Трамваев острые трели… Шипение шин, завыванье гудков… По краю панели Ширмы из старых мешков. На ширмах натыканы плотно Полотна: Мыльной пеной цветущие груши, Корабли, словно вафли со взбитыми сливками, Першеронов ватные туши, Волны с крахмальными гривками И красавицы в позах французского S,— Не тела, а дюшес… Над собачьего стиля буфетом-чудовищем,— Над домашним своим алтарем Повесишь такое чудовище,— Глаза волдырем!
У полочек, расправивши галстуки-банты, Дежурят Рембрандты,— Старик в ватерпруфе затертом Этаким чертом Вал бороды зажимает в ладонь. Капюшон — пузырем за спиной, Войлок — седою копной, В глазах угрюмый и тусклый огонь… Рядом — кургузый атлет: Сорок пять лет, Косые табачные бачки, Шотландские брючки, Детский берет,— Стоит часовым у нормандских своих деревень, Равнодушный, как пень, У крайних щитов Средь убого цветистых холстов, Как живая реклама, Свирепо шагает художница-дама: Охра плоских волос, Белилами смазанный нос, Губы — две алые дыньки, Веки в трагической синьке,— Сорок холстов в руках, А обед в облаках…
Но прохожие воблою вялой Сквозь холщовый текут коридор. То какой-нибудь плотный малый В першеронов направит взор… То старушка, нежное сердце, Вдруг приклеит глаза к холсту: На подносе три алые перца К виноградному жмутся листу… Но никто — собаки!— не купит, Постоят и дальше в кафе,— И художник глаза лишь потупит, Оттопырив мешком галифе… Лишь один господин солидный С худосочною килькой-женой — Уж совсем, совсем очевидно — Выбрал нимфу с жирной спиной, Но увидел цифру «сто двадцать», (А ведь рама без малого сто!) И не стал даже, пес, торговаться,— Отошел, запахнувши пальто…
1932