Стихи Виктора Сосноры

Кто строил дом?
(Этап —
этаж!)
Мать? Нет!
Отец?
Не мог!
Ваш дом,
по-вашему он —
ваш,
лишь по названью —
мой.

Приблудный сын домов чужих,
ты в дом вломился напролом,
в наш дом!
В ваш дом?
Ваш дом —
неврастеничек и нерях,
маньяков и менял.
Не я вошел в ваш дом,
не я,
ваш дом
вошел
в меня!

Я —
нет! —
предательству в ночи,
предательству ночей!

А дом все знает, а — молчит!
Не ваш он, дом —
ничей!

Бело-
бетонная скала!
Бассейн,
в котором гул
бессилья всех земных салак,
бесславья —
всех акул!

1962

В окне напротив магнитофон гоняет гаммы.
Набросив шкуру —
подобье барса —
пиждак пятнистый —
чернильные пятна!
Музыкальными ногами
танцуем:
очи лоснятся лаком, как пианино.
На шоколадных паркетных плитках танцуем.
Боги!
В гримасах грациозных спины!
Танцуем мощно
окрошку из фокстрота, вальса, танго и польки,
и из чего-то, что у берберо-арабов модно.
На шоколадных паркетных плитках кружатся пары.
Кряжисты парни.
Девицы крошечны —
мизинцы!
Как лыжи, туфли.
Колышет ночь прически-пальмы.
И запах ночи
с парфюмерным магазином
полемизирует.
Чирикаем чижами.
Юнцы! Юницы!
Мы все в порыве.
Мы все в полете.
Мы все танцуем.
Только музыка — чужая
и из какого-то чужого окна напротив.

1962

Зуб луны из десен туч едва прорезан.
Струи речки —
это струны! —
в три бандуры.
В этом городе прогоном мы,
проездом.
Прорезиненные внуки трубадуров.

Днями —
город, птичьим хором знаменитый.
Вечерами —
вечеваньем, скобарями.
Помнишь полночь?
Был я — хорозаменитель.
Пел и пел, как мы вплывали с кораблями,
как скорбели на моем горбу батоги,
а купецкие амбарины горели.

Этот город коротал мой дед Баторий.
Этот город городил мой дед Корнелий.

Третий дед мой был застенчивый, как мальчик,
по шеям стучал пропоиц костылями.
Иудей был дед.
И, видимо, корчмарщик.
А четвертый дед тевтонец был,
эстляндец.

И скакали все мои четыре деда.
Заклинали, чтоб друг друга — на закланье!
И с клинками —
на воинственное дело —
их скликали —
кол о кол
колоколами!

Как сейчас, гляжу:
под здравственные тосты
развевается топор, звучит веревка.
Слушай, лада,
я — нелепое потомство.
Четвертованный?
Или учетверенный?

Я на все четыре стороны шагаю?
В четырех углах стою одновременно?
До сей поры
пробираюсь к Шаруканю
на четверке коней —
попеременно?.

Этот город?
Этот город — разбежаться —
перепрыгнуть,
налегке,
не пригибаясь,
этот город
на одно рукопожатье,
на одно прикосновение губами.
На один вокзал.
А что за временами!
То ли деды, то ль не деды —
что запомнишь?

Этот город —
на одно воспоминанье,
на одно — спасибо — городу за полночь.

1962

Сейчас двенадцать секунд второго.
Двенадцать ровно!
Я в габардины, в свиные кожи, в мутон закутан.
Иду и думаю: двенадцать секунд второго
прошло.
Тринадцать!
Шагнул — секунда!
Еще — секунда!

И вот секунды,
и вот секунды за шагами
оледенели.
Вымерли, как печенеги.
И вот луна,
она снежинки зажигает,
как спички.
Чирк! — и запылали!
Чирк! — почернели.

А сколько мог бы,
а сколько мог бы,
а сколько мог бы
за те секунды!
Какие сказки!
Одна — как тыща!

Перечеркнуть, переиначить я сколько мог бы —
всю ночь — которая необычайно геометрична.

Вот льдины — параллелограммы,
вот кубатура
домов,
и звезды —
точечной лавиной.
А я, как все —
примкнувший к ним —
губа не дура!

Иду —
не сетую —
беседую с любимой.

Луна — огромным циферблатом
на небесной тверди.
А у любимой лицо угрюмо, как у медведя.
Я разве чем-то задел?
Обидел разве чем-то?
Нет,
ей, любимой, необходимы развлеченья.

Вначале ясно:
раз! говоры! раз! влеченья!
и — раз! внесенья тел
в постеленную плоскость!
Для продолженья —
необходимы развлеченья.

Амфитеатры,
кинотеатры,
театры просто!
Фонтан подмигиваний, хохотов, ужимок!
Анекдотичность!
Бородатая, что Кастро!
Что ж!
Сказки-джины так и не вышли
из кувшинов.
Пусть их закупорены.
Будем развлекаться!
Эх, понеслась! Развлечься всласть!
Я — как локатор
ловлю: куда бы? развлечься,
как бы?
разжечь годину?
Чтоб “жить, как жить!”
необходимо развлекаться.
Я понимаю —
необходимо, необходимо.

1962

Легенду, которую мне рассказали,
Веками рассказывают русалки,
Хвостами-кострами русалки мерцают,
Их серьги позванивают бубенцами.

Наследницы слёз и последних лишений
Вставали над озером в белых одеждах,
Наследницы слёз и последних лишений:
Всё женщины чаще,
А девушки — реже.

Хвостами-кострами русалки мерцали,
Их серьги позванивали бубенцами.

Их озеро требовало пополненья:
Пришло и последнее поколенье.

Различия — те же, причины — как прежде,
Лишь — девушки чаще,
А женщины — реже.

Немые русалки плывут по каналам
И рыбье бессмертье своё проклинают…

Художник, не надо к бессмертью стремиться,
Русалкой струиться, легендой срамиться.

Художник, бессмысленны вечные вещи,
Разгул публикаций,
Огул одобрений,
Коль каждая капля слезы человечьей
Страшнее твоих трагедийных творений.

1

Упало и небо и время
и рюмки цветов и вода в даль дороги
и сердце и руки — устали.

И хочется взять и отдать эту шкуру,
остыла висеть на костях,
и голову — снимок — отдать.

О, стой, о, ступи, потерпи еще малость —
и соком нальются хрящи и стопы,
о, нет, не нальются, откуда их, соки?

Ты на перепутье. Я на перепутье?
Но где же дощечка, чтоб влево пойти,
чтоб вправо, чтоб прямо. Ты друг перепутал.

Светился квадратик окна и не светит.
Значит, бездомность при полной луне.
Меч перекован, его кузнецы — в бубенцы!

Друг меня предал — покончил с собой.
В будущей жизни друг друга мы не узнаем,
порознь не глядя друг мимо друга пройдем.

Скажут: у них перламутровы лица.

2

Птичка-тряпичка, клевательница ягод,
что ты играешь на флейте, не мелькая, —
это играю на каменной флейте — я.

Я говорю, невидимка, тебе — невидимке,
ты, улетая, окаменеешь от температур,
и будут слушать подошвы твой хруст и смеяться.

И светлые троны построим
из лепестков и миражей,
гнёзда жизни!

Мать моя, смерть, как провожала в жизнь!
Я не покину тебя.
Ты верь мне, верь мне!

3

И буду тайно коротать луны,
ища на белом этаже черный.
Не верь, не верь, что есть заря зрима,
где спичкой водит делегат пыльной.
Она взойдет, но будет уж не круг красок,
а выстрел рук и голубой бойни.
Не верь, не верь, что горизонт розов!

А я зову возлюбленную мглу.

Но ничего исправить нет знака
и белых голубей взор, взрывы.
О бедный, бедный мировой отдых,
политый краской типографий,
охоты псовой и у скал — ускользает
серебряная ветвь твоего сердца
и моего, и я, моих нитей
и их собачьи языки смоют,
о как ребячьи!

Я не хочу вспоминать губы,
ни руки восковые, будто ногти сняты,
время мое уходит праздно,
и в мозгу, где был изгиб — клетки пусты.
Голубь как белая бабочка ходит-ходит,
не верь, не верь, что у него утро.
И это дни идут назад, на когтях лапы
и рёв иллюзий эволюционных,
как рвут дожди мои скандал-руки.
Не верь, не верь, мое дитя золотое,
ты златотканно, и в моих Микенах
лист перевернут… Свист ста!

4

Время — упадок — и падают на спину птицы.
Листья взлетают и намокают,
и не мигают миллионоглазые мухи.

Скоро возьмутся за пилы зубные,
вырубят дом мой дневной и опрокинут,
что ж, мне достаточно и землянки.

Я с чертежами залягу на зиму,
скажем, в углу и закроюсь глазами,
в вечный гамак из паутины.

Этих закованных в ложные цепи
из катастроф
дунь — и рассыпятся, пыль это, пыль.

Птицы зловещи, их градус и речь,
и не сморгнешь, и не знаешь, куда унесут
их треугольники-крылья — и хвост и — клюв,

Ляг в ухо лягушке,
Я не был, не был! Согласен.
В списки воскресших меня не пишите, —
этих утопий я не знаток.
В списки воскресших меня не пишите —
ноги, ветрами гонимы,
мокнут как листья.

5

Не орфография,
кнут и его ударенья,
ритмика боя с собой, глобус пустынь,

кто ее слышит, лисицы на скалах,
когда проливаются снеги
слёз невидимок-волков.

О одиноки!
И ноги устали,
уши и капилляры.

Гордые гимны,
звездные речи!
Не увлекают — фальшивки.

Кожа и лимфа
как висящие змеи на подбородках,
и сыплется чешуя.

Камни устали. На наковальне
молот накален по темени бьет.
Струны у пальцев остыли.

6

Рыцарь и рог — как мираж в запятых,
когти у рока устали.
Выбрось, не натянуть!

Что ж ты наделал с собой, что глазницы
пусты, в них плещется ртуть.
Бицепсы как паутина.

Сердце как перстень
в двух пальцах.
Бюст Аполлона пуст.

О неопрятен декор оптиматов.

И вьются собаки меж кирпичей,
где мусор, крича:
«Микены! Микены!» —
чертим рукой волосатыми лепестками.

Видение ливней как золотых монет!..
Мигни!

Когда я уйду — сожгите,
И пеплы уйдут по водам тела.

7

Тихие толпы бегут в одиночку.
Лютни у них не играют. Поют.
А подземелья закрыты.

Лютни поют: скоро! скоро!
Вверх нужно, вверх, туда вы уйдете,
вниз не смотрите — вверх!

Люди не умирают, а каменеют
их лебединые шеи
заткнуты пробкой.

Пули, ветрами гонимы,
устали,
падают в горсти.

Все мы взлетим, как чайные ложки
будем оттуда
звоном в стакане.
Новые люди нальются собой.

Боги вы боги, антиитоги.

8

Погаснет Звезда и еще через месяц уйдет Небосвод
и не будут кружиться дубы заоконные на корнях
и змея не очертит круги
и скальпель с пинцетом положит Хирург,
он вмонтирует в сердце часы
и будет их заводить,
а сады цветомузыки — моль съест,
и положат мне Луну в рот красный.
Ну, попразднуй уход
тринадцатой рыбки из щелей пруда
и взлетанье ее на крылах-орлах
к жизни; и жажда, она задохнется под градом скал
и расплавится воск ее перышек
вниз, как спина.
Говорил же тебе: не пророчь,
не приводи в движенье Ничто,
пусть стоит и мерцает и брызжется,
и цветет, и свистит.
Ты же закрой глаза-веки, рот и не тронь
всё случится само и без тебя, ты себя
прибереги пока, свет тебе делает смотр,
а потом уж решай,
стоит ли розе вздохнуть,
а слонам трубить,
в том мажоре жить сто световых лет.
Зло опереточное оставь, о Зевс!

Розы пахнут. Слоны трубят!

9

Всю ночь, всю ночь шел дождь
как шквал.
И умер с оком конь.

Всю ночь шли нищие в шелках
под фонарем —
без фонарей.

И пифии в болоте пели.

Их пенья были о коне,
как обо мне,
печалью тонки.

У нищих был раскрытый рот
и в нем
решетчат

Время смято, снято
как море бился
глаз.

Коня — огня — и от меня
что требует
Эллада?

Я смерть пою.
Я рву на саван сантиметр —
кармашек для души…

Всю ночь, всю ночь лицо блестело!

2005

1

Розы —
обуза восточных поэтов,
поработившие рифмы арабов
и ткани.
Розы —
по цвету арбузы,
по цвету пески,
лепестками
шевелящие,
как лопастями турбины.
Розы —
меж пальцев — беличья шкурка,
на языке — семя рябины.
Розы
различны по температуре,
по темпераменту славы,
а по расцветке
отважны,
как слалом.
Черные розы —
черное пиво,
каменноугольные бокалы.
Красные розы —
кобыльи спины
со взмыленными боками.
Белые розы —
девичьи бедра
в судорогах зачатья.
Желтые розы —
резвящиеся у бора
зайчата.
Розы
в любом миллиграмме чернил
Пушкина, Шелли, Тагора.
Но уподобилась
работорговле
розоторговля.
В розницу розы!
Оптом!
На масло,
в таблетки для нервов!
Нужно же розам
“ практическое примененье”.
Может,
и правильно это.
Нужны же таблетки от боли,
как натюрморты нужны
для оживленья обоев.
Правильно все.
Только нужно ведь печься
не только о чадах и чае.
Розы как люди.
Они вечерами печальны.
И на плантациях роз
такие же планы, коробки, Субботы.
Розы как люди.
С такой же солнечной,
доброй,
короткой судьбою.

2

О скорбели пескари?
О чем пищали?
Жилось им лучше аскарид.
Жирен песчаник.
Не жизнь, а лилиевый лист.
Балы, получки.
Все хищники перевелись.
Благополучье.
Кури тростник.
Около скал
стирай кальсоны.
А в кладовых!
Окорока
стрекоз копченых!
А меблировка!
На дому —
О, мир! О, боги!
Из перламутра, перламут-
ра все обои!
Никто не трезв,
никто не щупл,
все щечки алы…
Но только не хватало щук,
зубастых, наглых,
чтоб от зари и до зари,
клыки ломая…
Блаженствовали пескари.
Не понимали.

3

В страницах клумбовой судьбы
несправедливость есть:
одни цветы —
чтобы любить,
другие —
чтобы есть.
Кто съест нарциссы?
Да никто.
И львиный зев не съест.
Уж лучше жесть или картон, —
и враз на жизни — крест.
Кто любит клевер?
Кто букет
любимой подарит из клевера?
Такой букет
комично подарить.
Но клевер ест кобыла —
скок! —
и съела из-под вил.
Но ведь кобыла —
это скот.
Нет у нее любви.
Не видеть клеверу фаты.
Вся жизнь его —
удар.
Гвоздика —
хитрые цветы.
И любят, и едят.
Но чаще этих хитрецов —
раз! —
в тестовый раствор.
А розы
любят за лицо,
а не за существо.

4

Я не верю дельфинам.
Эти игры — от рыбьего жира.
Оттого, что всегда
слабосильная сельдь вне игры.
У дельфинов
малоподвижная кровь
в склеротических жилах.
Жизнерадостность их —
от чужих животов и икры.
Это резвость обжор.
Ни в какую не верю дельфинам,
грациозным прыжкам,
грандиозным жемчужным телам.
Это — кордебалет.
Этот фырк,
эти всплески — для фильмов,
для художников,
разменявших на рукоплескания красок
мудрый талант.
Музыкальность дельфинов,
Разве
после насыщенной пищей недели,
худо слушать кларнет?
Выкаблучивать танец забавный?
Квартируются в море,
а не рыбы.
Летают,
а птицами стать нет надежды.
Балерины — дельфины,
длинноклювые звери
с кривыми и злыми зубами.

5

Так давно это было,
что хвастливые вороны даже
сколько ни вспоминали,
не вспомнили с точностью дату.
Смерчи так припустили.
Такие давали уроки!
Вырос кактус в пустыне,
как
все, что в пустыне,
уродлив.
А пустыня, —
пески, кумачовая крупка.
Караваны
благоустраивались на привалах.
Верблюды
воззирались на кактус
с презрительным хрюком:
— Не цветок, а ублюдок! —
и презрительно в кактус плевали.
Вечерами шушукались
вовсе не склонные к шуткам
очкастые змеи:
— Нужно жалить его.
Этот выродок даже цвести не умеет.
Кактус жил молчаливо.
Иногда препирался с ужами.
Он-то знал:
и плевки, и шипенье — пока что.
Он еще расцветет!
Он еще им докажет! Покажет!
Разразилась жара.
И пустыню измяли самумы.
Заголосили шакалы —
шайки изголодавшихся мумий.
Убежали слоны в Хиндустан,
а верблюды к арабам.
И барахталось стадо орлов
и орало,
умирая,
ломая крылатые плечи и
ноги.
Эти ночи самумов!
Безмлечные ночи!
Так афганские женщины,
раньше трещотки в серале,
умирая,
царапали щеки
и серьги,
и волосы рвали.
Опустела пустыня.
Стала желтой, голодной и утлой.
Ничего не осталось
ни от сусликов, ни от саксаулов.
И тогда, и тогда, и тогда —
видно время шутило, —
кактус
пышно
расцвел
над песчаным, запущенным штилем.
Он зацвел,
он ворочал
багровыми лопастями.
Все закаты бледнели
перед его лепестками.
Как он цвел!
Как менялся в расцветке!
То — цвета айвы,
то — цвета граната.
Он, ликуя, кричал:
— Я цвету!
Мой цветок —
самый красный и самый громадный
во вселенной!
Кактус цвел!
И отцвел.
Снова смерчи давали
шагающим дюнам уроки.
Снова горбился кактус,
бесцветен,
как
все, что в пустыне, уродлив.
И слоны возвратились.
И верблюды во время привалов,
с тем же самым презреньем
в стареющий кактус плевали.
Молодые орлы издевались:
— Какой толстокожий кувшин!
Змеям выросла новая смена.
И так же шушукалась смена.
Как он, кактус, когда-то расцвел,
как имел лепестки —
размером с ковши! —
только ящерка видела,
но рассказать никому не сумела.

1962

Кистью показательной по мелу!
Мраморными линиями поразите!
Бронзой! Полимером!
Да не померкнут
Фидий, Пракситель!

Поликлет! Увенчивай героя лавром!
Серебри, Челлини, одеянье лилий!

Что-то расплодились юбиляры…
Где ювелиры?

Где вы, взгляды пристальных агатов,
прямо из иранских гаремов очи?
(Не зрачки — два негра-акробата,
черные очень!)

Где вы, изумруды, в которых море
шевелит молекулами?
Где жемчуг,
четок, переливчат, как азбука Морзе
в прическах женщин?

Где вы, где? Вдохните бодрость
в эти юбилярные руины!
Капилляры гнева и вены боя,
где вы, рубины?

Лишь на юбилеях ревут Мазепы,
глиняных уродов
даруя с тыла.

Почитать букварь и почтить музеи
стыдно им, стыдно!

Лишь на юбилеях гарцует быдло,
лязгая по ближним булыжникам страшным…

Яхонты, бериллы, брильянты были —
стали стекляшки.

1963

Был роскошный друг у меня,
пузатый,
Беззаветный друг —
на границе с братом.
Был он то ли пьяница,
то ли писатель.
Эти два понятия в Элладе равны.

Был ближайший друг у меня к услугам.
Приглашал к вину
и прочим перлам
кулинарии…
по смутным слухам
даже англосаксы Орфея пели.

Уж не говоря о греках.
Греки —
те рукоплескали Орфею прямо.
То ли их взаправду струны грели,
отклики философов то ли рьяных…

Но моя ладья ураганы грудью
разгребала!
Струны — развевались!
Праздных призывали к оралу,
к оружью,
к празднику хилых призывали.

Заржавели струны моей кифары.
По причинам бурь.
По другим отчасти…
Мало кто при встрече не кивает,
мало кто…
но прежде кивали чаще.

Где же ты, роскошный мой,
где пузатый?
Приходи приходовать мои таланты!
Приходи, ближайший мой,
побазарим!
Побряцаем рюмками за Элладу!

Над какой выклянченной
рюмкой реешь?
А какой лобзаешь пальчики жабы?

Струны ураганов ржавеют на время,
струны грозных рюмок —
постоянно ржавы.

Я кифару смажу смолой постоянной.
На века Орфей будет миром узнан.
Ты тогда появишься
во всем сиянье,
ты, мой друг,
в сиянье вина и пуза.

1963

Над Ладогой вечерний звон,
Перемещенье водных глыб,
Бездонное свеченье волн,
Космические блики рыб.

У туч прозрачный облик скал,
Под ними -
солнечна кайма.
Вне звона различимо, как
гудит комар!
Гудит комар!

Мои уключины — аккорд
Железа и вёсла — меча.
Плыву и слушаю — какой
Вечерний звон! Вечерний час!

Озёрной влаги виражи
И музыкальная капель…

Чего желать?
Я жил, как жил.
Я плыл, ка как плыл. Я пел, как пел.

И не приобретал синиц,
Небесных журавлей — не знал.
Анафема различных лиц
смешна,
а слава — не нужна.

Не нужен юг чужих держав,
Когда на ветках в форме цифр,
Как слёзы светлые дрожат
Слегка пернатые птенцы,

Когда над Ладогой лучи
Многообразны, как Сибирь,
Когда над Родиной звучит
Вечерний звон моей судьбы.

В садах рассчитанных, расчёсанных
я — браконьер, я — бракодел;
а листья — красные пощёчины
за то, что лето проглядел.

Я проглядел, я прогадал
такие лета повороты!
Среди своих абракадабр
словесных,
лето — проворонил.

А лето было с мотылями,
с качелями воды над гидрой,
с телячьей нежностью моряны
и с гиком женщин,
с гибким гиком!

Что ж! Летом легче. Лето лечит.
На всех качелях -
мы не мы!
Что ж. Лето кончено, конечно.
Необходимо ждать зимы.

Необходимо ждать зимы.

Был корпус у ложа старинный,
Над ложем пылала олива.
О, мягко то ложе стелили
Богини и боги Олимпа.

Шипучие, пышные ткани
Лежали у ложа тюками.
Эй, путник!
Усталый бродяжка!

Шагами сонливыми льёшься.
Продрог ты и проголодался.
Приляг на приятное ложе.

Эй, путник!
Слыхал о Прокрусте?

Орудует он по округе.
Он, путник, тебя не пропустит.
Он длинные ноги обрубит.

Короткие ноги дотянет
(хоть ахи исторгни,
хоть охи)

До кончика ложа.
Детально

Продуман владыками отдых.

Мы, эллины, бравшие бури,
Бросавшие вызов затменьям,
Мы все одинаковы будем,
Все
— Метр, шестьдесят сантиметров.

Рост средний. Вес средний. Мозг средний.

И средние точки зренья.
И средние дни пожинаем.
И средней подвержены боли.
Положено.
Так пожелали

Эгидодержавные боги.

День занимался.
И я занимался своим пробужденьем.

Доблестно мыл,
отмывал добела раковины ушные.
— Не опоздай на автобус! —
мне говорила Марина.
— О мой возлюбленный, быстро беги, уподобленный
серне —
Как быстроногий олень с бальзамических гор, так
бегу я.

Все как всегда.
На углу — углубленный и синий
милиционер.
Был он набожен, как небожитель.
Транспорту в будке своей застекленной молился
милиционер,
углубленный и синий,
и вечный.

Все как всегда.
Преднамерен и пронумерован,
как триумфальная арка на толстых колесах автобус.
В щели дверные, как в ящик почтовый конверт
пролезаю.

Утренние космонавты, десантники, парашютисты,
дети невыспанные,
перед высадкой
дремлем угрюмо,
дремлем огромно!

А после — проходим в свои проходные,
то есть, — проходим в рабочие дни ежедневно,
так и проходим — беззвучные черные крабы,
приподнимая клешни —
как подъемные краны!

1962

Зима приготовилась к старту.
Земля приготовилась к стуже.
И круг посетителей статуй
все уже, и уже, и уже.

Слоняюсь — последний из крупных
слонов —
лицезрителей статуй.
А статуи ходят по саду
по кругу,
по кругу,
по кругу.

За ними хожу, как умею.
И чувствую вдруг —
каменею.
Еще разгрызаю окурки,
но рот костенеет кощеем,
картавит едва:
— Эй, фигуры!
А ну, прекращайте хожденье
немедленным образом!
Мне ли
не знать вашу каменность, косность.

И все-таки я — каменею.
А статуи —
ходят и ходят.

1962

Воистину
воинствуем
напрасно.
Палим, не разбирая, где мишени.
Теперь бы нам
терпения
набраться.
Пора вступать в период размышлений.
Мы отрапортовались — с пылу, с жару!
Пора докладывать содружественным странам:
Как не спугнуть
уродливую жабу,
но обмануть —
во что бы то ни стало.
Как разучить, где маховик, где привод,
кого для штрафов,
а кого для премий.
Пора вступать совсем в другой период.
В другой период!
Что ж,
приступим к преньям.

1962

Зимняя сказка!
Склянки сосулек
Как лягушата в молочных сосудах.

Время!
Деревья торчат грифелями.
Грустный кустарник реет граблями.

А над дорогой — зимней струною, -
Звонкое солнце,
ибо стальное.

И, ослеплённая красотою,
Птица-аскет,
ворона-заморыш
Капельки снега носит в гнездовье,
Белые капли влаги замёрзшей.

И ты, муравей, ищешь искренний выход,
ты, внук муравья, ты, муж муравьихи.

Тропой муравьиной в рабочей рубашке
Направишься в суд,
А по телу — мурашки.

Суд мира животных и мира растений
Тебя -
К оправданию или расстрелу?

И скажут:
— Другие — погибли в лавинах,
А ты?
Ты всю жизнь шёл тропой муравьиной.

— Да, шёл муравьиной, — скажи (обойдётся!)
Все шли муравьиной, — скажи убежденно.

— Нет, — скажут, — не все. Подойдите поближе.
Вот списки других,
К сожаленью, погибших.

— Но, — вывернешь оторопелые очи, -
Я шёл муравьиной, но всё же не волчьей.

И скажут:
— Волнуешься? Ты — неповинен.
А всё-таки шёл ты тропой муравьиной.

Ты выйдешь, в подробности не вдаваясь,
Пойдёшь по тропе муравьиной, зевая,
Всё больше и больше недоумевая,
Зачем тебя всё-таки вызывали?

Он ходит под окнами Дома Подонков
подолгу,
подолгу.

Ой, мальчик!
Молчальник!
Мельчают потомки?
Отбился от мамы?
Где компас? Где полюс?
Подобны под окнами Дома Подонков
и доля, и дело,
и доблесть, и подлость.

А в Доме!
Параболы потных подолов,
асбестовы губы!
богаты беседы!
Мы ходим под окнами Дома Подонков,
солдаты, индейцы, босы и бесследны.

1962

Что же ты, Библида, любила брата,
требуя взаимных аномалий?
Ведь не по-сестрински любила брата —
ведь аморально!

Библида! Не женщина ты! Изнанка!
Слезы и безумье в тебе! Изгнанье!

Боги рассудили менее люто:
люди в одиночку ночуют
и хорами,
но не так уж часто,
чтоб очень любят…
Ладно, хоть брата!

1963

Есть кувшин вина у меня невидный.
Медный,
как охотничий пес, поджарый.
Благовонен он, и на вид — невинен,
но — поражает.

Приходи, приятель! Войди в обитель!
Ты — меня избрал.
Я — твой избиратель.
Выпьем — обояюдные обиды
вмиг испарятся.

Приходи, приятель! На ладони положим
огурцы, редиску, печень бычью.
Факел электрический поможет
оценить пищу.

Выпьем!
Да не будет прощупывать почву
глаз подозревающий
планом крупным!
(Что твои назвал я “глазами” очи —
прости за грубость).

Что же на заре произойдет?
Залаешь?
Зарычишь с похмелья дремуч, как ящер?
Вспомнишь о моем вине —
запылает
ненависть ярче.

1963

Цветет жасмин.
А пахнет жестью.
А в парках жерди из железа.
Как селезни скамейки.
Желчью
тропинки городского леса.

Какие хлопья! Как зазнался!
Стою растерянный, как пращур.
Как десять лет назад —
в шестнадцать —
цветет жасмин.
Я плачу.

Цветет жасмин. Я плачу.
Танец
станцован лепестком.
А лепта?
Цветет жасмин!
Сентиментальность!
Мой снег цветет в теплице лета!
Метель в теплице!
Снег в теплице!
А я стою, как иже с ним.
И возле
не с кем
поделиться.
Цветет жасмин…

Цвети, жасмин!

1962

Май прошёл, как ангел пролетел,
Ничего — ни сердцу, ни уму,
Может, было в мае пара дел,
Может, нет, — а ну их, ни к чему,

Не ищи виновных, не щади,
Я искал, виновен, я — всё знал,
Май самоубийств и нищеты
Под тотальным титулом «весна»,

Осуждаю — я оставил пост,
Но кого пасти? О, не живой,
Мёртвый май, он просто — пьян и прост,
Так себе, не нечто, а ничто,

Суть существования — котёл,
Или крест, — не мне, не по плечу,
Признаюсь: я глуп, но и хитёр:
Пользуйтесь! Я что-то не хочу.

Ты на Ладоге,
что льдинка.
Там туманы.
Там так мало
солнца.
В теремах Шальдихи
ты — Тамара!

Хромоногим тамерланом
я —
пиры! да войны!
Ты терпела, обмирала…
теперь —
довольно!
Месть на месте!
(Все, как в сказках)
после мести — тризны!
Ты — меня — со скал Кавказа
сбрасываешь —
в брызги!

Милая! Как получилось?
Терпели —
теряем.
Для меня твоя лучина
Теплится в темряве.

Темень ладожская…
Те ли
сказки из тумана?

Где твой терем,
где твой терек,
царица Тамара?

1962

1. Ворона

Наехал на ворону грузовик.
Никто не видел номера машины,
но видели —
изрядного размера.
Ну, что ворона!
Темное пятно
на светлой биографии кварталов.
На мамонтовых выкладках гудрона
и голубей-то мало замечают,
по будням с предприятий возвращаясь.
А тут ворона!
Пугало — всего лишь!
Картавый юмор, анекдот — не больше.

Сперва она кричала.
И не так
она кричала,
как деревья, —
криком
отчаянным, беззвучным, беззащитным
под электропилой, —
она кричала,
перекрывая дребедень трамваев
и карканье моторов!
А потом
она притихла
и легла у люка
железного
и мудрыми глазами
и мудрыми вороньими глазами
внимательно смотрела на прохожих.
Она —
присматривалась к пешеходам.
А пешеходы
очень
торопились
домой,
окончив труд на предприятьях.

2. Мальчик

Он чуть не год копил на ласты деньги,
копейками выкраивая деньги,
их денег на кино и на обед.

Он был ничем особым не приметен.
Быть может — пионер,
но не отличник,
и е любил футбол,
зато любил
и очень сильно
маму, море, камни
и звезды.
И еще любил железо.
В шестиметровой комнате устроен
был склад — из гаек, жести и гранита.
Он созидал такие корабли —
невиданных размеров и конструкций.
Одни —
подобные стручкам акаций,
другие —
вроде окуня,
а третьи —
ни одному предмету не подобны.

Жил мальчик в Гавани.
И корабли пускал
в залив.
Они тонули.
А другие —
космические —
с крыши — космодрома —
в дождливый, серый, ленинградский космос
он запускал.
Взвивались корабли!
Срывались корабли.
Взрывались даже.
И вызывали волны возмущенья
у пешеходов, дворников и прочих.

Он чуть не год копил на ласты деньги.
Но плавать не умел.
— Что ж, будут ласты, —
так думал он, —
и научусь.
Ведь рыба
и рыбы тоже не умели плавать,
пока не отрастили плавники. —

Сегодня утром говорила мама,
что денег
не хватает на путевку,
а у нее — лимфоденит с блокады,
а в долг —
нехорошо и неудобно.

Так мама говорила, чуть не плача.
Он вынул деньги и сказал:
— Возьми.
— Откуда у тебя такие деньги?
— Я их копил на ласты. Но возьми,
я все равно ведь плавать не умею,
а не умею —
так зачем и ласты?

3. Ворона и мальчик

— Давайте познакомимся?
— Давайте.
— Вас как зовут?
— Меня зовут ворона.
— Рад познакомиться.
— А вас?
— Меня?.
Вы не поймете…
А зовите Мальчик.
— Очень приятно.
— А давайте будем
на ты…
— Давайте.
— Слушай-ка, ворона,
а почему тебя зовут — ворона?
Ты не воровка?
— Нет, я не воровка.

Так мальчик вел беседу,
отвечая
на все свои вопросы
и вороньи.

— А почему ты прилетела в город?
— Здесь интересно:
дети, мотоциклы.
Ведь лес — не город.
Нет у нас в лесу
и ни того, и ни другого.
Слушай,
ты лес-то видел?
— Видел, но в кино.
Ведь лес —
это когда кругом деревья.
И мох.
Еще лисицы.
И брусника.
Еще грибы…
Послушай-ка,
а если
тебя кормить, кормить, кормить,
ты будешь
такой, как межпланетная ракета?
— Конечно, буду.
— Так.
А на Луну
случайно,
не летала ты, ворона?
— Летала, как же.
— У, какая врунья!
Вот почему тебя зовут — ворона.
Ты — врунья.
Только ты не обижайся.
Давай-ка будем вместе жить, ворона.
Ты ежедневно будешь есть пельмени.
Я знаю — врешь,
но все равно ты будешь
такой,
как межпланетная ракета.

Так мальчик вел беседу,
отвечая
на все свои вопросы
и вороньи.
На Марсовом цвела сирень.
И кисти,
похожие на кисти винограда,
казались не цветами —
виноградом.
Да и луна, висящая над Полем,
казалась тоже кистью винограда.
И город,
белый город
белой ночью
благоухал, как белый виноградник!

1962

А тени вовзле зданий,
тени —
прочерченные криво
грани.
Взгляни туда-сюда:
антенны —
завинченные в крыши
грабли.

Сырая колобаза
ветер!
А дворников берет
зевота.
Как плети Карабаса
ветви.
И все наоборот
сегодня.

Луна,
а на граните
сухо.
Волна — невпроворот! —
лучится.
Бывает: на границе
суток
все ждешь: наоборот
случится.

Вороны, как барбосы
лают,
и каркают собаки
грозно.
Ты ничего не бойся,
лада.
Все это — байки.
Просто — проза
моих сомнений.
Соль на марле!
К утру мои просохнут
весла.

И утром будет все
нормально,
как все, что утром,
все,
что звездно!

1962

Парус парит! Он планирует близко,
блещет — шагах в сорока.

Будет ли буря?
Разнузданы брызги,
злоба в зеленых зрачках!

Будет, не будет, не все ли едино?
Будет так будет. Пройдет.
Жирные птицы мудро пронзают
рыбу губой костяной.

Передвигаются древние крабы
по деревянному дну.
Водоросли ударяются нудно
туловищами о дно.

Вот удаляется ветреник-парус.
Верит ли в бурю, бегун?
Вот вертикальная черточка — парус…
Вот уж за зримой чертой.

Буря пройдет — океан возродится,
периодичен, весом,
только вот парус не возвратится.
Только-то. Парус.
И все.

1963

Быть грозе!
И птицы с крыш!
Как перед грозою стриж,
над карнизом низко-низко
дворник наклонился.

Еле-еле гром искрит,
будто перегружен.
Черный дворник!
Черный стриж!
Фартук белогрудый.

Заметай следы дневных
мусорных разбоев.
Молчаливый мой двойник
по ночной работе.

Мы привычные молчать.
мамонтам подобны,
утруждаясь по ночам
под началом дома.
Заметай! Тебе не стать,
раз и два и сто раз!

Ты мой сторож!
Эй, не спать!
Я твой дворник,
сторож.

Заметай! На все катушки!
Кто устойчив перед?
Мы стучим, как в колотушки,
в черенки лопат и перьев!
— Спите, жители города.
Все спокойно в спящем Ленинграде.
Все спокойно.

1962

1. Собака

Болезненны, безлики ночи,
как незаписанные ноты.

Две девочки, два офицера
у цирка шепчутся о ценах.

Все себестоимость имеет
и цирк, и девочки, и место.

Заплесневелая собака
придумала себе забаву.

Пропойцу усыпит, а после
губу откусит от пропойцы.

Наивны, псина, развлеченья
твои, как встарь — столоверченья.

Мильоны вдумчивых собак
давным-давно нашли себя.

Отлично лают пастью алой.
А ты к какому идеалу?

2. Похороны

Мы хоронили. Мы влачили.
Мы гроб влачили на себе,
сосредоточенно влачили
за восемь ручек в серебре.

Мы —
это деятель культуры
(все знал:
от культа до Катулла),
два представителя от обществ
(два представительные очень),
да плюс распространитель знаний
(вычерчивая виражи,
переходящее он знамя
на гроб священно возложил).

Мы скорбные цветы нарвали,
марш на литаврах замерцал.
Оформлен ритуал нормально…
Но позабыли мертвеца!

Царил мертвец на перекрестке,
похожий на милиционера…
Шли 28 переростков,
и с ними недоросль нервный.
И с ними —
школьница — мокрица
с фурункулами по лицу…

Остановились…
Мертвецу
серьезным образом… молиться…

Мертвец хрустальными очами
очаровательно вращал,
мертвец о чести и о счастье
обобществляюще вещал!

Что этих
в мертвеце манило?
Зачем сторонкой не прокрались?
Их не принудили молиться
родители
и по программе.

Они молились гениально!
Целенаправленно!
Борцами!
Их, обнаглев, бураны гнали,
дожди канатами бряцали.

А в сентябре опали уши.
Попарно.
Тихо.
Абсолютно.
Вспорхнули, пламенея, уши,
как шестьдесят огней салютных.

Как раз рыбацкая бригада
с лукавым гулом на лугу
(гуди, гуди! Улов богатый!)
варганила себе уху.

Вдруг — уши!
Вроде хлебных корок…
Наверно, вкусом хороши…
Попробовали —
никакого!
Одни хрящи. Одни хрящи.

1963

Где выковывали для тебя, мореход,
башмаки из кабаньей кожи?
— В кузнице, товарищ.
Молодой, юница, твое молоко
кто выковывал? Кто же?
— Кузнец, товарищ.
Где выковывали, вековечный Орфей,
твой мифической образ парящий?
— В кузнице, товарищ.
Кто выковывал пахарю зерна потов,
капли злаков на безземелье?
— Кузнец, товарищ.
Где выковывали и тепло и потоп
род выродков и бессемейность?
— В кузнице, товарищ.
Кто выковывал скальпель
и оптику линз?
Кто иконы выковывал?
Кто героизм?
— Кузнец, товарищ.
Где выковывали для тебя, Прометей,
примитивные цепи позора?
— В кузнице, товарищ.
Кто выковывал гнет и великий протест
и мечи для владык подзорных?
— Кузнец, товарищ.

В результате изложенного колеса,
где выковывали сто веков кузнеца?
— В кузнице, товарищ.

Как зеницу, того кузнеца я храню,
как раненье храню, до конца.
Я себе подрубаю язык на корню,
коронуя того кузнеца.

Ну, а если кузнец приподнимет на метр
возмущенье:
— Не буду мечами! —
для него в той же кузнице,
в тот же момент
будет выковано молчанье.

1963

Красные листья,
красные листья,
бегают, будто красные лисы,
вдоль переездов железнодорожных,
вдоль перелесков,
по гроздьям морошки,
по родникам,
прозрачным, как линзы,
бегают листья,
красные лисы.
Им бы на клёнах,
да
на суку,
да
на черенки паутинки цеплять.
Красные листья ловят секунды,
ловят,
как лисы
ловят цыплят.

Бури сорвали
красные листья,
но не втоптали в почву!
Не втопчут!

Бегают листья — красные лисы
с кочки на кочку,
мимо шлагбаумов чёрно-белых
бегают,
бегают,
бегают,
бегают...