Стихи Нонны Менделевны Слепаковой

Вновь зажата тоненькая кисть
В этих пальцах грубых и каленых.
Вдовина прикладывает лист
Ватмана, и начат подмалевок.

Натюрморт обычен, даже скуп:
Брюква, полотенце, сковородка;
Райкиных серьезных сжатых губ
Будто вовсе не касалась водка,

Будто и не курит уж она,
И не знает непотребной брани.
Будто парни, милые спьяна,
На кушетке той ее не брали,

Будто век сурепка и укроп
Пряным духом Райку облегали,
Будто век неслась она в галоп
На конях со струнными ногами,

Будто не по пьянке на листок,
Но своим твореньям зная цену,
Всем лицом она валилась в стог
И стихи вышептывала сену,

Будто этих чистых два окна
Вечным оком милого ласкали,
Жили краски в порах полотна
И стихи пружинили в накале,

Будто нынче всё наоборот,
Будто лес над нею закачался,
Вдовина кончает натюрморт,
Хоть бы никогда он не кончался!

Мне улыбнулась годовалая,
Грызя пластмассовую рыбку.
Куда же это подевала я
Свою — такую же — улыбку,
Да и другие: ведь наверное,
Я улыбалась в десять лет,
И в девятнадцать?. Дело скверное —
Улыбок прежних больше нет.

Как безрассудно, опрометчиво —
Их не запомнить, потерять!
Свою улыбку — делать нечего —
Встречаю в зеркале опять,
И медлю с новою улыбкою,
И посылаю в пустоту
Ее — искусственную, зыбкую,
Опять не ту, совсем не ту…

И хорошо еще, что дома я,
Что мать к столу меня зовет,
Что у нее лицо знакомое,
Что за окошком дождь идет.

1963

Думаю: «Есть у меня, слава Богу,
В пище достаток и даже избыток —
Можно и чаек питать понемногу,
Стужей прихваченных, ветром избитых».

Жестом зову поджидающих чаек, —
И пред балконом шумливая стая
Славу трубит мне, на крыльях качает,
С хлебом на небо возносит, блистая,

И, растопырив хвосты веерами,
Трепетно медлит в зависе упругом,
И отлетает потом по спирали,
Чтоб возвратиться маневренным кругом…

Жду их — и думаю: «Ну, всё в порядке, —
Чайки так голодны, клювы так метки!
Не загниют в моем доме остатки,
Есть кому сплавить огрызки-объедки».

Вновь приближает завис вертикальный
Лапки, поджатые около брюха,
Что, как набитый снарядик овальный,
Вложено в капсулу грязного пуха.

В жадном шнырянии, в крике сварливом
Хищно ершатся охвостные снасти.
Круглые зенки с кровавым отливом
Щурятся при разевании пасти…

Просто читается, всем на потребу,
Крыл указатель на стержне едином:
Правое вскинуто к светлому небу,
Левое брошено к темным глубинам.

Чья тут бесстрастная, чья роковая
Проба — на мерзкое и на святое?.
Всех нас одно холодит, согревая,
Утро туманное, утро седое.

1988

Мне кажется, что старость — как чердак:
Далеко видно и немного затхло.
Так наконец-то замедляют шаг,
Не торопя обманчивого Завтра.

Еще на балках сушится белье,
И нужды Дома светят отраженно,
И все -таки — уже небытие
Посвистывает пусто, отрешенно.

Гудят в бойницах выжатые дни
Белесоватым войлочным туманом…
Хватайся за перила! Растяни
Ту лестницу! Продли ее обманом!

Вот бойкий переборчивый прискок
С мячом, скакалкой, с ничегонезнаньем.
Бегут, бегут, не ощущая ног,
Довольные несокрушимым зданьем.

Вот поцелуйный медленный подъем,
И бесконечно ширятся ступени.
«Пойдем домой, о милый мой, пойдем
Побыть вдвоем!»… Сгибаются колени,

И вся пружина тайная ноги
Срабатывает медленно к подъему,
И этажей полночные круги
Расходятся по дремлющему дому.

И вот уж ты — на тусклой высоте,
Где загудит чердак через минуту,
Где напряженно виснет в пустоте
Призы к теплу, союзу и уюту.

Ну что ж, войди — и прислонись к трубе,
Передохни покойно и отрадно…
Отсель взглянуть позволено тебе
И мысленно отправиться обратно.

1964

Не в зоопарке в клетке,
Не в букваре моем —
Сидел косач на ветке,
А папа был с ружьем.

Сидел недвижно, прочно
Матерый — пожилой,
И мне казалось, точно
Косач-то — неживой.

Да это просто чучело!
Обманка из тряпья!
И так мне ждать наскучило…
«Стреляй!» — сказала я.

Ведь он не в самом деле,
Ведь это так, — игра…
И — грохот! И слетели
Три загнутых пера,

И закружились грустно…
Но вот, как черный мяч,
Их обогнал — и грузно
Пал на землю косач.

И, смертно распростертый,
Он лег передо мной, —
Такой бесспорно мертвый,
Что ясно — был живой!..

1962

Далеко собака воет,
Высоко кружит снежок.
Снег меня в дому неволит,
Обо мне скулит Дружок.

Гордой пленницей опальной
Я сижу себе одна.
За окошком бредит пальмой,
Как положено, сосна.

В черном небе белых линий
Хаотично, вперекос
Поначеркал хвойный иней
Новорожденный мороз.

Свист доносится истошный:
Запаленный самолет
Нервной вспышкой, красной стежкой
Прошивает небосвод.

Я живу в средине мира,
Мир ладонью отстраня.
Вещий ворон корку сыра
Получает у меня.

На какой бы новый базис
Ни взошел родимый край,
Тут — суровый мой оазис,
Трудно выслуженный рай.

Так привольно и убого
В клетке скудного жилья,
Что как будто нету Бога,
Если ж есть, то это — я.

В снеговее, в снеговое
Пляшет белая крупа,
И меня как будто двое
Или целая толпа.

Вот и звук шагов знакомых,
И вошедший человек
Говорит, что цвет черемух
Нынче падал, а не снег.

1997

Я клялась тогда не писать,
Я клялась не писать никогда,
Чтоб лесами считать леса,
Поездами считать поезда,
Я клялась не писать никогда.

Я клялась простым и зеленым,
Неподкупностью молока,
И рожденною под вагоном
Песней стали и ветерка,

И высоким запахом сосен,
И сырым от ступней песком,
И в две краски пустившим осень
Необузданным чудаком,

Всей своей теплотой непрочной,
Полноводным моим окном,
Тем, что щеки я не нарочно
Натираю твоим сукном,

Поведеньем нелегким женщин,
Загорелым стеклом машин,
Всем, что больше меня и меньше,
Всем, что просит меня: «Пиши!»

Той водою, что строит сушу,
Той землей, что идет на дно,
И сознаньем, что всё равно
Эту клятву опять нарушу, —

Я опять поклянусь не писать,
Поклянусь не писать никогда,
Но услышу я голоса,
О, восходные голоса!
Но увижу я города, —
Превосходные города!

Это день, это день начался,
Что тогда я скажу, что тогда?.

Вот юность и любовная невзгода,
Не помню точно — дождик или снег,
Но каменная мокрая погода
Способствует прощанию навек.

И уж конечно, пачку старых писем
Решительно мне друг передает.
И свист его пустынно-независим,
Как дождь ночной, как лестничный пролет.

Он отчужденно втягивает шею.
Его спина сутула и горда.
И обреченной ясностью своею
Еще пугает слово «никогда»…

1970

Далеко, далеко и давно
Отворили мы настежь окно.
И никто не подумал о том,
Как мы вспомним об этом потом.

И никто не заметил, какой
Был восход, и ручей, и покой.
И никто не заметил, какой
Показался певец над стрехой.

Как хрустальная билась гортань!
Даже кто-то сказал: «Перестань!»
Даже кто-то промолвил потом:
«А куда мы сегодня пойдем?»

И ручей, вместе с птицей звеня,
Не хотел образумить меня.
Не хотел надоумить меня,
Что живем ради этого дня.

И никто не подумал тогда,
Что не нужно идти никуда.

1964

В банках майонезных
Лук торчит буграми,
Зелень стрел полезных
Прижимая к раме.

За облезлым, чадным
Двориком и домом,
За Двором Печатным
В кирпиче знакомом,
За привычной Гатчинской —
Чую дух тревожный,
Едкий и заманчивый,
Железнодорожный.

Жди меня, Московский!
Жди меня, Финляндский!
Белым паром порскай!
Поездами лязгай!

Там березы статные
Скачут по России,
Все черноиспятнаны,
Словно псы борзые!

Подойду поближе —
Ветки в грудь уставят
И лицо оближут
Клейкими листами!..

1960

Стариков кладут на стол —
В пиджаке, в мундире.
Кто нечаянно ушел,
Кого —
уходили
Горки крутые,
Лестницы крутые,
Женщины святые,
Крупно завитые.

Плачет музыка вдали
Тоненько и строго.
Старики от нас ушли,
Зная много, много.

Позабыли старики
Все на этом свете:
На столах — черновики,
Новости — в газете,
Удочки и васильки —
Все забыли старики.

Ну а мы — сидим-грустим,
Наливаем стопку.
Огуречиком хрустим,
Закрываем скобку,
Принимаем горячо
Гордое наследье —
Недожитое еще
Громкое столетье.

По листку, по кирпичу,
Чтоб не встала стройка,
По плечу не по плечу —
Принимаем бойко.

И как будто в первый раз
Наступает утро.
Мы как будто лишь сейчас
Родились, как будто.

Где-то музыка вдали
Плачет, замирая.
Старики от нас ушли,
Ничего не зная.

1963

Когда уходили гости,
Я прятала их шарфы,
Перчатки, галоши, трости
За тумбочки и шкафы,
И толстенький дядя Боря,
Который всегда один,
Под веником в коридоре
Очки свои находил.
Искать помогала мама,

Спичкой светил отец,
А тетя Тамара прямо
Расстраивалась вконец,
Сердилась на самом деле!
А я-то ведь не со зла:
Чтоб дольше они сидели,
Шумели вокруг стола,
И, шалая от восторга,
Я трогала бы рукой
Колодочки Военторга,
Заслуженные войной,
Зачитывала бы стихами
И на руки лезла к ним.
А пахло от них духами
И чем-то еще, спиртным…

Еще оставались шпроты,
И яблоки, и пирог!..
Но вот — находились боты,
Щелкал вдали замок,
И «Золотая Рыбка»,
И ваза простых конфет,
И мамина улыбка
Припрятывались в буфет.

А рюмочки-тонконожки,
Захватанные с боков,
Звенели еще немножко
От бабушкиных шагов,
А папа стоял с будильником —
Ведь завтра ему вставать! —
И легоньким подзатыльником
Меня прогонял в кровать…

И грусти своей, и злости
Мне некуда было деть.
Зачем уходили гости?.

Ну что бы им посидеть!

1960

Голубями сытыми испачканная,
Сизыми воскрыльями охлопанная,
Ты живешь спокойно и нехлопотно,
Лучше улиц Шамшевой и Гатчинской,
Лахтинская улица взлохмаченная,
Улица, застроенная начерно,
Встрепанная, ласковая Лахтинская,
Почему-то очень бесхарактерная.
А трава по-деревенски бурная,
Меж камней топорщится, упругая,
А по ней у института Турнера
Ходят дети, костылями стукая.
Лахтинская выпрямила плечи их,
Бледных, искалеченных, залеченных,
Но беспечных — солнцем обеспеченных.
Ах ты,
приведешь ли в Лахту,
Лахтинская,
Там у Лахты
яхты,
в море яхты стоят.
Кем тебе уюта столько выдано,
Лахтинская, дождичком омытая,
Встрепанная, ласковая Лахтинская,
Иногда совсем не бесхарактерная.

Вот часы. Сколько лет,
А скрипят, а идут, —
То ли да, то ли нет,
То ли там, то ли тут.

Вот семья. Вот еда.
Стол и стул. Шум и гам.
За окном — вся беда,
За окном, где-то там!..

Вот и тридцать седьмой,
Вот и сорок шестой.
Милый маятник мой,
Ты постой, ты постой.

Если в дому умрут,
Он стоит. А потом —
То ли там, то ли тут,
То ли гроб, то ли дом.

Все ушли. Вся семья.
Нам вдвоем вековать:
То ли мать, то ли я,
То ли я, то ли мать.

Пятьдесят третий год.
Шестьдесят третий год.
Если кто и придет,
То обратно уйдет.

Вот мы верим во все.
Вот уже ни во что.
И ни то нам, ни се,
Все не так, все не то.

Сколько дней, сколько лет,
По ночам и чуть свет —
То ли да, то ли нет,
То ли нет, то ли нет…

1964

Бабочка по комнате летает,
летает,
Сердце мое все-таки растает,
растает,

От высоких трав остались сухонькие палочки,
До тебя мне дела мало — как до этой бабочки.
Бабочка по комнате летала,
летала,
От тебя я, маленький, устала,
устала,
К папе в комнату приносят телеграммы строгие,
С моря серого приходят выдохи глубокие.

Бабочка под лампочкой завяла,
завяла,
Вместе с этой бабочкой женщина чужая
Все металась в комнате, папу поджидая.

Бабочка последняя погибла,
погибла,
Усиками тоненькими поникла, поникла,
И уйду я, маленький, громко ли, тихо ли,
Чтоб часы по-мирному над тобой тикали,

Чтобы снились зайцы, медведи,
медведи,
Нынче твоя мама приедет,
приедет,
А у ней такое право, чтоб владеть обоими.
Спи спокойно носом к стенке с теплыми обоями…

Бесшумный одуванчиковый взрыв —
И вьюга, всполошенная, сухая,
Перед моим лицом помельтешив,
Снижается, редеет, затихая,
И тает. Начинают проступать
Изба, крыльцо. И вот выходит мать:
Фигурка в глянцевитом крепдешине
И сапоги мужские на ногах.
Тогда шикарить женщины спешили,
Однако оставались в сапогах.
Ширококостность, дюжая ухватка
Мешали им для полного порядка
Закончить каблучками туалет —
Вдруг землю рыть да прятаться в кювет?

И полуэлегантны, полугрубы
Движенья мамы. Полыхают губы
Багряной птицей впереди лица.
Вот-вот они в беспомощном восторге
Опустятся на моего отца,
Стоящего поодаль от крыльца
В зеленой, беспогонной гимнастерке.

Вернулся он весной, но по утрам
Всё лето возвращается он к нам,
И мы за умываньем и за чаем
В нем новое с опаской замечаем
И прежнее со счастьем узнаём
В неловком отчуждении своем, —
Что было так, а сделалось иначе…
Почти как до войны, живем на даче,
И одуванчик во дворе у нас
Растет, и можно дунуть, как сейчас.

1960

Шевелись давай, подруга!
Сено жаркое вокруг,
Грабли, зной, раздолье луга.
Мы причесываем луг.
Где-то в луже, сладко ноя,
Лягвы нежатся в тени.
Облако! Приди, родное,
Нас от солнца заслони!

Дай помедлить, дай собраться,
Просто посоображать,
В шустрых мыслях разобраться,
Их за хвостик удержать, —
А не то сбегут куда-то,
В пустоту ли? Про запас?
Вы не помните, девчата,
Что я думала сейчас?

Что-то важное решила
О почти что мировом —
И забыла: надо было
Утереться рукавом.
Что прошло — вот только-только —
Под ладонью-козырьком?
… На руке взошла мозолька,
Молодая, пузырьком.

1961

Под землей костер зеленый развели.
Пробивается огонь из-под земли,
Пробивается зеленым язычком,
Всё ночами, всё скачками, всё молчком.

Он выплёскивает разные цвета:
Вот уже голубизна и краснота, —
И самой мне только часу не найти,
Чтобы двоюродным оттенком зацвести!

Я сама, сколь ни сложна, сколь ни хитра,
Только выплеск, только цвет того костра…

Он старается, когда я не смотрю:
«Ты всё мешкала, а я уже горю!»
Пробивается, когда я занята
Или просто недостойна и не та.

Каждый раз клянусь начало подсмотреть,
Обещаю быть внимательнее впредь,
И невежественно давит каблучок
Тот двоюродный, зеленый язычок.

1961

Был мой взгляд, как фонарик такси.
Зеленел — подзови, пригласи —
Я послушно к тебе подскочу,
И прильну, и моторчик включу,
И тебя хоть на десять минут
Увезу в безоглядный уют.

Но любил я с тобой наряду
Всех, кто ласку давал и еду:
Вовсе не было резкой черты
Меж тобой и такими, как ты.

И дурного тут нет ничего,
Что не лично меня одного,
Но меня — и таких же, как я, —
Ты любила, хозяйка моя.

Потому-то, наверно, сейчас,
Хоть навек мой фонарик погас
И зарыли меня глубоко —
Я к тебе возвращаюсь легко.

Признаюсь тебе, как на духу:
В новых пятнах и в новом меху
Под осенним багровым кустом
Я виляю тигровым хвостом.

1982

Чуть сбивчиво пела гармошка,
Пронзительно звали козу,
И в воздухе тонкая мошка
Дрожала, как точка в глазу.

Тревожно, сторожко, чутьисто
Я слушала воздух, росу,
Невнятные шумы и свисты,
Метанья чего-то в лесу.

На самой опушке, у елки,
Я нюхала, в пальцах размяв,
Какие-то дудки, метелки,
Обрывки неведомых трав.

Я их смаковала, кусала,
Как будто особую сласть.
Не с поезда я, не с вокзала,
Я только что — вот, родилась.

1962

У окон мальчик ходит,
А я почти стара.
Моя пора проходит,
Идет его пора.

Притихнешь по старинке,
Как будто в двадцать лет,
Покуда по тропинке
Хрустит велосипед.

Сирень и все, что хочешь,
А в общем — ничего.
И нехотя хохочешь,
Равняясь на него,
И ходит он, не зная,
Что я совсем не та,
И кто же я такая,
И чем я занята.

Бегу девчонкой бойкой
С нехитрою душой
За клетчатой ковбойкой,
За юностью чужой, —
Я все еще дуреха,
Хотя почти стара…
Идет моя эпоха,
Прошла моя пора.

1965

Расцветала на подоконнике
Зря осмеянная герань,
На войну уходили конники, —
— Ну куда ты в такую рань?

Становились легкими яблони,
Нарождался сын или дочь,
Но опять, провожая, зябли мы:
— Ну куда ты в такую ночь?

Мир настал, и его свидетелем
Каждый плод ложится у ног,
Но мы снова бельишко метили:
— Ну куда ты в такой денек?

Чтобы глаз мы робких не прятали,
Чтоб не знали счета кускам,
Чтобы пахло травами мятыми,
А не порохом по лескам,

Чтоб на рыженьком подоконнике
Спали голуби по ночам,
И младенцы-солнцепоклонники
Улыбались первым лучам, —
На войну уходили конники,
Эшелоны шли, грохоча.

Вот поэтому летом, зимами,
В самый поздний и ранний час
Уходили от нас любимые,
Уходили они для нас.

Смотрю, всё хуже год от года
С лесами, воздухом, водой,
И называется природа
Почти клинически — средой.

Мы деловиты и угрюмы.
Но кое в ком еще пока
Неторопливо бродят думы,
Как чистой влаги облака,

И зелень теплая, сквозная
Кой у кого глядит из глаз,
И замшевая лань лесная
В губах припрятана у нас.

И полноводная — спасибо! —
Течет любовная река,
И плещет женщина, как рыба,
В счастливой хватке рыбака.

1983

С телеги спрыгнула, и вот —
Ко мне, ко мне, мои собаки! —
Меня встречает мой народ,
И языки висят, как флаги!

Нацеловались? Так бежать
В обход — ах, нет! — в облет владений!
Вперед! Я эту благодать
Ценю в сто тысяч дней рождений!

И Джек с колючками в ушах,
И Рекс в своих прекрасных пятнах,
И в узнаваньях каждый шаг,
И бег в мельканиях понятных:

То синькой тенькнет небосвод,
То конь блеснет, то замелькает
Березоель. Ручей растет,
Ольха змеисто протекает.

И лай, и свара на бегу —
Огрыз, веселенькая ссора.
Устала. Больше не могу.
Валится навзничь наша свора.

И то ли счастьем, то ли сном
Проходит лес над головою.
В остолбенении лесном
Себе на грудь я сыплю хвою.

Но после, руку занеся
Над сбившимися волосами,
Внезапно чувствую — не вся
Я здесь в лесу, с моими псами, —

Я где-то очень далеко
Слежу с печалью городскою,
Как изможденно, нелегко
Глаза ты трогаешь рукою,

И как лицо твое мало…
Какой такой несладкой долей
За этот год его свело
Как раз в обхват моих ладоней?

И нашей своры вольный бег
Оборван дальним этим взглядом.
К избе два пса и человек
Идут раздельно, хоть и рядом.

1966

С тобой на пустынном просторе аллей
Болтать не боюсь и молчанья не трушу.
Мы оба, таща на горбу свою душу,
Гордимся тайком: а моя тяжелей!

По осени каждый себе на уме.
Но коли мы вместе, нам вдвое заметней
Природы достоинство сорокалетней,
Уже отвердевшей навстречу зиме.

Взгляни, обнаженного дуба каркас
Чернеет чугунною силой строенья,
А пышная ржавчина — память горенья —
Тихонько шуршит под ногами у нас.

Нам тоже известно, что нам предстоит.
Мы зябнем, но все-таки не прозябаем,
И ржавчину золотом мы называем,
И холод нам юностью щеки палит.

1976

Стучали? Открываю…
Молоденький моряк.
Он хочет видеть Валю,
Он топчется в дверях,
Краснеет, словно вишня.
А я ему — сплеча:
«А Валя замуж вышла
За Сашку-москвича!

Варила, убирала,
Рогалики пекла,
Бусы примеряла
Из белого стекла.
Так долго, долго-долго
Разглядывала их…
И на машине „Волга“
Увез ее жених...»

Господи помилуй!
Не надо было так!
Глядит куда-то мимо
Молоденький моряк, —
Еще и не в обиде,
А словно во хмелю…
И говорит: «Простите». —
«Простите», — говорю…

1960