Где газовый завод вздымал крутые трубы, Столбами пламени тревожа вечера,— Там нынче — пепелище. Вдали амфитеатром — Изгибы стен, балконы, ниши, окна, Парижский пестрый мир, А здесь — пустыня. Сухой бурьян бормочет на ветру, Последние ромашки доцветают, В углу — каштан пожухлый, кроткий, тихий, Костром холодным в воздухе сквозит. Плиты в мокрых ямах Отсвечивают окисью цветистой; Над скатом поздний клевер Беспечно зеленеет, А в вышине — тоскующие сны — Клубятся облака.
Как бешеные, носятся собаки, Играют в чехарду, Друг друга за уши, как дети, теребят И добродушно скалят зубы. «Чего стоишь, прохожий? Побегал бы ты с нами вперегонки… Через бугры и рвы галопом вольным… Гоп!» Так глухо за стеной звенят трамваи, Так плавно куст качается у ног, Как будто ты в подводном царстве. А у стены старик — Небритый нищий, плотный, красный, грязный — Среди обрезков ржавой жести В роскошной позе на мешках возлег И, ногу подогнув, читает — Я по обложке яркой вижу — Роман бульварный… Господь с тобой, бездомный сибарит!
Худая женщина застыла на бревне, У ног — клубок лимонно-желтой шерсти, В руках — дорожка шарфа… Глаза на сложенный булыжник смотрят, смотрят, Как будто пирамидой перед ней За годы долгие весь груз ее забот У ног сложили. Опущенная кисть недвижна и суха, И зябко ежатся приподнятые плечи,— Но все же горькая отрада тешит тело: Короткий роздых, запах вялых трав, Распахнутые дали над домами И тишина… А рядом дочка, пасмурный зверек, Жестянки тусклые расставив колоннадой, Дворец осенний строит. Насупилась… Художники не любят, Когда прохожие на их работу смотрят. Дичок мой маленький! Не хмурься — ухожу… Стекло разбитое блеснуло в кирпичах. За все глаза сегодня благодарны. Пустырь молчит. Смотрю с бугра кругом. Какой магнит нас всех сюда привлек: Собак бродячих, нищего седого, Худую женщину с ребенком и меня? Бог весть. Но это пепелище в этот час Всего на свете нам милее…
А вот и дар: средь рваных лопухов Цветет чертополох… Как это слово гулко Раскрыло дверь в забытые края… Чей жезл среди Парижа Взлелеял эти дикие цветы? Такою совершенной красотой Над мусором они тянулись к небу, Что дальний рев сирен с буксирных пароходов Валторнами сквозь сердце пролетел. Три цветка, Лиловых три пушка В оправе стрельчатых ажурных игол листьев, Сорвал я осторожно, Зажал в платок, И вот — несу домой. Пусть в уголке на письменном столе В бокале погостят. О многом я забыл — как все мы позабыли,— Они помогут вспомнить.
1930