Стихи Дмитрия Сухарева

Собака, мы с тобой одни,
И не для нас свои огни
Москва ненастная зажгла,
Москва пустая.
Где наши солнечные дни?
Где наша стая?

Когда кончается сезон —
Сезон удачи, есть резон
Всему на свете предпочесть
Тебя, собака,
И это общество почесть
За честь, за благо.

Ты просто рядом полежи,
Сезон предательства и лжи
Открыт, а нам и дела нет,
И лучший довод —
Оставить вырубленным свет
И вырвать провод.

У телефона пасть нема,
Ненастье ломится в дома,
Но мы снесём с тобой, снесём
Свой долг собачий,
Когда кончается сезон —
Сезон удачи.

1983

… И снова я проваливаюсь в сон,
И вновь меня являет миру он,
И снова я, провяленный как вобла,
Вздымаю веки и себя браню,
Но больше чести я не уроню —
Я буду бдеть!
Глядеть я буду в оба!

И я на диссертанта пялюсь. Он
Такое мелет, что невольный стон,
Проявленный не кем-нибудь, а мною,
Ко мне невольно привлекает взгляд
Не чей-нибудь, а сразу всех подряд,
И я молчу, верней, чуть слышно ною.

Я тихо ною. Тихо мелет он.
И снова я проваливаюсь в сон.
И снится мне подводная картина:
Зелёный свет, придавленная тина,
А я — большой, тяжёлый, снулый сом.
Вдруг чёрная ко мне крадётся тень!
Я слышу крик какого-то кретина,
И надо мной с дубиною детина —
Шарах по голове!

И бюллетень
Вручает мне коллега, член совета,
И я благодарю его за это.

1985

Хочется голову преклонить
Возле тихой воды.
Чтоб она не резала глаз отражением солнца
И была холодна, но не ломила зубов,
И никаких колючек, репьёв, никакой крапивы,
Лишь мшистые прикосновения
Воды или камня.

Есть теснина в предгорьях Кавказа:
Сверху полдень,
Сверху горланят птицы,
Сверху лесистой тропой терпеливо бренчат туристы,
А там —
В золотистом сумраке
На полированном ложе
Лёгкая дремлет вода.

Ещё хранится такая
В пологой каменной чаше
На острове том безымянном
На севере милом.

И совсем в не дальних краях,
В пятистах шагах от Оки,
Мне известны целебные заводи
Лугового ручья.

Я москвич, обитаю в Москве,
Понимаю Москву с полуслова —
И наверно б зачах,
Отлученный от мельтешенья.
Но ведь очень, очень бывает,
Что хочется голову преклонить,
И тогда — понимаете? — негде.

1960

Горы, горы, —
Что нам горы эти?
Что на горы эти
Мы глядим, как дети?
Мы глядим до боли
Синими глазами
На большие горы
С белыми снегами.

Ветры дуют,
Снег лежит, не тает.
Всё попередумать
Времени хватает.
Там, в соседстве с небом,
На вершинах голых
Думается снегу
О зелёных долах.

Долы, долы,
Все леса кудрявы.
Не у нас ли дома
Мягче пуха травы?
Реки все парные
С мала до велика,
И летит над ними
Журавель-курлыка.

Горы, горы, —
Что нам горы эти?
Что на горы эти
Мы глядим, как дети?
Мы глядим до боли
Синими глазами
На большие горы
С белыми снегами.

1964

Остерегись говорить о любви,
Остановись у последнего края,
Низкое солнце висит, догорая,
Длинные тени за нами легли.

Тени тягучие — дней череда,
Цепи гремучие давних событий,
Не разорвать их и не позабыть их
Не говори о любви никогда.

Полдень был нетороплив,
За отливом был прилив,
И земля приопустилась.

Небо цвета спелых слив
Над горою примостилось.

Белый лайнер из Анконы,
На ходу будя прибой,
Попирая все законы,
Шел по небу вниз трубой.

Девки цвета спелых дынь
На борту глотали дым.

Вечер был нетороплив,
За приливом был отлив,
Океан приопустился.

Краб, который припостился,
Поспешил закончить пост —
Занял свой дозорный пост.

Старый краб, не чуждый блажи,
Занял пост на женском пляже.

Говорят, у них на дне
Девки голые в цене.

Поедем в Бухару,
К узбекам в гости, а?
Поедем по жару,
Погреем кости, а?

По дыни!
У лотка
Шершавую возьмёшь,
Прижмёшь её слегка
И — нож в неё! Сладка…

А хочешь, в Исфару
Поедем по урюк.
Урючин знойный сок
Прозрачен и упруг.
Губами придави,
Под сонной кожурой
Он ходит как живой!
Глаза закрою — и
Растаю,
Воспарю…

Поедем в Исфару!
По горы!
По горам
Полазаем!
Вели —
Я телеграмму дам,
Бельишко соберу.

Ведь я родился там,
Пойми, родился там.

Не знаю, где умру…

1965

Как засыпал снежок траву жухлую,
А рябинушка
Не осыпалась
И пылает на снежной салфеточке,
Как румян пирожок на столе.

А с утра сизой тучей укрылися
Вётлы сизые,
Ветки голые,
А на ветках сидят сизы голуби,
Испекла бы ты, мать, пирожка.

Пирожок бы лежал на салфеточке,
Сладки крошечки
На окошечке,
Мы бы, голуби, крыльями хлопали,
А рябинка бы лета ждала.

Под рябинкой не знойно, не ветрено,
Посажу в траву
Дочку малую,
На-ка, Улюшка, ягодку алую —
Знай соси да другой не проси.

1971

Как в тылу глубоком, в тыловой глуши
У пустынь под боком, в городе Карши
Умирала мама от тифозной вши.

Бредила-горела, и в бреду таком
Распевала-пела тонким голоском,
Истлевала-тлела, плакала тайком.

А в тылу глубоком, а в тылу
В сыпняке лежали на полу,
А в тылу в ту пору голодали.

Ни родных, ни близких — ни души,
Но в Каршах, но в городе Карши
Моей маме умереть не дали.

Кто они, и где теперь они,
Люди, обеспечившие тихо,
Что живёт положенные дни
Мама, умиравшая от тифа?

Железнодорожные огни,
Железнодорожная больница…
Надо бы хоть нынче поклониться.

Как ушли ступени из-под ватных ног,
Заплясали тени, зазвенел звонок,
Голова обрита: — Это я, сынок…

1973

Я, как Сиднея житель, — я сиднем сижу,
Не хожу ни в какие походы.
Вечерами с пустынного пирса слежу,
Как по морю идут пароходы.
Самоходки-баржи — до Находки,
Пассажирский во Владик пошлют,
А у атомной лодки-подводки
Никому не известный маршрут.

Сядет белое солнце в пустую баржу,
Сядет облаком небо на Сидней,
Сяду я на причальный пенёк и сижу —
Чем бесцельнее, тем ненасытней.
Если с пирса смотреть вечерами,
Перспектива туманно-сера.
В неозвученной сей синераме
По экрану скользят сейнера.

А бывает, что к пирсу прихлынет волна
И у ног моих пену положит.
Мою душу печаль не гнетёт ни одна,
Ни одна меня дума не гложет.
Знаю сам, почему я не спился,
Как отечества добрая треть:
Я люблю, понимаете, с пирса
В это сизое море смотреть.

1963

Люби меня, целуй меня в тоске
За то, что мир висит на волоске,
За то, что мир, тобою населённый,
Так сладостен и так необъясним,
Что каждый раз робею перед ним,
Как в первый раз теряется влюблённый.

Люблю тебя — и чушь твою и суть,
Шепчу тебе одно и то же: будь!
О, будь со мной, мне ничего не надо, —
Не мне ль удача выпала во всём?
Люби меня, и мы себя спасём,
Не уводи блуждающего взгляда!

Сезон удачи кончится скорей,
Чем грянет залп, пугая сизарей,
И в шуме крыльев брызнет кровь на стену.
За то, что жизнь висит на волоске,
Прижмись ко мне, расслышь меня в тоске,
Не дай беде прийти любви на смену!

1980

1

Нам тоже выпала редкая удача
Провести осень в Сигулде.
Кроме удачи, выпал дождь,
Вернее, он выпадал то и дело,
И нам оставалось слушать,
Как хозяйка ледяным голосом
Выговаривает дочери —
Голубому цветку младшего школьного возраста.

Когда в дожде случались просветы,
Мы торопливо дышали,
Даже спускались к реке.
Несмотря на стужу, всюду росли грибы —
На улице у кромки домов
И у кромки воды на реке.
Мы сносили грибы в холодную комнату,
И любовались, и чистили, и отделяли шляпки от ножек,
И хозяйка ледяным голосом напоминала,
Что сдавала нам койки,
Но вовсе не право
Варить, сушить или, упаси боже, жарить
Грибы.

Однажды на Гауе
Я отвернул камень
И увидел, что он облеплен планариями.
Обилие планарий — вот что меня поразило,
Такого не было даже на Балатоне,
Где их отнюдь не мало.

Говорят, глупые планарии умнеют,
Если их накормить умными планариями.
Мы кормились в столовой хлебным супом,
Это сносно для желудка,
Но вряд ли хорошо для ума.

Я набрал планарий в банку
И привёз их в Москву аспирантке Ирине.
— Какой это вид? — спросила Ирина.
— Не знаю, — ответил я.

2

Гадали: что выпадет нам впереди?
Нам выпала осень.

В тот год из неё выпадали дожди,
Как зубы из дёсен.

Дожди одолели, и всё-таки год
Не выпал из ряда, —

Конечно, не в смысле дождливых погод,
Но в смысле наряда.

В ту осень наряд отсыревших осин
Пылал неуклонно,

И клён только к вечеру пламя гасил
Водой небосклона.

Я так и не понял: гасил по нужде
Иль просто со скуки?

Была ли нужда, чтобы гасли в дожде
И краски и звуки?

Была ли нужда, чтобы ветер листву
Крутил каруселью?

Какому он этим платил божеству,
Какому веселью?

И всё-таки осень свой срок прожила,
Хоть стыла во мраке,

Где ей не хватало в тот год для тепла
Детей и собаки.

Глушила дождями и краску и звук
И душу томила.

(Уедем!..) И всё выпадало из рук
И было немило.

1973

Вот и стал мой край всемирной Меккою:
Приезжают, учатся, гостят,
Щи едят,
По-нашему кумекают,
А грустить — по-своему грустят…

На валун, лишайником заросший,
Опустилась чаечка в тоске.
Тянет песню человек хороший
На своём вьетнамском языке.

И, устав от брани и от ругани,
Дремлет море, слушая едва
Странные, не наши, не округлые,
Как струной рождённые, слова.

Тихо-тихо.
Тихо волны бегают.
Светлой гладью небосклон расшит.
Только он поёт,
да море Белое
Позапрошлой пеною шуршит.

1958

А когда хлеба созрели,
Когда яблони родили,
Мы застольем проводили
Всё, что встретили в апреле.
Где межа зимы и лета,
Там печальницы осины
От души плеснули цвета —
Осенины, осенины.

А вторые осенины
Бабьим летом улыбнулись,
Носом в зеркальце уткнулись
И ресницы подсинили.
И, опомнившись, мужчины
Тёплых женщин обнимали,
Их смущению внимали —
Осенины, осенины.

А на третьи осенины
Осенили мысли роем:
Не дадим любовь в обиду,
Под снегами не зароем!
И услышав крик совиный
В тёмной чаще, в самой гуще,
Мы огонь раздули пуще…
Осенины, осенины.

1976

Давайте умирать по одному —
От хворостей своих, от червоточин,
От храбрости,- не знаю уж там точно,
Какая смерть положена кому.

Так деды уходили в мир иной,
Окружены роднею и почетом.
Давайте, люди, уходить не чохом.
Я не хочу, чтоб сын ушел со мной.

А злобных и безумных — их в тюрьму,
Замки потяжелей, построже стражу!
К чему нам, люди, умирать всем сразу?
Давайте умирать по одному.

Да не свершится торжество огня.
Мы смертны, люди, но неистребимы!
Пускай траву переживут рябины.
Пускай мой сын переживет меня.

Чем попусту слоняться
Меж никнущих лозин,
Не лучше ли заняться
Плетением корзин?

Над лубом да над лыком,
Над ивовым прутом
Сиди с приятным ликом,
Как древний грек Платон.

Занятие такое
И страсть в себе таит,
И более мужское,
Чем кажется на вид.

Не промысла же ради
В работу эту вник
Седой, не при параде,
Полковник-отпускник.

Учёных наших деток
Влёчет иная честь,
Но слух такой, что предок
Крестьянствовал, — он есть.

Наш локус — Ламский Волок,
Таков семейный миф,
А путь до книжных полок
И долог был и крив.

Так что ж, в лаптях лукаво
Себя вообразим?
Но, право, не забава
Плетение корзин.

Витые эти кольца —
Сплошной бальзам душе,
Притом хозяйству польза
И разум в барыше.

Большой барыш — сознаться,
Что жил чужим умом.
Большой барыш — дознаться,
Что суть в тебе самом.

Ты сам себе владыка
И знаешь, каково
Единственное лыко
И где сыскать его.

1969

Главный ташкентский фонарщик, предводитель ночных возжиганий,
Резвому внуку Володе должность свою завещал.

Век закоптил фонари, стал стариком и Володя.
Следом состарился я, Володин единственный внук.

Век небеса закоптил, и на Новомосковской, в роддоме,
Мальчик родился, Филипп, внучек единственный мой.

Резво, Липуня, расти! Помни, что должность наследна:
Впрок фитили навостряй, стёкла учись протирать.

1981

Привыкаешь к тёплым дням.
Привыкаешь к деревням,
Притулившимся по склонам.
Прирастаешь к жёлтым кронам
И медлительным корням.

Виноградник на бугре,
Мальчик смотрит боязливо.
— Буна зиуа!
— Буна зиуа. —
Прирастаешь к детворе.

Кто, большой, тому виной,
Что к земле иноязыкой,
Будто здесь баюкан зыбкой,
Прикипаешь, как родной?

И глядишь, глаза слепя,
В даль, светящуюся зовом,
Провожая долгим взором
Уходящего — себя…

1962

Удивительно быть мне отцом,
Всё мне кажется — это кто-то
От меня отличный, отдельный
Моему глазастому сыну
Рассказывает про слона.

Удивительно быть мне мужем,
Говорить по утрам «до свидания»,
«Здравствуй» вечером говорить.

Мне работа моя удивительна,
Я вхожу — и студенты
Лезут судорожно в учебник
(Не надышишься перед опросом!),
А я пресно так говорю:
«Евстигнеева», —
И Евстигнеева,
Расхорошенькая, румяная,
Покрывается беглыми пятнами.
Ах, мне бы ей подсказать!..

Непривычно мне, неуютно,
Утомительно быть мне взрослым,
Утомительно знать мне, взрослому,
Всё, что взрослому знать суждено.
Примите меня обратно!
Смотрите: я семиклассник,
Синеглазый и бестолковый.
Захочу — пойду в моряки,
Захочу — подойду к Светланке
И приглашу в кино.

Глупости.
Глупости.
Ходи, человек, на службу,
Учи, человек, сынишку,
Да знай, человек, что где-то
В огромном и взрослом мире,
Как бегуны на старте,
Стоят, накренясь, ракеты,
Нацеленные в твой дом.
А студентка твоя, Евстигнеева,
Не знает отделов мозга.
А спросится всё —
С тебя.

1960

У души моей вот-вот
Загремят раздоры с телом,
Намекнула между делом
Душа телу на развод.

Разойдутся, разведутся —
Тело вниз, душа наверх,
А я, бедный, куда денусь,
С кем остаться мне навек?

С телом в темень не хочу —
Чем в бездушии заняться?
К душам жить не полечу —
Ни прижаться, ни обняться.

Мне бы с вами, мне бы с вами,
Хоть на корочке сухой,
Хоть на краешке скамьи —
С вами, милые мои.

1976

Мне молвит юная мадам,
Почти мадмуазель:
«Хочу отдаться вам,
Почтите же меня».

Мне пишет старая лиса,
Имеющая вес:
«Хочу печатать вас,
Пришлите же стихи».

Я той и той желаю благ,
Я в них души не чаю.
Я той и той примерно так
Прилежно отвечаю:

Извините —
У меня затянувшийся творческий кризис.
Но звоните,
Может быть, я поправлю свои дела.

1985

Летела гагара — над нашей моторкой гагарка летела,
Над нашим мотором, ревущим надсадно, летела гагара,
Гагара из перьев, из тёплого пуха, из бренного тела,
Но также — из песни, и песню полёта крылами слагала.

Летела гагара над чистым пространством, над мирным простором,
Над Марьиной Коргой, семью островами, косою, лесами,
И с пеной на гриве волна не ревела за нашим мотором,
Над нашим мотором хрустально висела волна Хокусаи.

А пятнышко туши на чистом пространстве поморского шёлка
Вдали размывалось, а песня полёта едва различалась,
И песня прощалась со всей нашей тишью, погибшей без толка,
И песня к нам в души, поняв, что без толка, уже не стучалась.

1984

Не тает ночь, и не проходит,
А на Оке, а над Окой
Кричит случайный пароходик —
Надрывный, жалостный такой.

Никак тоски не переборет,
Кричит в мерцающую тьму.
До слез, до боли в переборках
Черно под звездами ему.

Он знает, как они огромны
И как беспомощно мелки
Все пароходы, все паромы,
И пристани и маяки.

Кричит!..
А в нем сидят студентки,
Старуха дремлет у дверей,
Храпят цыгане, чьи-то детки
Домой торопятся скорей.

И как планета многолюден,
Он прекращает ерунду
И тихо шлепает в Голутвин,
Глотая вздохи на ходу.

1959

А студентки из Белграда спели мне «Катюшу»,
Они спели мне «Катюшу» и спасли мне душу.
А погромче пела Бранка, а почище Нада,
А я сам сидел на стуле, подпевал где надо.

И, как лодочки, поплыли под луною страны
Оттого, что над рекою поплыли туманы.
Ах, «Катюша»! Из райцентра у нее словечко,
А мотивчик из местечка, где живет овечка.

Там живет овечка Рая, ей двадцатый годик,
И, на скрипочке играя, старый Моня бродит.
А в районе нету Мони, никакого Мони,
Там играет дядя Федя на своей гармони.

И под скрипочку с гармошкой под большой луною
Все плывет большая лодка за моей спиною.
Мы за лодочку за нашу опрокинем чашу,
А пока святое дело — осушить за вашу.

Спойте мне еще разочек, и опять красиво!
А сойдете мне за дочек — и на том спасибо.
Одесную сядь, Катюша, а налево — Рая,
А я с чашей посередке, словно в центре рая.

Ах, не все еще пропало, нет, не все пропало,—
Я скажу тому, кто в жизни понимает мало.
А тому, кто в этой жизни понимает много,
Я скажу: «А вы, товарищ, не судите строго!»

Снова жирные цыгане,
Дети солнца и земли,
На виоле, на цимбале
Заиграли, завели.
Примаш песню заорал,
Шайка-лейка подхватила,
Что-то к горлу подкатило,
Закачался дымный зал.

Баста, кончились туристы,
Оскудел приток валют,
Остаётся местный, честный
Муз ценитель неизвестный,
Потребитель скромных блюд.

Всё, капут, конец сезона,
Местный люд пришёл к огню,
Подают ему меню,
Выбирает он резонно.

Лить дождям — не перелить,
Время жажду утолить,
Песен не перепиликать,
Скрипок не перепилить!

1978

Спи, Кишинёв.
Нем
Сон.
Спи, тишиной
Не-
сом.
Тишь-тишина
Сену подобна:
Сено молчит, кроткое,
Но —
Добро и сдобно
Пахнет оно.
Выкошен луг, откишевший словами,
Хохотом, топотом и шепотком.
Выключен слух, — значит, дело за вами,
Ноздри. А губы? — а губы потом.
Полог земли
Тих,
Чист.
Только вдали —
Дых,
Свист.
Слабый такой,
Еле заметный,
Будто летит, темень пронзив.
Некой планеты
Вещий позыв.
И,
Пригвождённый таинственным свистом,
Тяжестью мглы и отсутствием дня, —
Что я гляжу, человек неказистый,
На половецкую удаль огня?
Вижу ли день?
Жду
Сна?
Или мне темь
Ду-
шна?
Или опять
Путь проторяю
В край, где закат кровью вишнёв,
И повторяю:
Спи, Кишинёв,
Спи,
Кишинёв.

1962

Вот поэты той войны,
Сорок первого сыны:
Пишут внятно и толково.

Вслед за этими и мы,
Опалённые умы:
Дети пятьдесят шестого.

А за нами — никого?
Поколенья — никакого?

Так наверно не бывает.
Ихней роты прибывает,
Кто-то нас перебивает —
Поприветствуем его.

1979

Вжик-вжик, вжик-вжик,
Будто нож какой мужик
Точит, точит на болоте,
Точит вечер, точит ночь;
Час прочь, два прочь,
А всё небо в позолоте,
Будто утро на болоте —
Точь-в-точь, точь-в-точь.

Вжик-вжик, вжик-вжик,
На воде заря лежит,
На воде заре отрадно,
Тишь-гладь, лишь глядь:
То туда, а то обратно
По заре плывёт ондатра,
Ус висит старообрядно…
Всем спать! Всем спать!

Никого не уложить,
Тот стрекочет, тот бормочет,
Тот усы в болоте мочит,
Вжик-вжик, вжик-вжик;
Никакой там не мужик,
Ничего никто не точит,
Это выпь своё пророчит:
Жить!
Жить!
Жить!
Жить!

1984

В телефильме «Семнадцать мгновений весны»
Промелькнуло мгновенье далёкой войны,
Припылённое давностью дня,
И я понял, что я этот день узнаю
И что именно я на экране стою,
И прожгло этой мыслью меня.

Хроникальные кадры, а фильм игровой,
Настоящие бомбы, и грохот, и вой,
Но, как некогда, снова, опять
Отодвинулась кровь, и умолкла война,
И упала на нас, на меня тишина,
Будто бомба, рванувшая вспять.

Там был я, и мой двор, и другие дворы,
Меньше года осталось до мирной поры,
А детали я мог позабыть.
Не в начале войны и не в самом конце —
Сколько нас на Садовом стояло кольце?
Миллион человек, может быть.

Сколько их мимо нас под конвоем прошло?
Я за давностью лет позабыл их число,
Да казалось — и нет им числа.
И не щурясь, не жмурясь, не хмуря бровей,
Мы смотрели на воинство падших кровей
Без особого вроде бы зла.

Мы стояли, никто головой не вертел,
И никто говорить ничего не хотел,
Мы смотрели — и только всего.
И у старых старух, у последней черты,
У предела безмолвья не дёргались рты,
И не крикнул никто ничего.

И старательно шли они — эта орда,
И как будто спешили куда-то туда,
Где хоть вдовы забьются в тоске!
Но застыла Москва молчаливой вдовой,
И застыли дома, как усталый конвой,
И мгновенье застыло в Москве.

Долго длилось мгновенье, и мы, пацаны,
В океане людском в океан тишины
Перелили до капли свою.
Будешь фильм пересматривать — лучше смотри:
Это мы, это Малая Дмитровка, 3,
Это я там в народе стою.

1975

Опять, как позапрошлою весной,
Встречаю май в деревне,
Которой обеспечено в июне
Стать центром европейского купанья.

По воскресеньям
И ныне наезжают гимназистки
В автобусах агентства путешествий —
Все в брючках, все с транзисторами, все
Акселерированно взрословаты,
И все кричат шалаво: «Ютка! Ютка!»
Не понимаю почему,
Но в каждой группе заводила — Юдит.

Слово «гимназистки»
Любезно языку и соблазняет
Употребить александрийский стих,
И это сознавать — занятно.

И мимо этой крашеной скамьи
Они идут растянутою цепью,
Влекомые какой-то чудной целью,
Настроенные на одну волну.
И на одной волне
транзисторы вещают,
Что обеспечивает постоянство
И безотказность руководства мной
Со стороны большого мира.

Где же Юдит?
Да вот она, скакунья. Некрасива,
Но до чего приязненна! Промчалась,
И сразу видно, как ей хорошо
И как охота
Все достопримечательности мира,
Все радости обещанной планеты
Решительным наскоком захватить
И раздарить подружкам.

Юдит!
Может быть, что-нибудь будет?
Будет большой пароход…
В узенькой душной каюте:
— Юдит, — скажу тебе, — Юдит,
Вот мы с тобой и одни…

Или так:
— Мини-юбка,
Люби меня, Ютка!
Дайте, граждане, ответ:
Юдит блудит или нет?

Умею.

Ну хорошо, мой милый, а теперь
Притормози свои автоматизмы,
Оставь слова и в памяти оттисни
Разгоряченность девочки чужой.
Кстати, Юдит в брюках,
И, значит, милый друг, в твоём стихе
Не ночевала правда жизни.

(Большая правда жизни!)

Увозит
Могущественный «Икарус» девчат.
Сейчас они поедут понимать
Модерные скульптуры у мотеля,
А после, полагаю,
Поставят их автобус на паром
И повезут куда-то там туда.

И тихо в этом мире до поры.
И пар над озером восходит.
И солнышко, которому Икар
Паром предпочитает в наше время,
Обиды не выказывает, грея
Сидящего на крашеной скамье.

Человек один сидит,
Втихомолку шутки шутит,
Имя ласковое — Юдит —
В сердце дудочкой дудит.

1968