Стихи Юнны Мориц

Когда мы были молодые
И чушь прекрасную несли,
Фонтаны били голубые
И розы красные росли.

В саду пиликало и пело —
Журчал ручей и цвел овраг,
Черешни розовое тело
Горело в окнах, как маяк.

Душа дождем дышала сладко,
Подняв багровый воротник,
И, словно нежная облатка,
Щегол в дыхалище проник.

Во мне бурликнул свет, как скрипка,
Никто меня не узнавал,—
Такая солнечная глыбка
Преобразила мой подвал.

С тех пор прошло четыре лета.
Сады — не те, ручьи — не те.
Но помню просветленье это
Во всей священной простоте.

И если достаю тетрадку,
Чтоб этот быт запечатлеть,
Я вспоминаю по порядку
Все то, что хочется воспеть.

Все то, что душу очищало,
И освещало, и влекло,
И было с самого начала,
И впредь исчезнуть не могло:

Когда мы были молодые
И чушь прекрасную несли,
Фонтаны били голубые
И розы красные росли.

1968

Невозвратимо далеко
(Лет двадцать позади!)
Все непомерно велико,
На что ни погляди,-
Огромна страсть,
Огромна грусть,
Огромен стыд и сад,
Огромна гроздь,
Огромна горсть,
Огромно все подряд!

Огромно все, что там летит
И тонет навсегда,-
Одни гиперболы плодит
Тот воздух, та вода!
Огромно все, что на свету,
И все, что там в тени.
Там набирают высоту
Гиперболы одни!

Там — необъятный виноград
И сливы — с мой кулак.
За двадцать лет мороз и град
Их не побьют никак!
И нет как нет такой стены,
Завесы, пелены,
Чтоб оградить от той страны
Теперешние сны.

Там образ совести свиреп —
Он бьет в колокола,
И тяжким делает мой хлеб,
И портит мне дела!
Он отрубает топором
Окольные пути,

Где можно все со всех сторон
Объехать, обойти…
Когда б не это, ах, мой друг,
Сто благ с тобой деля,
Уж я такой дала бы крюк,
Такого кругаля!..
Но выбор мой — не плод ума.
Да кто я, боже мой?!
Ведь я сама не так пряма,
Чтоб выбрать путь прямой!
Ведь я — никто, я — свет да тьма,
Я только раз живу.
Я не сама, ох, не сама
Над глубиной плыву,-
Я обошла бы стороной,
От жизни взяв свое.
Но совесть помыкает мной,
И я боюсь ее!
Боюсь теперь, боюсь потом,
Боюсь, она умрет.
На том держусь я за бортом
И обгоняю флот.

Когда нам не о чем молчать,
В груди—тоска опустошенья.
Мы — щепки кораблекрушенья,
Когда нам не о чем молчать!
Мычать! Не знать с чего начать
И встать на путь косноязычья!..
Но встать на якорь безразличья —
Тогда нам не о чем молчать!
Да, от молчанья одичать —
Зато не выйти вон из глуби!
Когда любовь сжимает губы —
Тогда нам есть о чем молчать!

Нельзя так много обещать,
Взлетая щепкой на поверхность,—
Есть в легкости недостоверность,
А ей же не о чем молчать!
Хрипеть, фальшивить и трещать
Ракушки начинают в море
И врут мотив, как в коридоре,
Когда им не о чем молчать!
Но тяжелей всего встречать
Молчанья чопорную маску,
Чей рот затянут под завязку —
Как будто есть о чем молчать!

Смертельно—Музе докучать
Дурной восторженностью пылкой!
Молчит с презрительной ухмылкой,
Когда нам не о чем молчать,
И не намерена прощать
Витиеватость светской чуши!
И, вздрогнув, затыкает уши —
И бесполезно в них кричать.
Вот перестанет освещать
Она таланты наши смыслом —
И свежее предстанет кислым,—
Тогда нам не о чем молчать!

Плыл кораблик вдоль канала,
Там на ужин били склянки,-
Тихо музыка играла
На Ордынке, на Полянке.

Так названивают льдинки
Возле елочного зала,-
На Полянке, на Ордынке
Тихо музыка играла.

Так бурликал на полянке
Тот ручей, где я играла,-
На Ордынке, на Полянке
Тихо музыка играла.

Я как раз посерединке
Жизни собственной стояла,-
На Полянке, на Ордынке
Тихо музыка играла.

Я снаружи и с изнанки
Ткань судьбы перебирала,-
На Ордынке, на Полянке
Тихо музыка играла.

Тихо музыка играла
На Полянке, на Ордынке.
Мама стекла вытирала,
Где в обнимку мы на снимке.

Бумазейкой вытирала,
Просветляла облик в рамке.
Тихо музыка играла
На Ордынке, на Полянке.

Это было на стоянке,
Душу ветром пробирало,-
На Ордынке, на Полянке
Тихо музыка играла.

1969

Книжным базаром иду, полон базар сочинений,
дивные опыты в них писаны жаром светил,
знающих, как восприять из мухомора и мака
сильные соки чудес, чтобы звездело везде…
ёноша с девой, деля это звезденье мираклей,
видят иные миры, и весьма развиваются там,
и достигают всего, и потом ничего им не надо,
кроме грибов, спорыньи, мака — и вроде того…
Плавая в этих мирах, где расцветают прозренья,
когда мухоморы и мак преображают мозги,
юноша с девой ведут образ возвышенной жизни,
не унижая любовь гадким соитья трудом.
Главное — не доводить это прекрасное дело
до возлежанья в гробу, в тапочках белых, в цветах.
ёноша ноет: «А как?!» «А так,- я ему отвечаю,-
лечит в Тибете монах розгами этот недуг».
ёношу ломка гвоздит, он уж на розги согласен,
ищет монаха, Тибет, что-то несет продавать
и покупает в кафе шарик себе героина,
чтоб до Тибета дойти, с розгой монаха найти.
Дверь виновата во всем!.. Полон базар сочинений,
дивные опыты в них — мак, мухомор, спорынья,
славный такой агитпроп психоделических штудий,
гумтехнологий сквозняк… Дверь виновата во всем!

1998

В краю балтийского тумана,
Где взор залива черно-зелен,
Я вижу Эллен возле Яна
И вижу Яна возле Эллен.

На дне горячего стакана,
Где бурой шкурой чай расстелен,
Я вижу Эллен возле Яна
И вижу Яна возле Эллен.

Под солью звезд — не гаснет рана,
Но кто-то в мощи беспределен:
Я вижу Эллен возле Яна
И вижу Яна возле Эллен!

Так больно выжить и так странно!
Касаясь темы двух свирелин,
Я вижу Эллен возле Яна
И вижу Яна возле Эллен.

Вокруг меня пуста поляна,
Но, к счастью, путь не беспределен.
Дай бог, не совершив обмана,
Осилить круг, который велен,

И озираясь постоянно
Средь одиноческих расселин,
Я вижу Эллен возле Яна
И вижу Яна возле Эллен!

Хрустален дождь, мотив и Таллин,
Где в мальчике за фортепьяно
Я вижу Яна возле Эллен
И вижу Эллен возле Яна!

Сапожник починяет нам ботинки,
А плотник — табуретку и крыльцо,
Но только у волшебника в починке
Светлеет ваше сердце и лицо!

Какая тонкая работа —
Счастливым сделать хоть кого-то,
Цветок удачи принести,
От одиночества спасти,
А самому потом тихонечко уйти…

Волшебник — это сказочная личность,
И сказочно он скромен, господа,
В нем сказочно отсутствует двуличность,
И выгод он не ищет никогда.

Какая тонкая работа —
Счастливым сделать хоть кого-то,
Цветок удачи принести,
От одиночества спасти,
А самому потом тихонечко уйти…

Язык чужой обиды и печали
Волшебник изучает с детских лет,
Его вселять надежды обучали —
И это основной его предмет!

Какая тонкая работа —
Счастливым сделать хоть кого-то,
Цветок удачи принести,
От одиночества спасти,
А самому потом тихонечко уйти…

Я валяюсь на траве —
Сто фантазий в голове.
Помечтай со мною вместе —
Будет их не сто, а двести.

Я поймаю кашалота,
Если выдержит крючок,
Ты поймаешь бегемота,
Если выдержит сачок.

Кашалота — в банку с крышкой
И шагаем налегке,
Бегемот зажат под мышкой —
Хвост и уши — на песке.

А вдогонку мчатся люди
Из подъездов, из ворот:
— Это мамонт или пудель?
— Чистокровный бегемот!

— Гражданин, откуда родом
Эта рыбка-живоглот?
Что за странная порода?
— Чистокровный кашалот!

Банку с этим кашалотом
Я поставлю на окне.
В гости с этим бегемотом
Ты отправишься ко мне?

Я выгляну в окно… когда-нибудь весною,-
И в мальчике худом, в его чертах лица
Узнаю — вздрогнув!- своего отца,
Его ключицы под рубашкою льняною.

В песочнице, с ведерком и совком,
Он будет печь рассыпчатые бабки,
Забрызгивая крошечные тапки
Весенним апельсиновым песком.

И нежной женщины крылатая рука
Вдруг позовет ребенка — он рванется,
Но, как бы что-то вспомнив, улыбнется
Улыбкой царской мне издалека.

И я прочту его благую весть,
И голубыми улыбнусь глазами,-
Он должен знать, что я смогла прочесть
Пути, не выразимые словами.

Сажали мы картошечку
На третий год войны,
Нашли мы в ямке брошечку
Неслыханной цены:
Горел там яхонт в золоте,
Заморский изумруд,
За эту прелесть в городе
Продуктами берут!
В коробочке сафьяновой
Мы всю ее нашли,
Богачке Колбасьяновой
С три короба сплели:

«Жила царица в Персии,
Носила платье клеш
И по семейной версии
Любила эту брошь.
Однако, плача глазками,
Сняла ее с груди,
Когда наш прадед ласковый
Сказал:- Прощай! Не жди!»

Богачка Колбасьянова
Надела платье клеш,
Богачка Колбасьянова
Схватила эту брошь,
Дала из масла лесенку,
Из хлеба табурет —
За брошечку, за песенку,
За наш голодный бред!

В слезах дождя — и наши слезы
Во всей, быть может, полноте.
И знайте — капельные дозы
Живут в бескрайней высоте!

По капле выходя за рамки,
Они достигли потолка —
Из них воздушны строят замки
На небосводе облака.

Из них ваяют обольщенья,
И знаки вещие, и сны.
Их моментальны превращенья
И лично к ним обращены!

Они плывут, как дирижабли,
Цедя сквозь жабры каждый луч.
Но ветер их берет за грабли,
Сгребая для чугунных туч —

Там все готово для рыданий,
Уже колесики дрожат,
И винтики воздушных зданий —
За каплей капля!- дребезжат.

Хлестнул огонь! И взвыл пантерой
Доисторический прибой!
Но капля остается мерой
Стихии этой и любой.

У меня живёт цветок.
Он бы море выпить мог.
Дам водички-
Он глотает
И немножко расцветает!

Великих нынче — словно блох в ночлежке,
куда ни плюнь — великий человек,
есть семьи, где по пять великих членов,
великие младенцы там пищат,
великие к ним ходят почтальоны,
великие приносят телеграммы,
великие им письма от великих.
Какое счастье — быть не в их числе!..
Быть невеликим в невеликом доме,
в семействе невеликих человечков,
с любовью — не крупнее земляники,
с букетом мелких полевых цветов,
с малюсенькой звездой в окне вечернем,-
я в данный миг подмигиваю ей,
насвистывая песенку-малютку.

1997

Завьюжило город. И ветер, как молот,
Колотит по стенам, по спинам овчинным.
Сегодня шары фонарей раскаленных
Сочельник посыпал изюмом и тмином.
Так сладко похрустывал воздух вечерний,
И облако в звездах, и детские сани,
И фото японского Аэрофлота,-
О боже, ну что же ты делаешь с нами!
Похрустовал ток, и жестокое пламя
До хруста лизало в пожаре витрины
Хрустальную рюмку и сумку из кожи,-
О боже, ну что же ты делаешь с ними!
Похрустывал снег под вороной хрустящей,
Похрустывал локоть мороженой ветки,
Но чьей-то походки хрустящие звуки,
Которые здесь исключительно редки,
Меня поразили. По хрусту в подьезде
Я сразу узнала — ведь я не глухая!-
Здесь топчется вечность на лестничной клетке,
Метелкою с валенка снег отряхая.

Месяц в облаке зевнул,
К небесам щекой прильнул,
Весь калачиком свернулся,
Улыбнулся и уснул.

Я прильну к тебе щекой,
Серебристою рекой,
Абрикосовою веткой…
Помни! Я была такой.

Сердцем к сердцу прислоню,
К ненасытному огню.
И себя люблю, и многих…
А тебе не изменю.

На челе твоем крутом
Будет тайный знак о том,
Что меня любил всех раньше,
А других — уже потом.

Будет тайный знак о том,
Что расцвете золотом
Я сперва тебя кормила,
А земля — уже потом.

Спи, дитя мое, усни.
Добрым именем блесни.
И себя люби, и многих…
Только мне не измени.

А изменишь — улыбнусь
И прощу… Но я клянусь,
Что для следующей жизни
Я с тобою не вернусь,

Не вернусь тебя рожать,
За тебя всю жизнь дрожать.
Лучше камнем под ногами
В синей Индии лежать.

Спи, дитя мое, усни.
Добрым именем блесни.
И себя люби, и многих…
Только мне не измени.

В этой деревне, на этой веранде,
В сумраке сада, в холодное лето
Под грохотанье железной дороги
Нами была эта песенка спета.

Ветер насвистывал, сосны трубили,
Дождь барабанил ее беспробудно.
Соль океана была в этой песне,
Пьяный матрос и летящее судно.

Падали звезды, скрипели ворота
Плакала свечка на глиняной плошке —
Пьяный матрос не хотел возвращаться
Ни по земной, ни по водной дорожке,

Только хотел он, чтоб судно летело,
Чтобы качалось, ходило кругами,
Чтобы нетвердая, зыбкая почва
Вечно плыла у него под ногами!

В этом — проклятое счастье матроса,
В этом — проклятое счастье поэта,
Неукротимое наше влеченье
Стать веществом нерастленного света,

Музыкой звезд, океанов и кленов,
Дебрей зеленых, песков раскаленных…
А под конец этой песенки вышли
Слезы из глаз и маяк из туманов.

1980

Метель прозрачна для меня,
как звонкое стекло.
Далекий лепесток огня,
с тобою мне светло.

Клубятся вихри, свищет мрак,
завьюжило пути…
Но разве ты не вещий знак,
надежда во плоти?

Стихии ветер ледяной
вгрызается, как рысь.
Отрада жизни, свет сквозной,
на путника струись!

Не дай отчаяться тому,
кто, твой вдыхая свет,
проходит, как трава сквозь тьму
и светится в ответ.

Воздай ему,
не будь жесток!
И твой, быть может, лепесток —
его усилий след…

О соловей, нельзя — не обезличь,
Не обескровь искусством сладкогласным
Жаровню, где для нас румянят дичь
Огнем и соком, замыслом и маслом.

Мотив харчевни, где хрустит салат,
И кость, и кисть ментола в листьях травки,-
Не вздумай на хрестоматийный лад
Вымарывать в период поздней правки!

Душа и плоть искусства — не кристалл,
А вечность, запечатанная в соты.
Любой, кто каплю для нее достал,—
Заполнил исполинские пустоты.

О соловей, сотруженик, собрат!
Как мощно плавных восков мягкотелость
Переливает чувствам аромат
И духу обеспечивает целость!

Иначе для чего вокруг чела,
Какие мысли скрытые читая,
На крыльях путешествует пчела,
Пчела Колхиды чисто золотая?

Легко за окнами синеет.
Под самым вздохом каменеет
Тоска по брату и сестре.
Фонарь на столбике чугунном
Цветет. Лимонным вихрем лунным
Блистает вечер на дворе.

Вдали Финляндия заметна,
Она безоблачна, паркетна,-
Да кто же судит из окна!
Оттуда родом Калевала,
Там Катри Вала горевала,
Она чахоткой сожжена.

Зубчат в подсвечнике огарок,
Как ребра у почтовых марок,
Как челюсть, как защитный вал,
А гири взвешивают время,
Мой возраст согласуя с теми,
Кто в этой солнечной системе
Уже однажды побывал.

В приморском домике старинном
Снимаю комнату с камином,
Дела в порядок привожу,
Гулять хожу на зимний воздух,
И при наличии загвоздок
Вот из чего я исхожу:

Мы существуем однократно,
Сюда никто не вхож обратно,
Бессмертье — это анекдот,
Воображаемые сети,
Ловящие на этом свете
Тех, кто отправится на тот.

И я, и все мое семейство,
Два очага эпикурейства,
Не полагают жить в веках,
И мыслей, что в душе гуляют,
До лучших дней не оставляют,
Чтоб не остаться в дураках!

1966

Вот идет белый гусь,
Это очень смелый гусь!
Он с гусенком и гусыней
Плыл по речке синей-синей
И без мачты, без руля
Обогнал два корабля,
Обогнал два парохода,
Где каталась тьма народа,
Обогнал морскую яхту,
Где несли матросы вахту,
Улыбнулся капитану
И поплыл по океану!
В океане корабли
Торопились, как могли,
Нажимали на рули,
В топках жару поддавали,
Но от гуся отставали,
Потому что белый гусь –
Это очень смелый гусь,
Он плывет и не гудит,
Не дымит трубою,
А глазенками глядит
Вдаль перед собою.
Изгибаясь, как дуга,
Показались берега,
А на них шумят луга.
Гусь воскликнул: «Га-га-га!
Здесь, я вижу, нет ромашек,
Не растет цветной горошек,
Не виднеются рога.
Замечательно втроем
Здесь мы спляшем и споем,
Поедим заморских мошек,
Поглядим на диких кошек,
На летающих мартышек,
И обратно поплывем
На лужок, где мы живем,
Где полным-полно ромашек,
И растет цветной горошек,
И виднеются рога!»
Гусь, гусенок и гусыня
Провели денек приятно,
Гусь, гусенок и гусыня
Порешили плыть обратно.
В океане корабли
Торопились, как могли,
Нажимали на рули,
В топках жару поддавали,
Но от гуся отставали,
Потому что белый гусь –
Это очень смелый гусь,
Он плывет и не гудит,
Не дымит трубою,
А глазенками глядит
Вдаль перед собою.
Он без мачты, без руля
Обогнал два корабля,
Обогнал два парохода,
Где каталась тьма народа,
Обогнал морскую яхту,
Где несли матросы вахту,
Улыбнулся капитану,
В речку вплыл по океану,
По реке приплыл домой
На лужок любезный мой,
Где полным-полно ромашек,
И растет цветной горошек,
И виднеются рога,
О-го-го и ага-га!
Вот идет белый гусь,
Это очень смелый гусь!

Точильщик, огня грамотей,
Житейских наук академик,
Вселенский любимчик детей,-
На ветер, на ветер, без денег,
За так, за любовь раскрути
Точильного камня шарманку,
Не дай нам пропасть взаперти
И выверни дух наизнанку!

Прошаркай, наждак, по ножам —
Как шаркает призрак шотландца
К себе в кабинет, к стеллажам,
К архивам румянца и глянца:

Наглец, уходя сквозь чердак,
В развязной манере скелета
Он шаркает, словно наждак,
По лезвию этого света!

Кудрявый точильщик, сатир,
Раздуй искрометную джигу!
Истошно визжащий пунктир
В два счета изъявит интригу
И, окись привычки содрав,
Так выставит чувства истертость,
Что даже качатели прав
Почуют в коленках нетвердость.

Живее, корундовый диск!
Под купол! И в стороны — руки!
Смертельного номера риск —
Ничуть не смертельнее скуки!
Точильщик искусно свистит
Нездешнее, сладкое скерцо.
Как весело искра летит
В гранатовых сумерках сердца!

Тебе — на плечо поднимать
Точильню придется, двужильный,
А мне-горячо обнимать
Вертящийся камень точильный!
А мне — обнимать горячо:
Так свежи чернила из крови,
А свежесть так ценится в слове,
Что просят и просят — еще!

Хотелось бы остаток лет
прожить вдали от пошлых бед,
и людоедских процветаний,
и от художественных скук
в малине круговых порук,
в притоне творческих братаний
на политических пирах,
где только выгода и страх
толкают судеб вагонетки…
Дай Бог, от этого вдали
прожить хоть на краю земли,
бросая в океан любви
свои последние монетки.

Столы съедая после пира,
дружина жалуется Богу,
что разбежалися рабы,-
ни хлеба, ни вина, ни сыра,
морозец ногу бьет о ногу,
похмелье тяжко… Зов трубы
утробен, ратники угрюмы,
на воеводу зубы точат
и снегом кормят лошадей.
А воевода полон думы,
она о том, что Бог не хочет
закуску делать для людей.

Там цвел миндаль. Сквозило море
Меж кровель, выступов, перил.
И жизни плавали в просторе,
И чей-то шепот говорил
Об этом. Нежно пахло летом,
Небесной влагой, огурцом.
Душа, стесненная скелетом,
Такое делала с лицом,
Что облик становился ликом
Судьбы. Торчали из резьбы
Черты в изломе полудиком:
Жаровней — глаз, скула — калмыком,
И сушь растресканной губы.
Над миндалем Бахчисарая,
Где скифы жарили форель,
Носилось время, пожирая
Аквамариновый апрель,
Меня с тобой, и всех со всеми,
Со всех сторон, с нутра, извне.
Всепожирающее время,
Неумирающее время
Вертело вертел на огне.

Но мне еще светила младость —
Послаще славы эта радость,
Крупней бессмертия вдвойне.
Пускай случится что угодно,-
Я счастлива была, свободна,
Любима, счастлива, свободна,
Со всеми и наедине!
Ходила в том, что так немодно,
Но жертвенно и благородно
Щадило время дух во мне.

1967

Развязывал ленточки, бантики,
шелковые шнурки,
веяли пылью антики
сандальи ее, чулки.

Она трудилась на улице,
где ноги растут из глаз,
где нагло и сладко щурятся,
торгуя цветами ласк.

Она торговала мелкими
цветами лугов, лесов,
но ласки не грезят мерками,
пригодными для весов.

Букетики на завязке,
пьяные словно речь,
ландышевые ласки,
ласточки тайных встреч…

Вся она легче пуха
в памяти проплыла,
стекляшку вдевая в ухо,
кусочек цветной стекла,

цветочек стекла простого,
близкие лепестки,
близость того простора,
где звезды слезам близки.

Акробат и акробатка —
На арене цирковой!
Замирает сердце сладко,
И верчу я головой!

Бьют тревожно барабаны,
Акробат ушёл в полёт!
Словно лебедь сквозь туманы,
Он по воздуху плывёт!

А над ним, как синий факел,
Вся искрится на лету
Акробатка, в полумраке
Набирая высоту!

Он в зубах кольцо сжимает,
И с улыбкой на лице
Акробатка начинает
Кувыркаться на кольце!

И летят они под купол!
И вернутся ли назад?
Но петлю рукой нащупал
Незаметно акробат.

И с высот съезжают гладко
Под литавров медный звон
Акробат и акробатка,
Сделав публике поклон!

…Выбегают тигры с рёвом,
А за сценой акробат
Полотенечком махровым
Утирает пот со лба!

Душа облегченная тонет
В блаженстве любви и свобод,
И море счастливое стонет,
И в лоне полощется плод.

Есть в роще миндальной веранда
Где в равенстве свет и тетрадь,
И нету нежней варианта,
Чем в Ялту в апреле удрать.

Еще на вокзале, с вещами,
В толкучке, внушающей грусть,
Я вздрогнула — кто-то клещами
Раздавливал горло и грудь!

И чья-то безумная нежность
По капле отжала, как яд,
Угрюмство. И сердце, и внешнее"
Оставил в покое разлад.

Такие дошкольные блики
На лике. Такие черты,-
Наверное, кто-то великий
Со мною нежнее, чем ты.

И свет изменился в размере,
И ангел, которого нет,
Поет у вертящейся двери
Из рая, которого нет.

И голос, которого нету,
Внушает счастливую весть:

Что я обладаю, поскольку страд,
Душою, которая есть.

Полночный холод кислорода.
Созвездий медный купорос.
Перед окном зажгла природа
Спирали раскаленных роз.

Тропа далекая пустынна,
Безлюдна, ни души на ней —
Лишь тень, чье тело слишком длинно
Для человеческих теней.

Я узнаю осанку Музы.
Шаги распевны по слогам,
И розы, разрывая узы,
Во тьме плывут к ее ногам.

Серьезен крупный взор богини,
Сосредоточенны уста.
Пройдя насквозь, она покинет
Могучий замысел куста.

Но честно освещают грозы
Прогулку Музы в облаках
И темно-красный сверток розы
В ее натруженных руках.

Проснитесь-ка, будьте добры!
Вскочите, как ранние птички!
Давайте пригладим вихры
И в ленты нарядим косички.

С цветами толпа детворы
По утренней мчится прохладе.
Пожалуйста, будьте бодры,
В портфель собирая тетради!

В начале осенней поры,
Пожалуйста, будьте добры
Не спать на ходу, как тетеря,
А школьные вычистить перья!

Ведь мы набарахтались в речке,
Нажарились в солнечной печке, —
Пожалуйста, будьте бодры
В начале осенней поры!

В начале осенней поры
Беру я цветные шары
И в школу влетаю,
Пишу и читаю, —
Потише-ка, будьте добры!

Точить на уроках балясы,
Проказничать,
Строить гримасы,
Валять дурака,
Отвечать с потолка —
Не вздумайте, будьте добры!

Заправьте чернилами ручки,
Пожалуйста, будьте добры!
Внимание!
Входит учитель —
Мечтатель,
А также мыслитель.
Всем —
Ушки держать на макушке!
Пожалуйста, будьте бодры!

А в десять лет была я старше — и намного.
Мне открывали страшные секреты,
и я жила без матери в лесу,
была там пуща и была водица,
водица-пуща, гуща и берлога,
и в той водице лунным пламенем согреты
русалки к мельничному плыли колесу,
за ними пылью водяной вилась дорога,
дощатый мост скрипел и гнулся от кареты,
а в той карете — черти ели колбасу.
И клала голову ко мне на подоконник
траву жующая бессонная корова
с рогами и со взором василиска,
хвостом обмахивая звезды за окном,
где было кладбище, и в нем — дитя-покойник,
поскольку наше поколенье нездорово
и с детства к смерти подходило слишком близко,
и даже в детстве — много ближе, чем потом.
А я была намного старше в десять лет,
чем в шестьдесят, в сто шестьдесят, в шестьсот и дале,
уже тогда я знала все, что здесь случится,
и весь клубок преображений, превращений
развернут был, мой предваряя след,
росла там пуща и плыла водица,
водица-пуща, рыба, зверь и птица,
на тридцать коек — шестьдесят сандалий,
и в дни довольно редких посещений
ко мне из деревянного трамвая,
с платочком яблок, с легкостью от Бога,
выпрыгивала мать, совсем малютка,
ее была я старше — и намного.