стекловидной
Май сияющий, май безобидный
Подрастает, как в сказке дитя.

Избочась, излучая бодрость,
С белым парусом лодка шла,
И волна за собою водоросль
Волокнистую волокла.

Кто-то пел на верхушке мола,
Шел за лодкой курчавый след,
Как стена в середине моря
Воздвигался отвесный свет.

Так сияли бортов изгибы,
Будто лодка была живой:
Полуптица и полурыба
С человеческой головой!

И никто никогда не встретил
Эту лодку потом нигде:
Скрылась лодка в отвесном свете,
Как скрываются в темноте.

Расцвела чудовищная лилия, —
Так приметна, что почти груба.
Серебристым рогом изобилия
Вывернулась изнутри себя,

Чтобы все накопленное вытряхнуть,
Все росинки ночи и зари,
И тычинками на волю вытолкнуть
Аромат, свернувшийся внутри.

Лилия — я всю ее прослушала —
Больше, чем я знаю, глубока!
Точно звуки из рожка пастушьего,
Тянутся тычинки из цветка.

Желтыми пушистыми указками
В русло направляют аромат.
А иначе — в день глухой и пасмурный
Он бы шел без русла, наугад:

Уходил бы от немногих любящих,
Приходил туда, куда не ждут,
Нежный как душа, ходил бы в рубище,
Плача, ел бы камень, пил мазут.

И наверно, это только чудится,
Что ничей он, что он сам собой:
Он и перед смертью не заблудится,
А вернется в лилию, домой.

Да здравствуют художники-французы!
Рисунок влажен, свеж и полустерт,
Но в этой мгле все так же синеблузы
Рабочие… Все так же полон порт

Волн и гудков и праведностью горд.
Все те же с миром радостные узы…
Все те же ветлы, мельницы и шлюзы…
Но что за странный, сорванный аккорд?

Откуда фальшь? Душой неблагодарной
Мне не постигнуть мудрости бульварной,
Не дорасти до двойственной красы,
Мне режут слух неслаженные спевки:
Сколь дик и странен образ грязной девки,
Составленный… из капелек росы!

Дышит осень незаметно на деревья и кусты —
И от ветра и без ветра опадают с них листы.
И листом осенним с неба в море падает звезда;
Не вернуться ей на небо, не вернуться никогда.

А водопад — он не то что листопад.
Не печалит он, а радует там, где падает;
Водопад не листопад, водопад не звездопад —
Он веселый от макушки и до пят.

Водопад, падай всласть! Можно пасть, чтоб не упасть,
И упасть, чтобы не пасть и все на свете не проклясть.
И грохочет водопад, и хохочет невпопад,
Словно хочет в этой пропасти пропасть.

Ручеек стремится в пропасть — грозной бездны патриот:
Разве в пропасть нужен пропуск? Пропусти его вперед!
Но едва преодолеет он запретную черту —
Обомлеет, обмелеет, спрячет камешки во рту.

А водопад, как веселый акробат, вызываемый на «бис»,
Летит, летит с уступа вниз…
Водопад не листопад, водопад не звездопад —
Он веселый от макушки и до пят.

Водопад, падай всласть! Можно пасть, чтоб не упасть,
И упасть, чтобы не пасть и все на свете не проклясть.
… И грохочет водопад, и хохочет водопад, —
Силы жизни, силы счастья в нем кипят.

1962

За санаторием, что скован «мертвым часом»,
Чья задняя стена к реке обращена,
Обрывы лепятся к сияющим террасам,
Цветут подснежники и носится весна.

Спускающимся в ров крапивным темным массам
Значительность лесов дарует тишина.
Весенний склон горы — как дикая страна
С глядящим из кустов печальным папуасом…

Не бойся «странности», в душе хранимой свято!
Не бойся лестницы, с которой вниз когда-то
Скатился красный мяч… И укатился он
Туда, где страх весны и детский ад крапивы,
Где по террасам спуск вдруг перешел в обрывы,
Подснежник — в горький плач, и остальное — в сон.

Любви моей ты боялся зря —
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой,
Иль просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолетный гость,
Ты умчался, новой судьбы ища,
Мне было довольно того, что гвоздь
Остался после плаща.

Ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Теченье дней, шелестенье лет,
Туман, ветер и дождь.
А в доме события — страшнее нет:
Из стенки вынули гвоздь.

Туман, и ветер, и шум дождя,
Теченье дней, шелестенье лет,
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез
Под кистью старого маляра,
Мне было довольно того, что след
Гвоздя был виден вчера.

Ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Любви моей ты боялся зря.
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И в теплом ветре ловить опять
То скрипок плач, то литавров медь…
А что я с этого буду иметь,
Того тебе не понять.

Ля-ля-ля, ля-ля-ля…

Песня — шагом, шагом
Под британским флагом.
Навстречу — пальма пыльная
Плыла издалека;
Меж листами — кровь заката,
Словно к ране там прижата
С растопыренными пальцами рука…

Ты не сетуй, Томми,
О родимом доме;
Бей барабан! Бей барабан!
Эй, Томми, не грусти!
Слева — слава, справа — слава,
Впереди и сзади — слава,
И забытая могила — посреди…

И взвилась рядом
С пулей, со снарядом
Песенка о добрых кобрах
И земных нетопырях,
Об акулах благодарных,
О казармах лучезарных
И о радужных холерных лагерях.

Так нужна ли миру
Киплингова лира?
Бей барабан! Бей барабан!
Эй, Томми, не грусти!
Властью песни быть людьми
Могут даже змеи,
Властью песни из людей
Можно сделать змей.

1958

Определенья поэзии нет.
Можно сказать, что поэзия — дух!
Равнообъемлющий дух. Но поэт
Выберет главное даже из двух.

Определенья поэзии нет.
Можно сказать, что поэзия — плоть.
Что ж не ко всяческой твари поэт
Может гадливость в себе побороть?

Определенья поэзии нет.
Мы бы назвали поэзию — сном.
Что же ты в драку суешься, поэт?
Вправе ли спящий грозить кулаком?

Определенья поэзии нет.
Можно сказать, что поэзия — явь.
Что же ты в драку суешься, поэт,
Трезвому голосу яви не вняв?

Определенья поэзии нет.
Можно сказать, что в поэзии — суть.
Так отчего же — за тысячи лет —
Ей от сомнений нельзя отдохнуть?

… Есть очертанья у туч грозовых,
А у любви и у музыки — нет.
Вечная тайна! Сама назовись!
Кто ты, поэзия? Дай мне ответ!

Кто ты и что ты? Явись, расскажи!
Ложь рифмоплета тщеславия для?
Так отчего же столь горестной лжи
Тысячелетьями верит земля?

Перед неграмотным блеск знаний обнаружить —
Вот грех! Божиться грех. Но грех божбу и слушать.
Грех клясться клятвою! (Особенно тогда,
Когда заранее решил её нарушить!)

10 сентября 1992

Как сосулька с отколотым кончиком,
Или звон столкновения льдин,
Или птичье крыло с колокольчиком,
Призвенелось мне слово «пингвин».

Что такое «Пин Гвин»? Где разыскивать?
А какой он, Пинг Вин? Как живет?
Над снегами зеленоискрыми
Седоватый запел самолет.

Каждый день пробегал необыденно:
С пестрой песней, с простертой рукой…
А когда я пингвина увидела,
Оказалось: пингвин не такой!

Никогда не летающей птицею
Был пингвин. Но, пожалуй (как знать!),
Не являл ли собой репетицию
Тех пингвинов, что будут летать?

Потому что отвергнутым чучелом,
Снежной куклою, вкопанной в лед,
Он глядел, как тускнеет за тучами
Прилетавший за ним самолет.

Он стоял, уменьшаясь беспомощно,
На расставленных ножках своих
И как будто придумывал поручни,
Чтоб скорей ухватиться за них.

1962

Дед-лесовик не досчитал до ста,
А по снегам уже ветвится мгла.
Уже закатным облачком хвоста
Свой синий след лисица замела.

В святом венце сверкающего льда,
Как девы лик, чернеет брешь дупла…
Стеклянный еж — Полярная звезда —
Над голубыми соснами взошла.

Как битое стекло, звенит мороз,
Железом пахнет серый лунный свет,
В оплывах снега дремлют пни берез
Огарками задутых ветром свеч.

1964

Охотское море волною гремит.
Бросками — проносятся чайки.
Вулкан-великан в отдаленье дымит,
Хвалу воскуряя
Камчатке.

Бренча,
Откатилась от крупных камней
Пятнистая галька пугливо:
Во всю ширину развернулся над ней
Оскаленный гребень прилива.

Сейчас
За скалой
Закричит пароход,
Стремительный,
С белой каймою,
И, вздрогнув,
Жующий олень повернет
Крылатую голову
К морю.

… На богатство фантазии так
Обижаются,
Что «богатством» уже называть
Не решаются.
Не согласны признать за ней даже
Зажиточность,
А придумали хитрое слово:
«Избыточность»!

Экий грех!
На виду у Европы и Азии
(Словно кто навязал неземное
Отцовство им),
Так открыто страдать от избытка
Фантазии,
И притом от избытка ЧУЖОЙ!
Не от собственной…

Ноябрь 1992

Дворник листья неохотно ворошит
Под наплывом облетающих аллей;
Полог неба предвечернего прошит
Обрывающейся ниткой журавлей.

За рекою, отраженные в реке,
Люди с вилами подъехали к стогам,
Точно карлы к великаньим пирогам
С циклопическою вилкою в руке.

Веет свежестью обоих берегов,
Странной яркостью и сказкой дышит быт;
За телегами по зелени лугов
Тучей ливневою бродит черный бык.

Ухожу среди слабеющих берез.
Нет улыбки в их безликой белизне,
Тем томительнее за сердце берет
Эта бледность, равнодушная извне.

Дети кукол рассадили возле пня
И, забыв о них, ушли за бузиной;
Куклы зябнут и, уставясь на меня,
Отсыревшие, сидят передо мной.

Завидую далеким временам,
Когда сонет мешал болтать поэтам.
А почему бы, думаю, и нам
Язык не укорачивать сонетом?

Нужна узда горячим скакунам,
Обложка — книгам, рама всем портретам,
Плотина — разогнавшимся волнам,
Сонет — разговорившимся поэтам.

Сонет благожелательно жесток:
Он не допустит, чтоб залезли мысли
За край листа и бахромой повисли,
Он говорит: «Вот финиш мысли. Стоп!»

А чью тираду он врасплох обрубит, —
Уж тот не мастер. Он таких не любит!