Стихи Владимира Казимировича Шилейко

Больного сердца переливы,
Чужой не тронуты рукой,
И этот, долгий и ленивый,
Почти что царственный покой, —

Всё, что приснилось в странной неге, —
Ушло, и я один стою
Живого света на краю
И плачу о прошедшем снеге.

1916

Лети, летящая, лети!
Ее теперь не остановишь,
И на подкупленном пути
И в Чермном море не изловишь.

Уже не тщитесь! Ей одной
Дано от Бога быть летучей, —
И перед грозною войной
Беременеть грозовой тучей.

Она избыла свой урок:
То вещего раскаты грома
Ее терзали в страшный срок
Четырехлетнего разгрома.

Отцы, спаленные в огне,
Теперь искуплены детями.
О сердце! Ты ступаешь не-
исповедимыми путями…

Не говорите ни о чем!
Священный враг уже заколот,
Уже архангельским мечом
Низринут в вековечный холод.

Она к последнему идет,
Судьба вершится роковая, —
И бездна бездну наведет,
Звериным голосом взывая.

1914

Кругом не молкнет птичий голос —
А посмотри, какая синь!
И спеет плод, и зреет колос,
Впивая дивную теплынь.

На солнце ключ бежит, усердный,
И этот зной, и эта тишь —
Земля, земля! Ты милосердна,
Ты полной мерою даришь!

1915

Увял, увял цветущий мир, —
О вы, осенние мятели,
Скажите струнам гневных лир,
Какие розы облетели!

О только, сердце, помни ты
В том вешнем небе, в синей буре
Неповторимые цветы,
Стократ бездоннее лазури!

1916

В века веков деннице онемелой
Запрещена небесная дорога:
Зловещая от жертвенного рога
Слетела тень звезды окаменелой.

Душа сгорела молниею белой,
Застигнутая милостию Бога,
И, горькая, упала у порога, —
Свои не узнают оцепенелой.

И сердце, утрудившееся много,
Испепеленное, распалось: тленной
Да будет плоть, сочтенная неплодной,

И опустелой грудью и холодной…
Речется горе судиям вселенной,
Увы народам Гога и Магога.

Глаза, не видя, смотрят вдаль,
Знакомой болью ноет тело, —
Какая острая печаль,
Тоска какая налетела!

И что случилось? — Всё равно,
Сам позабыл… Плывет дремота…
Но только знаю, что давно, —
Еще вчера, томило что-то.

Не вспомнить, нет! А день к концу:
Уже слуга приносит свечи,
И теплый сумрак льнет к лицу…
Сегодня будет длинный вечер!

1914

И снова с горькою гордыней
У клироса на коврик стать,
И у немыслимой святыни
Без мысли кликать благодать.

А после — выпрямиться строго,
Немой укор обвесть окрест,
— И снова, снова у порога
Всю жизнь обжечь о медный крест.

1916

Такого пламенного горя
Не в силах сердце перенесть!
Все птицы улетели в море —
Моя одна осталась здесь.

Все птицы в море улетели —
Моя, без крыльев, не могла, —
Осенней, ветряной свирели
Свое дыханье отдала.

Смотрю на маленькое тело,
Такое жадное вчера…
Малышка! Тоже улетела, —
В Немеркнущие Вечера.

… Так я, оставленный тобою,
Мой сероглазый, нежный брат,
Уж вижу Небо голубое,
Уж не дождусь тебя назад.

1914

Сияя светом диадем,
Два лучших сердца в дланях Бога
Хранят томящийся Эдем,
Свершают стражу у порога.

Они глядят на мир живых,
Неопалимы в белом зное, —
Как очи звезд сторожевых
Взирают с неба на земное.

Они глядят — и меркнет час,
И вся душа — в руках печали,
И веру словно в первый раз
Престольной скорбью увенчали.

1916

Я думал: всё осталось сзади —
Круги бессмысленных планет,
Страницы порванных тетрадей,
Я верил: будущего нет.

Так я темно и слепо верил,
Так обручил себя судьбе,
Сказал обет и запер двери,
А ключ, Господь, вручил Тебе.

Ты видел все мои года
За Книгою о Беспредельном,
Все ночи страшного труда,
Все слезы о труде бесцельном.

Господь, Ты знаешь, сколько раз
В моих дверях томился кто-то,
Я верил: не придет Суббота,
И не отвел от книги глаз.

Так верил. Но она пришла,
И было это так: весь вечер
Над Иовом я теплил свечи
И пел священные слова.

И вдруг забыл последний стих,
И вот упал в крови и в поте,
Вот в криках бился, вот жених, —
Жених во сретенье Субботе!..

Безумие поет, звеня
Неистовыми голосами.
Теперь конец. Убей меня
Неумолимыми глазами.

1914

Неоскудевшею рукой
И тварь пустынная богата, —
Есть даже львам глухой покой
В пещерах дальнего заката.

Живите с миром! Бог велик,
Ему открыты дни и миги —
Архангел каждый львиный рык
Пером записывает в книге.

Трудам пустынным меры есть,
И если лев исполнил меры —
Приходит Ангел льва увесть
В благословенные пещеры.

И где вспояет водомет
Неопалимые долины, —
Там Ангел тщательный блюдет
Святые львиные седины.

1915

Как путник при конце дороги
Обозревает прошлый путь,
Как мытарь на святом пороге
Волненьем веры полнит грудь —

Так мне былое возвращает
Неповторимые черты,
Так память искренней мечты
Меня всё чаще посещает.

Нет, ты только подумай, какая тоска!
А ведь, может быть, это — последний вечер,
А ведь, может быть, завтра моя рука
Не протянется больше твоей навстречу, —
А ведь это была моя рука,
А сегодня настал последний вечер…

Каким еще заговорю с тобою
Особенным, нездешним языком,
Каких миров какую весть открою,
Другой судьбы пленительный закон?

… А посмотри: в осенней светлой луже
Как бы движенье, трепет и круги;
Как ты рассудишь: это ветер тужит —
Или душа позвала: «помоги»?

1914

Как небу вешнему — ликующие грозы,
Как лавры смуглые — венчанным хитрецам,
Как пламенный восторг — лирическим певцам,
Так дому твоему приличествуют розы.

Но пурпур женственный не расцветал окрест,
Где, скованная, льдам покорствует природа, —
Прости, что темный я, из темного народа,
Несу невзрачный дар — цветок венка невест.

Как жалко смотрит он, смущением объятый,
Как жадно смотрит он, тревоги не тая,
Безмолвствуя, смятен! — Так озирался я,
Так изумлялся я на этот край богатый.

1916

Могу познать, могу измерить
Вчера вменявшееся в дым;
Чему едва ли смел поверить,
Не называю ль сам былым?

Хотя бы всё безумье ночи
Мир заковало б в мрак и в лед —
А дух повеет, где захочет, —
И солнце духа не зайдет!

Не та уж ты, какой была,
Когда предстала мне впервые:
Тебя и годы огневые,
И суета сломить могла.

Да ведь и я давно не прежний:
И притомился, и зачах,
И радость встреч, в моих очах,
Всё отдаленней, безнадежней.

А всё ж еще сойдемся мы…
Но как сойдемся?
Ты, быть может,
От этих рощ, где день твой прожит,
Уйдешь для вековечной тьмы;

И в дни, покорные безволью,
В мои томительные дни
Вонзятся страшные огни,
Обезображенные болью.

И, властью позднего стыда,
Воспряну, легкий и проворный,
Закрыть позоры жизни черной —
И не закрою никогда.

Томительно люблю цветы,
Старинной, длительной любовью,
Люблю их крепкие листы,
Живущие зеленой кровью.

Благоговея, чуть дыша,
Я разворачиваю свиток
Пафосских лилий, чья душа —
Благоухающий напиток.

Палладий сладостных чудес,
Сафо, поющая Фаона, —
Какой подарок! Даже Крез
Таким не даривал Солона.

О, ваза хрупкая моя!
Прими, прошу, гостей блаженных,
Как бы иного бытия
Былым лучом запечатленных!

1914

Как орлиные крылья, раскрылся Коран,
Завернувшийся в луны поклялся о Боге —
И душа ужасалась на страшном пороге,
И душа трепетала от пламенных ран.

Но упавшее сердце молило чудес,
И дрожащая птица в упорном усильи
Забивалася в травы от грозных небес,
Где раскрылись, как книга, орлиные крылья.

Что горестней, что безнадежней
Глубокой осенней печали,
Тоски по надежде,
Неровных падений листа?

Подумай: и сам ты — не прежний,
Когда и уста замолчали,
Любившие прежде,
Любимые прежде уста.

Большими-большими глазами
Взглянув утомленно,
Нахохлилась хворою птицей,
Уснула усталая боль.

Сентябрь дождевыми слезами
Шумит монотонно,
И сердце горит и томится
И бьется под гнетом неволь.

Я продан, я предан, я выдан
Упорным осенним скитаньям, —
И знаю, и скрою,
Что тайно торопится срок.

Шепну полоумным ракитам —
И внемлю ответным рыданьям,
И мертвой рукою
Сплетаю холодный венок.

Венчайте, венчайте, венчайте,
Измокшие травы,
Венчайте немилого сына
Ледяной и рдяной тоской.

Веселые гости, прощайте!
Я выпил осенней отравы —
И дрогну, и стыну,
И хлыну свинцовой рекой.

I

Михаиле Леонидыч, где ты?
Ко мне твой Гуми пристает.
Он не пустил меня в поэты
(Михаиле Леонидыч, где ты?),
Он посадил меня в эстеты,
Еще и снобом назовет!
Михаиле Леонидыч, где ты?
Ко мне твой Гуми пристает!

II

Нет, Николай Степаныч, дудки!
Своей фортеции не сдам.
Так ты решил, что это — шутки?
Нет, Николай Степаныч, дудки!
Теоретической погудке
Найдется вторить Мандельштам.
Нет, Николай Степаныч, дудки!
Своей фортеции не сдам.

III

Меня Сергей Маковский любит,
Готовый даже на аванс!
Пускай Гум-гум, что хочет, трубит,
Меня Сергей Маковский любит,
Венец надежд во мне голубит,
И жизнь моя — сплошной роман-с!
Меня Сергей Маковский любит,
Готовый даже на аванс!

IV

О чем же думать, в самом деле?
Живу просторно и тепло,
Имею стол, и сплю в постели, —
О чем же думать, в самом деле?
А если солнце мыши съели —
И с электричеством светло!
О чем же думать, в самом деле?
Живу просторно и тепло.

Еще болезненно-свежа
Была печаль ночной разлуки,
Еще высокая душа
Дрожала в напряженной муке, —

И чудно всё в словах слилось,
И через годы — помертвелый
И горький голос их понес,
Как ветер боя носит стрелы.

1914

Есть вера духа, жадная, простая,
И верность сердца, взявшего свое.
Они стремят в другое бытие,
Они ведут, пути переплетая.

Но я не знал ни той ребячьей веры,
Ни этой скудной мудрости сердец,
Изгнанник неба, огненный гордец,
Я — косный камень. Только камень серый.

Чужой звезды неизмененный сплав,
Тяжелый гул падением создав,
Я опочил бессмысленно и праздно —
И вопию, и славлю безобразно.

1915

Над мраком смерти обоюдной
Есть говор памяти времен,
Есть рокот славы правосудный —
Могучий гул; но дремлет он
Не в ослепленьи броней медных,
А в синем сумраке гробниц,
Не в клекоте знамен победных,
А в тихом шелесте страниц.

Так! Наша слава — не былое,
Не прах засохшего венца:
Жив полубог, живут герои,
Но нету вещего певца.
И тех глубокодушных нету,
Кто голос лиры понимал,
Кто Музу, певшую до свету,
Как дар небесный принимал.

В ожесточенные годины
Последним звуком высоты,
Короткой песнью лебединой,
Одной звездой осталась ты;
Над ядом гибельного кубка,
Созвучна горестной судьбе,
Осталась ты, моя голубка, —
Да он, грустящий по тебе.

1917

«Наклонись, обрадуйся, исчезни!»

Его любовь переборолась,
Его восторг перегорел,
И странно слышать мертвый голос,
Зовущий радостный удел.

Но в нем одном могу найти
Всё, что старинно, что любимо, —
Так на полуночном пути
Ловлю шаги прошедших мимо.

1914

Я помню. Слышишь ли меня?
Я помню. Не прощай, не надо.
Возврату тягостного дня
Уже не будет сердце радо.

Я подымаю в темноте
Зовущий голос. Только птицы
Кричат страшнее, только те,
Что вдруг пугаются зарницы.

В пустынях есть свои суды,
Здесь призывают без ответа.
Куда пойду из темноты?
Так лучше — не увидеть света.

Вот, набираю в горсть камней —
И замыкаю оба века.
Теперь ты знаешь, сколько дней
Болело сердце человека.

В простосердечии, на воздухе целебном
И тихой памятью овеян глубоко —
Ты стал совсем земным, ты стал совсем
волшебным,
Зашедший странно-далеко!

Ты внемлешь водопад безумной позолоты —
На хрупкий, на чудной олив эшафодаж:
За это золото не купишь ничего ты —
Да ни за что и не отдашь.

1917

Все вечера томительны и жгучи —
Этот горел упоеннее всех…
Разве я знал, что даже пафос мучит
Горьким соблазном стыдных утех?

Разве я знал, что мы — уже не дети?
Страшно смотреть на твое торжество…
Сердце болит сильней всего на свете —
Сердце устало больше всего.

1914

Ее весна плыла когда-то
И в обаяньи первых гроз;
Но солнце бледного заката
Не обожгло старинных роз…
И дням безумным и неправым
Приносит дивная она
Былое гения и славы
И роковые имена.
В ней сирый лебедь допевает
Свою судьбу — и темный внук,
Как очарованный, внимает
Ее речей приветный звук.
А сердце бьется: неужели
На этой памяти затих
Последний, горький вздох Рашели
И Пушкина последний стих?

1916

Тысячелетний шаг вигилий —
А мы не кончим этот пир:
Ночь, из фиала черных лилий,
Дурманом опоила мир.

И в этой косности миража
Разуверенье не дано —
Кругом всё та же ночь и стража,
Всё то же темное вино.

1917