Стихи Евгения Винокурова

Здоровяку завидую немного,
что исполняет предписанья йога,
что ходит в Подмосковье с рюкзаком,
что на педали жмет велосипеда,
что никогда не спит после обеда,
что с болями в предсердье не знаком…

Но, к сожаленью, я живу иначе:
в столице пребываю — не на даче.
День, два брожу в томленье,— ни строки.
Я йоговским советам не внимаю,—
таблетки среди ночи принимаю.
Я жду: вот-вот появятся стихи…

1972

Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И
Он привстал на колено, губы грызя.
И размазал по лицу не слёзы,
А вытекшие глаза.

Стало страшно. Согнувшийся вполовину,
Я его взвалил на бок.
Я его, выпачканного в глине,
До деревни едва доволок.

Он в санбате кричал сестричке:
— Больно! Хватит бинты крутить!..-
Я ему, умирающему, по привычке
Оставил докурить.

А когда, увозя его, колёса заныли
Пронзительно, на все голоса,
Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были
Голубые глаза.

1944-1957

Мне грозный ангел лиры не вручал,
рукоположен не был я в пророки,
я робок был, и из других начал
моей подспудной музыки истоки.

Больной лежал я в поле на войне
под тяжестью сугробного покрова.
Рыдание, пришедшее ко мне —
вот первый повод к появленью слова.

И не внимал я голосу творца,
но чувствую, что оставляет сила —
кровь отошла нежданно от лица
и к сердцу на мгновенье подступила.

И жалобы моей полночный крик
средь тишины, заполнившей траншею,
был беззащитен, но и был велик
одною лишь истошностью своею.

И был тогда, признаюсь, ни при чём,
когда больной дышал я еле-еле,
тот страшный ангел с огненным мечом,
десницей указующий на цели

1962

Итак, всё кончено. Я выжил.
Обмотки. В недрах вещмешка
Буханка. В тряпке соль. Я вышел,
Держась за притолку слегка.

Я приобрёл за две недели
Те утончённые черты,
Что, может быть, и в самом деле
Уже сильнее красоты.

Страданье, что огромным было,
Раздумьем тронуло чело.
Оно подглазья углубило,
У рта морщины провело.

Как тень, стоял я еле-еле…
Душа, где ты была дотоль?
Её я чуял ясно в теле,
Как хлеб в мешке, как в тряпке соль.

1962

Порой в гостях за чашкой чая,
вращая ложечкой лимон,
я вздрогну,
втайне ощущая мир вечности, полёт времен.

И чую, где-то по орбитам
мы в беспредельности летим.
O если б воспарить над бытом,
подняться бы,
восстать над ним!

И выйти на вселенский стрежень,
и в беспредельности кружить,
где в воздухе, что так разрежен,
нельзя дышать,
но можно жить.

1962

Об истине и не мечтая,
я жил среди родни, и сплошь
вокруг меня была простая,
но разъедающая ложь.

Со смаком врали, врали сладко.
Кто просто лгал, а кто втройне…
Но словно смутный сон, догадка
тоскливо брезжила во мне.

Я робок был, и слаб, и молод,
я брел ночами сквозь туман,-
весь в башнях, шпилях, трубах город
был как чудовищный обман.

Я брел в ботинках неуклюжих,
брел, сам с собою говоря…
И лживо отражалась в лужах
насквозь фальшивая заря.

1972

Вот какое сейчас положенье:
я уже подошёл к рубежу.
Осмысляю своё пораженье
и какой-то итог подвожу.
Лишь один небольшой поворотец —
и как будто бы я подменён!..

Побеждённый стоит полководец
перед картой прошедших времён.
Жил он собранно, честно, непраздно,
и осмыслить есть что-то одно,
ведь прошла его жизнь не напрасно:
поражение было дано!

1972

_В. Бокову

На небо взглянешь —
Звезд весенних тыщи!
Что юности в блескучей высоте?!
Но яростнее, чем потребность в пище,
Была у нас потребность в красоте.
Нам красота давалась понемножку…
По вечерам, когда шумел привал,
Сапожник ротный, мучая гармошку,
Ее для нас упорно добывал.
Она была минутной и не броской.
Мелькнет — и нет: под утро вдалеке,
На горке — стеариновой березкой,
В ночи — луной, раздробленной в реке.
А то бывало: осень, вязнут танки,
И чад, и гарь — и вдруг она возьмет
И чистым взором познанской крестьянки
Из-под руки, лукавая, сверкнет.

1953

Жизнь — это конь, что рвётся из удил,
Что вертит крупом, скинуть наземь метя…

Жизнь может вдруг подмять — и я ходил
С рогатиной на жизнь, как на медведя.

Жизнь — это бойкий ботик посреди
Бездн и высот. Гребы же, бел от злости…

Тебе ответ? Так вот он: победи!
Как сказано в грузинском древнем тосте.

1966

Я на кручу пудовые шпалы таскал.
Я был молод и тонок —
мне крепко досталось!

Но лишь пот в три ручья да надсадный
оскал
На подъеме крутом выдавали усталость.

Налегая всем телом, я глину копал,
Я кидал эту глину лопатой совковой.
Я под вечер с лица потемнел и опал.
Землекоп из меня мог бы выйти толковый.

Я был выделен в баню для носки воды
В группе старых бойцов, работящих
и дюжих.
Мы таскали три дня.
На ладонях следы
Целый год сохранялись от ведерных дужек.

Я поленья с размаху колол колуном.
Я для кухни колол и колол для котельной.
Только мышцы ходили мои ходуном
Под намокшей и жесткой рубахой
нательной.

Я был юным тогда.
Был задор, был запал.
Только к ночи, намаявшись, словно убитый,
Я на нарах, лица не умыв, засыпал,
На кулак навалившись щекою небритой.

1955

Это ясно, что глядеть не надо
с улицы в окно: что там в дому?
Станет от назойливого взгляда
вдруг не по себе кое-кому…

Ссорятся ль супруги?
Плачут дети ль?
Муж, осев, смертельно занемог?.
Невзначай окажешься свидетель
вдруг такого, что и не дай бог!

В чрево приарбатского уюта
вломишься случайно напролом.
… Или вдруг счастливая минута:
вся семья пирует за столом!

1972

«Мир приключений» — был такой журнал.
Я, помню, раздобыл подшивку где-то…
Кто не сидел над нею до рассвета —
Тот сам себя безбожно обкорнал!

И как гигантский стонущий насос,
Я всасывал в себя ночное чтиво…
Надвинутая кепка детектива.
Корабль, затёртый насмерть льдами. «SOS».

Жизнь — приключение. Иди. Живи!
Вон — побережье моря, реки, взгорья…
… Но ты смотри на помощь не зови,
Когда вдруг жизнь возьмёт тебя за горло!

В глухой тайге напьёшься из корца…
Умрёшь — положат в Грузии к чинаре…
И жизнь твоя, как повесть без конца
В том чудном и растрёпанном журнале.

1966

Вот люди: Моцарт и Сальери.
Один, восторженный, парил.
Другой безумца
к высшей мере,
Продумав всё,
приговорил.

— Нет правды на земле! Тем — много,
А этим — искры не дано…—
И в правой злобе против бога
Сальери сыплет яд в вино.

Уж полночь в городе пробило.
Сальери крадётся во мглу…

А в грешном мире всё как было,
Лишь гений мёртвый на полу.

И вот я возникаю у порога…
Меня здесь не считают за пророка!
Я здесь, как все. Хоть на меня втроем
Во все глаза глядят они, однако
Высокого провидческого знака
Не могут разглядеть на лбу моем.

Они так беспощадны к преступленью!
Здесь кто-то, помню, мучился мигренью?
— Достал таблетки?! Выкупил заказ?
— Да разве просьба та осталась в силе?.
— Да мы тебя батон купить просили!
— Отправил письма? Заплатил за газ?.

И я молчу. Что отвечать — не знаю.
То, что посеял, то и пожинаю.

А борщ стоит. Дымит еще, манящ!..
Но я прощен. Я отдаюсь веселью!
Ведь где-то там оставил я за дверью
Котомку, посох и багряный плащ.

1966

Нет, не только все время ветер зловещий,
Нет, не только пожаров коричневый цвет —
В мире были такие хорошие вещи,
Как, например, восемнадцать лет,

Как, например, темно-синие ночи,
Очень грустные песни, кустарник в росе,
На котором весна узелочки почек
Завязала затем, чтобы помнили все…

Но о чем же нам помнить?
У нас все с собою
Все, что надо для юности, здесь вот, у ног:
Километр дороги до первого боя,
У плеча в вещмешке на неделю паек.

Но однажды, особенным вечером, в мае
Бородатый солдат под смолистый дымок
У костра на досуге, шинель зашивая,
Про любовь рассказал нам нескладно, как мог…

Про гармонь, про небесные звезды сырые
Да про запах девичьих тяжелых волос…
Мы курили, молчали, в тот вечер впервые
В грусть всех песен солдатских поверив всерьез.

Моя любимая стирала.
Ходили плечи у нее.
Худые руки простирала,
Сырое вешая белье.

Искала крохотный обмылок,
А он был у нее в руках.
Как жалок был ее затылок
В смешных и нежных завитках!

Моя любимая стирала.
Чтоб пеной лба не замарать,
Неловко, локтем, убирала
На лоб спустившуюся прядь.

То плечи опустив,
родная,
Смотрела в забытьи в окно,
То пела тоненько, не зная,
Что я слежу за ней давно.

Заката древние красоты
Стояли в глубине окна.
От мыла, щелока и соды
В досаде щурилась она.

Прекрасней нет на целом свете,—
Все города пройди подряд!—
Чем руки худенькие эти,
Чем грустный, грустный этот взгляд.

1957

Где книжные манящие развалы,
где в тесноте лишь боком можно стать,
мы, книжники,
юнцы,
провинциалы,
поэмы будем выспренне читать.

Рукой махая, книгами гружены,
мы, вышедшие лишь на пять минут,
пойдем бродить…
В час предрассветный жены
нас, потеряв терпенье, проклянут.

Ходите же всю ночь в фонарном свете!..
Нас мало!
Это как ни назови,
но знаю, знаю, выше здесь на свете
всего, и даже, может быть,—
любви…

1972

Когда раздроблена нога,
То, локти ободрав, из бою
Он уползает от врага,
Влача обрубок за собою.

… Боль всюду и всегда с людьми.
Но всё же ты иди по свету,
Лишь зубы поплотней сожми,
Когда уже терпенья нету!

Пред жизнью только трус дрожит —
Не надобно бояться боли.
Трагическая тень лежит
Под каждою травинкой в поле.

1961

В поездах есть что-то отчаянное…
Я стоял одиноко на обледенелом перроне,
Затерянном среди степей Башкирии.
Что может быть фантастичней и безутешней,
Чем свет электрического фонаря,
Качающегося на ночном полустанке?

Мимо меня изредка проносились составы.
Они обдавали меня дребезжанием
И угольной пылью.
И всякий раз я придерживал пилотку,
Словно здороваясь
Кривое, голое дерево, росшее у платформы,
Вытягивалось вслед за ними…

Я ждал, что какой-нибудь эшелон
Всё же наконец случайно остановится!
Вдалеке чернела глыба леса…
Я поднимал голову:
Надо мной было нещётное
Воинство звёзд.
Полки звёзд. Дивизии звёзд. Армии звёзд.
Они все двигались куда-то…

Час назад я отстал от эшелона, —
Бегал за кипятком.
Мне угрожал трибунал.
Я стоял, —
Снег вокруг моих ботинок подтаял,
А в алюминиевом чайнике,
Который я держал в руке,
Вода уже покрылась корочкой льда…

Я видел над глыбой леса,
Далеко-далеко, в стороне от других отставшую,
Одну маленькую звёздочку,
Я смотрел на неё.
И она смотрела на меня.

1965

В силу разных вещей
По камням через жизнь провлекло…
Много дней и ночей
сотрясало меня ремесло.

Затеряется ль след?
Иль в душе сохранится он?.
Чьёй?.

… Стал я сдержан и сед
в силу разных вещей.

1972

Среди всех
невозможных профессий
я одну
до конца не пойму:
подниматься
в простор поднебесий
и срываться
в бездонную тьму.
Лёгкость чувствуя
в праздничном теле, —
то вдруг в пропасть,
а то в облака!..
Скольких шаткие эти качели
замотали вконец
за века!
Скольких в небо взлетевших
не стало,
скольких нет,
угодивших в провал,
не дождавшихся
ни пьедестала
ни оваций
и ни похвал!..
Не пойму: почему же украдкой,
не предвидя ужасный конец,
с крепко стиснутой в пальцах
тетрадкой
вновь стучит
в мои двери
юнец?

1982

Прошла война. Рассказы инвалидов
Ещё полны войны, войны, войны…
Казалось мне тогда: в мир не Евклидов —
В мир странный были мы занесены.

Я думал, жизнь проста и слишком долог
Мой век. А жизнь — кратка и не проста.
И я пошёл в себя. Как археолог,
Я докопался до того пласта…

Я был набит по горло пережитым.
Страдания, сводившие с ума,
Меня распёрли, так ломает житом
В год страшных урожаев закрома.

И шли слова. Вот так при лесосплаве
Мчат брёвна… Люди, больше я и дня
Молчать не в силах, я молю о праве
Мне — рассказать, вам — выслушать меня.

Я требую. О, будьте так любезны!
Перед толпою иль наедине.
Я изнемог. Я вам открою бездны,
В семнадцать лет открывшиеся мне.

Я не желаю ничего иного.
Сам заплачу. Награды большей нет!..
Внутри меня вдруг появилось слово
И требует рождения на свет.

1962

_Ал. Михайлову

Художник, воспитай ученика,
Сил не жалей его ученья ради,
Пусть вслед твоей ведет его рука
Каракули по клеточкам тетради,
Пусть на тебя он взглянет свысока,
Себя на миг считая за провидца.

Художник, воспитай ученика,
Чтоб было у кого потом учиться.

1961

«Не гоже человеку быть едину»,—
угрюмо изречение гласит.
Надену плащ и кепку зло надвину
и выйду.
Мелкий дождик моросит.

Да, правду книга древняя сказала!..
По черным лужам ухожу во тьму —
на шум трамвая и на свет вокзала,
лишь только б не остаться одному.

1958-1972

И вот, как бы рожденный для бесед,
я начал,
и ко мне с полунаклоном
товарищ мой, что непомерно сед,
прислушался с вниманьем благосклонным…

Когда согнется старчески спина,
ты на судьбу печальную не сетуй,—
потерянное возместишь сполна
одною лишь степенною беседой…

По парку мы проходим вдоль реки,
беседуя,
под дальний звон трамвая,
на палки опираясь, старики,
листву, ту, что опала, ковыряя…

1972

Я эти песни написал не сразу.
Я с ними по осенней мерзлоте,
С неначатыми,
по-пластунски лазил
Сквозь чёрные поля на животе.

Мне эти темы подсказали ноги,
Уставшие в походах от дорог.
Добытые с тяжёлым потом строки
Я, как себя, от смерти не берёг.

Их ритм простой мне был напет метелью,
Задувшею костёр,
и в полночь ту
Я песни грел у сердца, под шинелью
Одной огромной верой в теплоту.

Они бывали в деле и меж делом,
Всегда со мной, как кровь моя, как плоть.
Я эти песни выдумал всем телом,
Решившим все невзгоды побороть.

1945

Человек пошел один по свету,
Поднял ворот, запахнул полу.
Прикурил, сутулясь, сигарету,
Став спиною к ветру,
на углу.

В парк вошел. Зеленоватый прудик.
В лодках свежекрашенных причал.
Отломил, посвистывая, прутик,
По ноге зачем-то постучал.

Плюнул вниз с дощатого помоста.
Так, лениво плюнул, не со зла.
Ничего и не случилось, просто
Понял вдруг:
а жизнь-то ведь прошла.

Стихия музыки — могучая стихия.
Она чем непонятней, тем сильней.
Глаза мои, бездонные, сухие,
Слезами наполняются при ней.

Она и не видна и невесома,
И мы ее в крови своей несем.
Мелодии всемирная истома,
Как соль в воде, растворена по всем.

Покинув помещенья нежилые,
Вселившись в дом высокий, как вокзал,
Все духи музыки — и добрые и злые –
Безумствуют, переполняя зал.

Сурова нитка музыкальной пьесы –
Верблюд, идущий сквозь ушко иглы!
Все бесы музыки, все игровые бесы,
Играючи, хотят моей игры.

Есть в музыке бездумное начало,
Призыв к свободе от земных оков.
Она не зря лукаво обольщала
Людей на протяжении веков.

И женщины от музыки зверели,
В поля бежали, руки заломив,
Лишь только на отверстия свирели
Орфей клал пальцы, заводя мотив.

Но и сейчас, когда оркестр играет
Свою неимоверную игру,
Как нож с березы, он с людей сдирает
Рассудочности твердую кору.

Я не помню его.
Я не видел его
В московской квартире,
Как он пытался поймать подтяжку
На спине, чтобы прикрепить ее
Сзади на брюках.
Я не помню его и в карантине,
Как стоял он голым в очереди
За горстью жидкого дегтярного мыла.
Я не помню его даже
В момент позора,
Когда он забыл слово «антабка»
И молчал, потупясь,
Под морозным взглядом старшины.
Я даже не помню,
Как страшно он закричал.
Я только помню два его глаза,
Смотрящих из полуопущенных век,
Когда я держал в руках
Культи его ног,
Чтобы они не бились о доски
В тряском кузове полуторатонки.