Стихи Юнны Мориц

Кто не имеет ничего,
тот все-таки имеет Нечто,
чего никак иметь не может
тот, кто уже имеет всё…
Имея всё, никак нельзя
иметь отсутствие всего,
что жить мешает налегке
и быть любимым не за то, что —
увы! — умеешь всё иметь.
Умеющие всё иметь,
имеющие всё уметь,
уж никогда не поимеют,
не поумеют никогда
поимку кролика, чьи лапки
нам постоянно разгребают
холмы и холмики сокровищ,
которых я не назову,
чтоб те, кто всё уже имеет,
не оторвали эти лапки
от кролика, от нас с тобою,
кто не имеет ничего
такого, то есть барахла,
которое имеют все,
кто здесь уже имеет всё —
всё, кроме Кролика Сокровищ.

Офелия плывет
в дремучих травах сизых,
и ангелы на ней
стрекозами дрожат
и зеркальца над ней
серебряные держат,
чтоб видела она,
как милосердна жизнь,

как все-таки нежна,
и внемлет нашим просьбам,
и не бросает нас,
когда бросают все,
и терпеливо ждет,
останемся ли живы,
и справедлива к нам,
оставшимся в живых.

А память — воздух, свет,
эфир воспламененный,
вселенский шелкопряд,
соткавший сам себя.

А камень бирюза —
лишь кости голубые,
всего лишь косточки
умерших от любви.

Сквозь облака просачиваться стала
Ночная мгла, сливаясь над строкой.
Душа трудиться за день так устала,
Что трет мои глаза
своей рукой.

Но стоит мне замкнуть глаза покорно
И ей в угоду распластаться всласть,
Как в тот же миг искусно и проворно
Она узоры начинает прясть.

И не посмей проспать ее работы
И волокон, струящих дальний свет!
Как музыкант с листа читает ноты,
Прочтешь и ты мотив своих сует:

Теперь он твой, к утру с тобой проснется
И напоет, насвищет сам себя.
Он, как ведро, вернулся из колодца,
Где так темна прозрачная судьба.

Иди сюда, привязывайся крепко,
Набей оскому, как любой мотив!
Ты отдираешь эту жизнь от слепка,
Одним рывком страданья прекратив.

Поэт родился не хулить, не славить,
И не сверкать, как редкий минерал,
А умереть и жизнь свою оставить,
Как будто ни на миг не умирал.

Когда отхлынет кровь и выпрямится рот
И с птицей укреплю пронзительное сходство,
Тогда моя душа, мой маленький народ,
Забывший ради песен скотоводство,
Торговлю, земледелие, литье
И бортничество, пахнущее воском,
Пойдет к себе, возьмется за свое —
Щегленком петь по зимним перекресткам!
И пой как хочешь. Выбирай мотив.
Судьба — она останется судьбою.
Поэты, очи долу опустив,
Свободно видят вдаль перед собою —
Всем существом, как делает слепой.
Не озирайся! Не ищи огласки!
Минуйте нас и барский гнев и ласки,
Судьба — она останется судьбой.
Ни у кого не спрашивай: — Когда?-
Никто не знает, как длинна дорога
От первого двустишья до второго,
Тем более — до страшного суда.
Ни у кого не спрашивай: — Куда?-
Куда лететь, чтоб вовремя и к месту?
Природа крылья вычеркнет в отместку
За признаки отсутствия стыда.
Все хорошо. Так будь самим собой!
Все хорошо. И нас не убывает.
Судьба — она останется судьбой.
Все хорошо. И лучше не бывает.

1965

Отворяю семь дверей —
Больно перепонкам.
За последней из дверей —
Сердце матери моей
Над моим ребенком.

Там скорлупкам нет числа,
Слишком дело хрупко!
Кипяченые масла
Для младенца припасла
Белая голубка.

Колдованьем над питьем
Голову ломая,
Упивается дитем,
Этим новеньким житьем,
Горлица хромая.

И, держа на животе
Ляльку в одеяле,
Что-то варит на плите,
Чтобы ноги при дите
В старость не хромали.

Вот и счастье — что жива,
Слабая, как муха.
Ей младенца голова
Подставляет под слова
Золотое ухо.

Мне не слышно в стороне,
Что это за речи.
А оно растет во сне,
А оно уже вполне
Ликом человечье.

А она живет при нем,
Меньшится воочью,
Словно ветка над огнем.
Это больно видеть днем,
Но больнее — ночью.

Любезный Филофей! Твоя теперь я бабка,
с тобою говорю о сухости в штанах,
поскольку есть места, где очень сердцу зябко,
и там оно дрожит, как на ветру монах.
Три годика тебе, а мне — седьмой десяток,
ты — крошечный блондин, а я — большой седин.
Все пишут для тебя про кур и поросяток,
которых иногда мы все-таки едим…
Ты прибыл в хищный мир, скуластый мой кочевник,
и святость хищных книг завьет тебя в обман,
как завивает в сон ягненка у харчевни
струистый жар, и дым, и вид на океан.
Но ты, любимец фей, не вздумай лезть в повозку,
где дремлет вкусный скот! И вкусным быть не смей!
… Лазурь — в твоем глазу, похожем на стрекозку.
И фейский твой язык — законный мой трофей.

Весёлая Лягyшка
Жила в одной реке,
Вверх дном её избyшка
Стояла, бре-ке-ке!

Избyшка не стояла,
А кверхy дном плыла,
Но это не меняло
Лягyшкины дела!
Избyшка кyвыркалась,
Лягyшка развлекалась,
В зелёном сарафане
Плясала, пара-пам!

Она двyмя рyками
Играла на баяне,
Она двyмя ногами
Стyчала в барабан!
Унылые лягyшки
Томились и страдали,
В зелёные подyшки,
Ква-ква, они рыдали.

И счастья не видали
Унылые лягyшки!
Из них и полyчились
Унылые старyшки.
Они бyбнят yныло
И стонyт вдалеке:
— Ква-ква, к дождю заныло
В спине, в ноге, в рyке…

А бодрая старyшка,
Весёлая Лягyшка,
Как вспомнит, что с ней было, —
Хохочет, бре-ке-ке!
Она двyмя рyками
Играла на баяне,
Она двyмя ногами
Стyчала в барабан!

Избyшка кyвыркалась,
Лягyшка развлекалась,
В зелёном сарафане
Плясала, пара-пам!

Хорошо — быть молодым,
За любовь к себе сражаться,
Перед зеркалом седым
Независимо держаться,
Жить отважно — черново,
Обо всем мечтать свирепо,
Не бояться ничего -
Даже выглядеть нелепо!

Хорошо — всего хотеть,
Брать свое — и не украдкой,
Гордой гривой шелестеть,
Гордой славиться повадкой,
То и это затевать,
Порывая с тем и этим,
Вечно повод подавать
Раздувалам жарких сплетен!

Как прекрасно — жить да жить,
Не боясь машины встречной,
Всем на свете дорожить,
Кроме жизни скоротечной!
Хорошо — ходить конем,
Власть держать над полным залом,
Не дрожать над каждым днем -
Вот уж этого навалом!

Хорошо — быть молодым!
Просто лучше не бывает!
Спирт, бессонница и дым -
Всё идеи навевает!
Наши юные тела
Закаляет исступленье!
Вот и кончилось, ля-ля,
Музыкальное вступленье,-

Но пронзительный мотив
Начинается! Вниманье!
Спят, друг друга обхватив,
Молодые — как в нирване.
И в невежестве своем
Молодые человеки -
Ни бум-бум о берегах,
О серебряных лугах,
Где седые человеки
Спать обнимутся вдвоем,
А один уснет навеки.
… Хорошо — быть молодым!..

1975

Мы свяжем дорогу на спицах,
Дорогу из облака в лес,
И будут по ней торопиться
Поэты, спускаясь с небес,-

Мы свяжем дорогу из нитей,
Извечных, как хлеб и вода,
Из нитей любовных событий
И братских объятий! О, да,

Мы свяжем дорогу из песен,
Из прожитых вместе веков,
Дорогу из дружеских писем,
Звонков, пустяков, облаков,

На спицах мы свяжем дорогу,
На спицах таких колесниц,
Какие летят на подмогу
По первому взмаху ресниц:

Со скоростью звука и света,
Частиц первозданной любви,
По первому вздоху поэта
Летят колесницы с людьми!

Мы свяжем дорогу на спицах
Воскресного солнца весной,
Дорогу в цветах и жар-птицах,
В живучей красе расписной!

На спицах событий и судеб…
И биться воробушком в грудь
Живучая Лирика будет,
Живучий пройдя этот путь!

Музыка, лунный свет,
море у стен…
Некому слать привет —
край опустел.

Кладбищ цветут кусты.
Где криминал?.
Все времена чисты —
как времена.

Если остался здесь
кто-нибудь жив,-
бабочкой стал он весь,
чист и нелжив.

Крылья в златой пыльце,
лета слюда,
зверской мечты в лице
нету следа.

Кто-то завел часы,
по которым цветет лимон.
Все времена чисты —
после времен.

Ты — девочка Господа Бога,
ты — Господа Бога дитя,
ты — песня, дорога и ветер,
и счастлива, только летя —
как ветер, дорога и песня,
как песня и ветер дорог,
как песня дороги и ветра,
который в дорогах продрог.

Прости, долина, дом и сад,
Река, во льду глухонемая,
Что в холодеющих лесах
Я покидаю вас до мая.

Цветок чугунный в городской
Ограде льнет к пальто под локтем,
Дыша проезжею тоской:
Резиной, мглой, бензином, дегтем,

Окурком, снегом, колесом,
Копытом, прочерком, трамваем,-
Во всем, воистину во всем,
Свободный гений узнаваем.

Одежды стали тяжелеть,
Крупней раскрой, грубее ткани,
И нежно розовеет медь,
Перчатку чувствуя в кармане.

Ознобом скулы обвело,
И губы обметало сушью,
Но на душе светлым-светло,
И клен сквозит японской тушью.

Приемлет гавань корабли —
Купает их, потом питает
И нежностью своей любви
Мотор, как сердце, воспитает.

На елке свечи воспалит
Грань декабря с январской гранью.
И все, что мучит и болит,
Судьбой подвергнется изгнанью.

И золотистый мандарин
Напомнит в переносных смыслах
Все то, что Ярославль дарил
Мне в сентябре, в двадцатых числах —

Такая вольность на душе,
Такое благолепье света,
Что только лист в карандаше
Способен объяснить все это.

1969

У нас такая синева
В окне — от близости реки,
Что хочется скосить зрачки,
Как на иконе, как при чуде.
У нас такие покрова
Снегов — почти материки,
Что день задень — в ушах звонки,
И всюду голубые люди,
И я да ты — ученики
У чародея. Холодея,
Стоим в просторах мастерской
У стенки с аспидной доской.
Зрачками — вглубь. В гортани — сушь.
Вкачу, вчитаю по слогам
В гордыню, в собственную глушь
Ежеминутной жизни гам,
Битком набитый балаган
Без тряпки жалкой на окне.
И все, что прежде было вне,
Теперь судьбу слагает нам,
Родным составом входит в кровь,
Приставкой к личным именам.
Сообщники! У нас-любовь
Ко всем грядущим временам,
Ко всем — до гибельного рва,
До рваной раны, до строки
Оборванной, где прет трава
Поверх груди, поверх руки!
У нас такая синева
В окне от близости реки.

_Леону Тоому

Как я — горбонос, длинноглаз —
Пришел голубой водолаз
Из моря, из горького неба.
И я угадала: родной!
Мы оба — из бездны одной,
Там ловят форель по одной
И всех — на приманку из хлеба.

У груды атласных досок
Мы рядом легли на песок,
И тень откидная косила.
Финляндия слева была.
И низко над нами плыла
Бессмертия чистая сила.

Один можжевеловый куст
Расцвел. Я услышала хруст.
Я только подумала: с неба?
И вдруг увидала сама,
Как мама сходила с холма,
Холодная, словно из снега.

Я буду еще умирать,
Простынку в комок собирать,
Навеки себя покидая.
Угла не имела, котла,
Здоровья, такого тепла
Блаженного — не от огня.
Но мама какая была у меня!
Красивая и молодая!

1966

Поддайся, окно, распахнись!
Как звонкая пробка от бочки —
За вьюгой, сквозь хлопья, сквозь жизнь,
С упорством крыла-одиночки!

Нельзя, чтоб цветущий сугроб
Увял, лепестки отблестели,-
Положим на пламенный лоб
Холодную розу метели.

Январские звезды остры —
Как боль, причиненная в школе,
А нам они — сестры, костры,
А нам — корабли на приколе.

Мы будем у них ночевать,
Судьбу воспевать, как цыганы,
Стишком-ворожбой врачевать
Сердечные, вечные раны.

На крыльях, на крыльях окна —
Как мальчик на лебеде-гусе!
Выносливость наша страшна,
Особо крепчая в искусе!

Сезоны для Музы равны!
В народном ее оптимизме
Зима — не отсрочка весны,
А четверть отпущенной жизни.

Свой замысел я углублю
И здравие духа стяжаю!
Я зиму, как лето, люблю
И осень с весной обожаю.

Очень многие думают,
Что они умеют летать,-
Ласточки очень многие,
Бабочки очень многие.
И очень немногие думают,
Что умеют летать
Лошади очень многие,
Лошади четвероногие.

Но только лошади
Летают вдохновенно,
Иначе лошади
Разбились бы мгновенно.
И разве стаи
Лошадиных лебедей
Поют, как стаи
Лебединых лошадей?

Очень многие думают,
Что секретов у лошади нет,
Ни для большой, ни для маленькой —
Ни для какой компании.
А лошадь летает, и думает,
Что самый большой секрет —
Это летание лошади,
Нелетных животных летание.

Но только лошади
Летают вдохновенно,
Иначе лошади
Разбились бы мгновенно.
И разве стаи
Лошадиных лебедей
Грустят, как стаи
Лебединых лошадей?

Поезд летит во мраке,
в Крыма полночной басме,
в звездах, в железных искрах —
в красных слезах колес.
Цепь тарахтит на баке.
Вспыхивает и гаснет
фонарь — как в кино артистка.
Ветер. Дым папирос.

Дайте мне вашу скуку,
я расскажу вам что-то
простое, как ваше детство,
таинственное, как путь.
Я вам сочиню разлуку,
тревогу, любовь и муку,
цель сочиню и средства,
а если как след копнуть,-

я вам сочиню столетья
вашей чудесной жизни,
я вам сочиню размахи
таких небывалых сил,
что вырастут ваши дети,
и вы победите страхи,
и козни, и все болезни,
и вспомните — колесил

какой-то вагон по Крыму
(«Дайте мне вашу скуку!
Я расскажу вам что-то,
таинственное — как путь...»),
и было там ветра-дыму
(«Я вам сочиню разлуку...»),
и лязга на поворотах,
и вы не могли уснуть,

а жизнь обещала косность,
и вечную грубость быта,
и явное малокровье
надежд, что когда-нибудь…
Но («Дайте мне вашу скуку!») —
доверчиво и открыто
вы слушали пустословье,
таинственное — как путь,

таинственное — как память,
как воля скалы и воска,
как ритмы Луны и саги,
как истина с детских уст!
Но кто-то не дал увянуть
пророчеству, отголоску
цыганистой колымаги,
стихии магнитных чувств!

И то, что казалось пусто-
словием, звонством, бредом,
уже расцветало густо
и требовало скорей
жизнь удлинить — до хруста!-
смириться с ее расцветом.
… Колеса перебегали
с дактиля на хорей.

И жизнь обещала муку,
крупную ломку быта,
громы над головою,
крепкую перекруть,
Но («Дайте мне вашу скуку!») —
доверчиво и открыто
вы слушали роковое,
единственное — как путь,

воинственное — как сила
цыганского полуслова,
пророческого напева,
летящего на арбе.
И вам отворилась жила —
ни доброго там, ни злого,
ни права там нет, ни лева,
но слово равно судьбе!

И вы обрели столетья
вашей чудесной жизни,
и вы обрели размахи
таких небывалых сил,
что выросли ваши дети,
и вы победили страхи,
и козни, и все болезни,
и вспомнили — колесил

какой-то вагон по Крыму,
и было там ветра-дыму,
и с лязгом на поворотах
стальную несло арбу…
Но — дайте мне вашу скуку!
Я вам сочиню разлуку,
тревогу, любовь и муку,
я вам удлиню судьбу —
до хруста!

Язык сновидений, мелодии сна
Витают в искусстве — как море в ракушке.
Художник — не шваль, если даже спьяна
Мертвецки заснул на случайной подушке.

Какая-то чистая область души
Способна расцвесть, не пеняя на холод.
Он спит — как дитя в деревенской глуши,
Он — вечности сверстник, он — дьявольски молод!

Он с музами доблестно нас воспевал —
Ну как же не выпить потом с Мусагетом?
Ведь каждый художник с ним связан обетом,
И горе-тому, кто его забывал!

Оставь этот свет над его головой —
Горящая лампа да будет ответом,
На том ли он свете или на этом,
Когда он очнется от жажды живой

И воздух едва отличит от воды,
Глоток за глотком выплывая в реальность,
Где жесткая явь соскребает следы,
Отсюда ведущие в жуткую дальность,-

Там тело, легко от души отделясь,
Сливается с ней в простоте чрезвычайной,
И это-любовь, а не пошлая связь
Идеи случайной и формы случайной!

Этот сад одинокий, он слышал о нас,
Потому что он тянется к нам,
И не он ли в дождливые окна сейчас
Окликает нас по именам?

Не хозяева мы, не владельцы его —
Просто странники осени этой.
Сад не просит от нас, как и мы от него,
Ничего, кроме слова и света.

За кустами малин — глина влажных долин,
Заторможенный клен у пригорка.
Солнце — бледное, как недожаренный блин,-
Где его золотистая корка?

Засыпаю в дожде, просыпаюсь во мгле,
На прохладе тетрадь раскрываю.
Влажный сад шелестит у меня на столе
И диктует все то, что скрываю

От тебя, от самой от себя, от всего,
Полюбившего осень, как лето.
Сад не просит от нас, как и мы от него,
Ничего, кроме слова и света.

1969

Снега выпадают и денно и нощно,
Стремятся на землю, дома огибая.
По городу бродят и денно и нощно
Я, черная птица, и ты, голубая.

Над Ригой шумят, шелестят снегопады,
Утопли дороги, недвижны трамваи.
Сидят на перилах чугунной ограды
Я, черная птица, и ты, голубая.

В тумане, как в бане из вопля Феллини,
Плывут воспарения ада и рая,
Стирая реалии ликов и линий,
Я — черная птица, а ты — голубая.

Согласно прогнозу последних известий,
Неделю нам жить, во снегах утопая.
А в городе вести: скитаются вместе
Та, черная птица, и та, голубая.

Две птицы скитаются в зарослях белых,
Высокие горла в снегу выгибая.
Две птицы молчащих. Наверное, беглых!
Я — черная птица, а ты — голубая.

Качаются лампочки сторожевые,
Качаются дворники, снег выгребая.
Молчащие, беглые, полуживые,
Я — черная птица, и ты, голубая.

Снега, снегопады, великие снеги!
По самые горла в снегу утопая,
Бежали и бродят — ах, в кои-то веки —
Та, черная птица, и та, голубая.

Трое всадников незримых
Молча держат путь за мною,
Вдаль меня сопровождая
С драгоценною казною —
Жизнью, названной земною.
Пусть насытит их троих
Вся добыча дней моих!

Младший всадник, малокровный,
Молча держит путь за мною,
Тихо кашляя в ладошку,
Позлащенную луною,
Истощенную войною.

— Кто ты, цокот за спиною?

— Всадник-детство! А за мною…

Средний всадник, полнокровный,
Молча держит путь за мною.
Ливень стрел в него вонзился —
Грянет каждая струною,
Всею жизнью остальною,
Всею волею стальною.

Кто ты, грохот за спиною?

— Всадник-юность! А за мною…

Старший всадник, хладнокровный,
Молча держит путь за мною,
Прижимает грудь сыночка
Он к себе рукой одною,
А другой рукой ныряет
В бездну, полную виною,
Потрясенный глубиною,
Где вздыхает правды строчка.

— Кто ты, холод за спиною?

— Свет и музыка за мною!..

Черкассы. Свирепость сирени.
Трещат перепонки оград.
И гроздью свисают ступени,
Туманные, как виноград.

Затмились отвагой и весом
Природы, питающей нас,
Ворота под медным навесом
И все выкрутасы террас.

Плоды над котлами нависли
В садах, где варенья бурлят.
У дачников даже при мысли
О яблоках — зубы болят.

Качелями связаны сливы.
Не зная, что это взаймы,
Мы молоды оба и живы,
И живы и молоды мы!

Лицо твое столь крутолобо,
Что выглядит светлым в тени,
Мы живы и молоды оба
И странствуем всюду одни.

Ситро допивая у кассы,
Мы поезда ждем у окна,
Чтоб наспех покинуть Черкассы
И выпить всю чашу до дна.

Тряхани мне, мальчик, сливу
над разостланным рядном!
Я сварю повидло к чаю,
к зимней стуже за окном.

Я сварю повидло к хлебу
с теплой коркой золотой,
к снеговеющему небу
с черносливою-звездой.

Это дивное повидло
мне приснилось в сладком сне,
в раннем детстве, в годы бедствий,
в голодающей стране,

где из кубиков повидла
на квадратиках ржаных
получался рай небесный
для оставшихся в живых!

Я магическим дыханьем
окна в детство отворю
и сварю тебе повидло,
сладкий сон тебе сварю.

Мы на кубики разделим
эту божью благодать —
чтобы ангелы голодных
к нам повадились летать,

в сладком сне, в глубокой тайне,
сквозь завесы облаков
с хлеба слизывать повидло —
пищу дивную богов.

Страна вагонная, вагонное терпенье,
вагонная поэзия и пенье,
вагонное родство и воровство,
ходьба враскачку, сплетни, анекдоты,
впадая в спячку, забываешь — кто ты,
вагонный груз, людское вещество,
тебя везут, жара, обходчик в майке
гремит ключом, завинчивая гайки,
тебя везут, мороз, окно во льду,
и непроглядно — кто там в белой стуже
гремит ключом, затягивая туже
все те же гайки… Втянутый в езду,
в ее крутые яйца и галеты,
в ее пейзажи — забываешь, где ты,
и вдруг осатанелый проводник
кулачным стуком, окриком за дверью,
тоску и радость выдыхая зверью,
велит содрать постель!.. И в тот же миг,
о верхнюю башкой ударясь полку,
себя находишь — как в стогу иголку,
и молишься, о Боже, помоги
переступить зиянье в две ладони,
когда застынет поезд на перроне
и страшные в глазах пойдут круги.

По роще калиновой,
По роще осиновой
На именины к щенку
В шляпе малиновой
Шёл ёжик резиновый
С дырочкой в правом боку.

Были у ёжика
Зонтик от дождика,
Шляпа и пара галош.
Божьей коровке,
Цветочной головке
Ласково кланялся ёж.

Здравствуйте, ёлки!
На что вам иголки?
Разве мы-волки вокруг?
Как вам не стыдно!
Это обидно,
Когда ощетинился друг.

Милая птица,
Извольте спуститься-
Вы потеряли перо.
На красной аллее,
Где клёны алеют,
Ждёт вас находка в бюро.

Небо лучистое,
Облако чистое.
На именины к щенку
Ёжик резиновый
Шёл и насвистывал
Дырочкой в правом боку.

Много дорожек
Прошёл этот ёжик.
А что подарил он дружку?
Об этом он Ване
Насвистывал в ванне
Дырочкой в правом боку!

Ну нет! Молчать, потупив кроткий взор,
Холуйствовать в расчетливой надежде,
Что надоест молоть бездушный вздор
Донельзя развращенному невежде,-
Не это ли убийственный позор?

Стоять на полусогнутых ногах,
Гасить улыбкой злое раздраженье
В надежде, что в каких-то там веках
Ты отомстишь за это униженье?
Дремучее какое заблужденье!

Нет, нет и нет! Взгляни на дураков,
Геройство променявших на лакейство,-
Ни за какую благодать веков
Попасть я не желаю в их семейство!

Свой грозный век на золотой сменять?
Моей душе противна эта сделка!
Вихляться вдохновенно и линять-
Как это нерасчетливо, как мелко!

Так думаю и так я говорю,
И так я буду говорить и думать.
Ведь я – как все: витаю и парю
От счастья, что нельзя мне в душу плюнуть!

Майский ливень перечмокал
Ребра кровель, щеки стекол,-
Уходя, он плакал, плакал…
А к полудню в бухте нашей
Вдруг запахло щами, кашей —
«Бела Барток» встал на якорь!

И теперь — везде матросы,
У ларька, где папиросы,
На качелях, в оперетте…
В лунной арке,
Ночью в парке,
Целовальный бродит ветер
В синей блузе и берете!

Бродит ветер целовальный,
Ветер, нежный и печальный,
Неминуемой разлуки,
Ветер чистый, ветер честный,
Распахни же ворот тесный —
И скрестим в объятьях руки!

Это счастье — лучше многих,
Благовидных и убогих.
Это счастье — без обмана,
Оно горькое, как море,
И туманом станет вскоре,
Потому что даль туманна…

Не пиши мне! Пусть волнами
Вечно пенится над нами
Эта нега, эта сила!
Если встретимся мы снова,
Ты увидишь, как сурово
Время с нами поступило…

Бродит ветер целовальный,
Ветер, нежный и печальный,
В синей блузе и берете.
Жаль, стоянка маловата,
Юность, жаль, коротковата,
Чистый ветер, честный ветер!

Когда за ручку мать меня вела,
на красоту ее оглядывалась улица.
Когда за ручку вел меня отец,
всегда он музыку насвистывал чудесную.
Теперь их тайна смерти обняла.
И бабочка, влетевшая ко мне
в такой холодный, снегопадный день,
она — от них, с любовью и надеждой,
с распахнутыми крыльями картины,
где сам Господь водил рукой ребенка.

Шестое апреля, восемь утра, снегопад,
звонят из Европы, там расцвела магнолия,
слышу, как раздается ее аромат
по телефону, по всем проводам, тем более —
изо всех углов, рукавов, стаканов, труб…
— Володя! — кричу я в трубку, задыхаясь в своей Монголии
от астмы, от этого запаха, который, как ледоруб,
сломал кору, под которой — моя мечта о магнолии,
об окнах не в грязный мрак, а в цветущий куст,
о жизни, где воздух не делает губы синими.
— Юнна!.. Здесь так прекрасно! Зачем тебе тот Прокруст?!
И я ему отвечаю, что все это — хруст на линии…

Стоит в лесу избушка,
А в ней живёт Петрушка,
К нему идёт зверюшка
Попрыгать-поиграть!
Олени,
Носороги,
Медведи из берлоги
Приходят друг за дружкой
Попрыгать-поиграть!
Косули и еноты,
Ежи
И бегемоты
Бегут после охоты
Попрыгать-поиграть!
Малиновка,
Овсянка,
Живая обезьянка,
У всех одно и то же-
Попрыгать-поиграть!
А я была синицей,
Смешной носатой птицей,
И прилетала тоже
Попрыгать-поиграть!
Я пряталась
От кошек
И ела всяких мошек,
Но успевала всё же
Попрыгать-поиграть!
Теперь, как говорится,
Я вовсе не синица,
Не бегаю от кошек
И мошек не ловлю,
Но в праздник
У Петрушки
Попрыгать на пирушке,
Как прочие зверюшки,
Я всё-таки люблю!