Стихи Евгения Долматовского

Года пятно отмыли с дезертира,
Который «отличился» в той войне:
Он, видите ль, стоял за дело мира
И выстоял от схватки в стороне.
Он свой народ оплакивал на Каме:
«История! Гвардейцев урезонь:
Они такими были дураками —
Шли за кого?— за Сталина — в огонь!
А я вот спрятался, я видел дальше
И не замешан во всеобщей фальши».
Истории этап тридцатилетний
В делах ее солдат не зачеркнуть.
Они сражались честно, беззаветно,
Своею кровью обагрили путь.
Мы в жизни никого не обманули.
Коль обманулись,— это нам урок.
А тот, кто ныл и прятался от пули,
Неправомочен подводить итог.

1962

О партии немало громких слов
И мною сказано,
и не одним поэтом.
Что искренность основой всех основ
Была для нас — не сомневайтесь в этом.
Пусть нынче тихие слова мои
Всех предыдущих станут подтвержденьем.

Весенний вечер. Я в кругу семьи.
Домашний праздник. Скажем, день рожденья.

На этаких собраньях мы с женой
Порою чувствуем себя, как дети,
Но шрамы, нанесенные войной,
Как стаж и взносы в каждом партбилете.

Здесь правит бабушка — глава стола,
Наш патриарх, наш матриарх законный,
Она еще подпольщицей была
И комиссаром в Первой Конной.

А мама (на двоих теперь одна)
Из племени донбасских делегаток,
О том, что в жизни вынесла она,
У нас не говорят — таков порядок.

Безвременно погибшие отцы
Здесь, на правах партийных прикрепленных,
Как на постах застывшие бойцы,
Глядят на нас с портретов сохраненных.

Всех родичей своих не охватив —
Им в стих один никак не уместиться,-
Я описал семейный партактив.
Он мал, но все ж великого частица.

И можем мы грядущему в глаза
Смотреть всем домом — прямо, а не косо.
… О партии хотел я рассказать,
А вышло — что по личному вопросу.

1962

Это — наше внутреннее дело!
Мы про это горе, а не вы
Рассказали искренне и смело
Голосом народа и Москвы.

То, что нам далось такою болью,—
Радость и сенсация для вас.
Все, что мы так трудно взяли с бою,
Вам в обход не захватить сейчас.

Вы, понаторевшие в искусстве
Льстить, вилять, обманывать и лгать,
Лезете к нам в душу, из сочувствий
Для подхода выстилая гать.

Океан пред вами — не болото,
Здесь нужны не жерди — корабли.
И не вашего ума забота
Думать, сквозь какой огонь мы шли.

Трудно открывателям и первым!
Знать бы все — и был бы путь прямей
Будет легче тем, кто вас повергнет —
Им в борьбе поможет наш пример.

1963

У прибрежных лоз, у высоких круч
И любили мы и росли.
Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч,
Над тобой летят журавли.

Ты увидел бой, Днепр-отец река,
Мы в атаку шли под горой.
Кто погиб за Днепр, будет жить века,
Коль сражался он как герой.

Враг напал на нас, мы с Днепра ушли.
Смертный бой гремел, как гроза.
Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали,
И волна твоя как слеза.

Из твоих стремнин ворог воду пьет,
Захлебнется он той водой.
Славный день настал, мы идем вперед
И увидимся вновь с тобой.

Кровь фашистских псов пусть рекой течет,
Враг советский край не возьмет.
Как весенний Днепр, всех врагов сметет
Наша армия, наш народ.

1941

По Москве брожу я с негром,
А вокруг белым-бело.
Белым снегом, белым снегом
Всю столицу замело.

Друга черного встречаю
И вожу смотреть Москву,
Господином величаю
И товарищем зову.

Мне с тобой легко и странно,
Как со сбывшейся мечтой.
Здравствуй, государство Гана
(Бывший Берег Золотой)!

Я когда-то в пионерах,
Возле флага, на посту,
Клялся за свободу негров
Жизнь отдать, как подрасту.

Выполненья клятвы сроки
Постепенно подошли.
Были войны, были стройки,
Только Африка — вдали.

Лес да степь, а не саванны,
Очень далеко до Ганы,
Обагрился волжский плес:

Кровь толчками шла из раны
Не под пальмой — у берез.

Годы сделались веками,
И неведомой зимой
Прибыл вольный африканец
В город строящийся мой.

Он идет, курчавый, тонкий,
Сквозь снежинок кутерьму,
И арбатские девчонки
Улыбаются ему.

1959

У охотника вышла заминка:
Не стрелял — и легко на душе.
Прикаспийская птица фламинго,
А не гуси шуршат в камыше.
Представлял я фламинго красивей!
С розоватым оттенком перо
Оказалось пожухлым и сивым,
А быть может, и просто серо.
Потревожена шумом опасным,
Стая плавно взлетела.
И вдруг
В небе сделалась облаком красным,
Совершающим медленный круг.
Нет, в науке чудес не открыл я.
Вот взлетим по тревоге —
И враз
Ярко-красными станут подкрылья,
Словно зори под сердцем у нас.
Ты прости откровение это,
Иронический взгляд затаи
И считай, что я серого цвета,
Если сложены крылья мои.

1962

Я знаю, так случится: на рассвете
В немецкий дряхлый город мы войдем,
Покрытый черепицею столетней
И косо заштрихованный дождем.
Проедем на гвардейском миномете,
Как под крылом, по улицам пустым.
«Здесь, в этом городе, могила Гете»,-
Полковник скажет мальчикам своим.

Сойдут гвардейцы Пушкинской бригады
С овеянных легендою машин
И встанут у кладбищенской ограды,
И слова не проронит ни один.
И только вспомнят Пушкинские горы,
Тригорского священные места,
Великую могилу, на которой
Прикладами расколота плита.

Весь город в танковом могучем гуле…
Плывет рассвет.
На лужах дождь кипит.
Стоят гвардейцы молча в карауле
У камня, под которым Гете спит.

* См. Гете и Пушкин.

1945

Начало первой мировой войны…
Интеллигент в воротничке крахмальном
Глядит в припухшие глаза жены.
Он не был никогда таким печальным.
Что завтра? Трехлинейка и шинель,
На голове ученой блин с кокардой.
С отсрочкой безнадежна канитель,
И жизнь уже поставлена на карту.
И, вспоминая умершую дочь,
Он щурится стыдливо, близоруко.
Всего одна им остается ночь,
А там, быть может, вечная разлука.
Грозовый август… Туча мошкары
У лампы керосиновой на даче.
Вчерашний филин ухает из мглы,
Как будто пушек дальняя отдача.
В последней ночи, отданной двоим,
Слепая боль, глухая безнадежность.
И навсегда необходимо им
Запечатлеть свою любовь и нежность.
Мальчишка иль девчонка? Все равно,
Пусть будет! Не гадая, кто любимей,
Придумано уже, припасено
Ему и ей годящееся имя.
На станцию на дрожках чуть заря
Уедет рекрут, завершая повесть,
Последние часы боготворя,
К неотвратимой гибели готовясь.
Но пуля, что его еще найдет,
Отсрочена пока на четверть века.
В разгар весны на следующий год
Произойдет рожденье человека,
Которому сурово суждены —
О сбывшемся не мудрено пророчить —
А все ж, дай бог, чтоб только три войны,
Дай бог, чтоб только три последних ночи.

1965

Легко дыша, серебряной зимой
Товарищ возвращается домой.

Вот, наконец, и материнский дом,
Колючий садик, крыша с петушком.

Он распахнул тяжелую шинель,
И дверь за ним захлопнула метель.

Роняет штопку, суетится мать.
Какое счастье — сына обнимать.

У всех соседей — дочки и сыны,
А этот назван сыном всей страны!

Но ей одной сгибаться от тревог
И печь слоеный яблочный пирог.

… Снимает мальчик свой высокий шлем,
И видит мать, что он седой совсем.

1938

Эта птичка попалась
В силки репутации, в клетку:
Старый символ мещанства —
Сидит канарейка на рейке.
Только я не согласен
С такой постановкой вопроса.
И прошу пересмотра,
И срочно прошу оправданья.

Биография птички:
Она из семейства вьюрковых.
Уточняю по Брему,
Что это — отряд воробьиных.
Ей бы жить на Мадейре,
На Канарских бы жить, на Азорских,
Заневолили птичку,
Еще и мещанкой прозвали!

Кто бывал в Заполярье, тот видел:
В квартирах рабочих,
Моряков, рудознатцев
Сидят канарейки на рейках.
С ноября и до марта
Мерцают они словно звезды,
Всю полярную ночь
Красный кенарь поет, не смолкая.

В министерство ли, в отпуск
Приедет в Москву северянин,
Он найдет канарейку,
Заплатит безумные деньги.

И везет самолетом,
Потом сквозь пургу на собаках
Это желтое счастье
Иль красное — счастье двойное.
Соловьи Заполярья!
От вашего пенья зависит
Настроенье людей,
Выполненье заданий и планов.
Канарейка на рейке,
Какая чудесная птица!

У мещанства сегодня
Другие приметы и знаки.

1966

Слова, пришедшие потом,
С пятиминутным опозданьем,
Точны, как юбилейный том,
Оттиснутый вторым изданьем.

А те, что именно сейчас
Так убедительны и метки,
О ребра яростно стучась,
Не в силах вырваться из клетки.

Признанье смято немотой.
Она уйдет, смеясь и плача.
Послушай! Оглянись! Постой!
Начну — и все скажу иначе.

Бывает — с возвышенья сцен
Оратор чушь пустую треплет.
Прогонят — вновь он Демосфен,
Герой невысказанных реплик.

В мгновенном споре ты мычишь
И заикаешься уныло,
Зато потом — слова-мечи,
Любое б недруга убило.

Слова никчемные — гуртом,
Толкутся, блеют, как бараны.
А мудрые придут потом
И хлынут, словно кровь из раны.

1966

Нет, об этом невозможно в прозе.
Очерк выйдет? Все равно не так.
Воспеваю час, когда бульдозер
Разгрызает,
Рушит
И крушит барак.

Встал, как вздрогнул, и подходит сбоку,
И срезает стебли сорных трав,
Как молотобоец, вдох глубокий
Первому удару предпослав.
И — удар!
Стена перекосилась.
Из-под досок сыплется зола,
Стонут балки, удержаться силясь
В равновесии добра и зла.

Побежден неравною борьбою,
На колени падает барак,
Обнажая шесть слоев обоев,
Вскручивая вихрем серый прах,

Разрывая старые газеты
За тридцатый и сороковой,
Где все чаще снимки и портреты
Человека с трубкою кривой…

А вокруг —
Свидетели и судьи —
Светлые толпятся корпуса
И звучат задорной новой сутью
Кровельщиков юных голоса.

Если это было бы возможно:
Так же, враз, бульдозером смести
Все, что стыло временно и ложно
На большом и правильном пути.

Только память
Крепче и упрямей
Всех перегородок засыпных.
И на стенках сердца —
Шрам на шраме
У меня, у сверстников моих.

Не было заботы постоянней
Временности нашего жилья.
Славлю исполнение желаний,
Светлые кварталы славлю я.

1961, Кемерово

Все спуски, лестницы, откосы
Сбегают к бухте, а по ним
Бегут влюбленные матросы
Один вприпрыжку за другим.

В кульках, как дети, держат сласти,
А то курчавый виноград,
На корабли свои и в части
К двенадцати часам спешат.

А где подруги? Вот они,
Уходят по домам одни.
Гася поспешно папиросы,
Бегут влюбленные матросы,
Бегут не так, как здесь бежали
В атаку прадед и отец.
… Как мирно склянки отзвучали,—
Знать, увольнению конец.

Веселый бег. Веселый топот,
Ботинок маленький прибой!
Геройский город Севастополь,
Я виноват перед тобой:

Ни в обороне, ни при штурме
Я не был и пришел теперь,
Как на кружок литературный,
Где есть бои, но нет потерь.

И по скрижалям белых лестниц
С судьбою наперегонки
Бегу, жалея, что ровесниц
Не провожают моряки.

Пусть самым большим в жизни горем
Для воинов и их подруг
Такое будет!
Тишь над морем.
Лишь каблуков матросских стук,

1959

Бетон, размолотый
Огнем и холодом.
Траву и ту скосило ураганом…
Один миндаль, осколками исколотый,
Остался над Малаховым курганом.

Один-единственный,
Стоял и выстоял,
Хоть раны и сочились и болели.
Он в годы мирные оделся листьями
И оказался посреди аллеи.

Цветеньем радуя,
За юность ратуя,
Как памятник победе и природе,
Он встал за персональною оградою,
Мешая экскурсантам на проходе.

А рядом — новые
Ростки кленовые,
Посадки президентов и премьеров.
Для сада мира стал первоосновою
Миндаль, служивший мужества примером.

Когда бы тополя,
Березку в поле
Или дубы за подвиг награждали,
Миндаль я наградил бы в Севастополе,
Да, он достоин боевой медали!

1959

Юбилеи вокруг, годовщины,
Круглых дат центробежный полет.
Были мальчики, стали мужчины,
Зря надеялись — нас обойдет.
Закругляемся, крутимся тоже,
Начинаем отсчитывать дни.
Изумляемся тем, кто не дожил:
Сколько сделать успели они…

1965

Что мне нужно для счастья? Признаться,
подобных анкет
Раньше я не встречал в пестроте
комсомольских газет.
И поскольку я возраст читательский ваш
перерос,
Отвечаю робея на этот задорный вопрос.
Что мне нужно для счастья? Во-первых,
мне нужен покой,
Но не тихая гавань! Мне нужен покой
вот такой:
Чтобы всем киприотам спокойно
и вольно жилось,
Чтобы знамя Патриса Лумумбы над Конго
взвилось,
Чтоб выгнал захватчиков гневный
и мудрый Вьетнам,
Чтобы в море Карибском не шастала смерть
по волнам.
Что мне нужно для счастья? Тревога нужна —
во-вторых.
Да такая, чтоб вовсе минут не осталось
пустых.

Надо столько построить, придумать
и изобрести.
Жизнь еще коротка, но уже беспредельны
пути.
Неуемную жадность — как высшую щедрость
прими:
Много нужно иметь, чтоб делиться
со всеми людьми.
Что мне нужно для счастья? Мне —
в-третьих — суровость нужна,
Чтобы гад не прополз в отвоеванные
времена,
Чтоб горел клеветник — чтобы жарился он
не в аду,
А вот здесь, на земле, непременно у всех
на виду.
Пусть для сволочи всякой не хватит
моей доброты.
Человек только тот, чьи глаза на поверке
чисты.
Что мне нужно для счастья? В-четвертых,-
любви глубина.
Не в-четвертых — во-первых! Большая любовь
мне нужна!
Просто доброе слово… Улыбка…
Уверенность в том,
Что, кочуя по свету, прописан я в сердце
одном.

1965

Это привычно и очень просто —
Быть человеком среднего роста.
Мы не гиганты, да и не гномы,
Метра не два, но и не полтора,
Обычные люди — будем знакомы,-
Давно записали наш рост доктора.
Зато поколением, вслед за нами
Идущим,
любуется вся земля:
Возвышается девушка, словно знамя,
И парни строятся, как тополя.
Великаны русские всё заметней,
Горды осанкой, в плечах широки,
Так что уже шестнадцатилетним
Тесны отцовские пиджаки.
А знаете ль вы,
что в Союзе Советском,
К цифрам Госплана весомым довеском,
Согласно антропометрическим данным,
На три сантиметра вырос народ?
И пусть вам в стихах не покажется странным
Столь прозаический оборот,
Я славлю эти три сантиметра,
Как дни, приближающие к весне,
Они наращивались незаметно,
Подобно цветам, а может, во сне.
Путь к ним —
это наши сутулые ночи,
Затем пригибали мы юность свою,
Чтобы собрать миллион одиночеств
В общую силу, в одну семью.
Когда бухенвальдская гильотина
Рубила головы, даже она
Не укротила, не укоротила
Росток
человеческого зерна.
Ученые пусть диссертации пишут,
А мне сантименты, читатель, прости.
Не надо горбиться! Голову выше!
Давайте,
товарищи,
будем расти!

1965

Коль к планете нашей приглядеться,
Из ракетной различишь дали:
Африка имеет форму сердца,
Ярко-красен цвет ее земли.

Это цвет бокситов и железа,
А вернее — это крови цвет.
На куски тот континент разрезан,
Догола пришельцами раздет.

Простодушный, чистый, ясноглазый,
Добрый и доверчивый народ
Был за доброту свою наказан
Долгими столетьями невзгод.

Сказки про гигантские растенья
И зверей — глушили скорбный стон.
Вот как получилось, мистер Стенли,
Благородный доктор Ливингстон.

Открывая дикую природу
Для бессмертия своих имен,
Отняли вы детскую свободу
И богатства солнечных племен.

Но теперь не удержать колоний
В жадных склеротических руках.
Дышит бурей воздух раскаленный,
Власть пиратов превращая в прах.

В песне о горящем Трансваале
Старые, знакомые слова
Нынче по-иному зазвучали,
Натянувшись, словно тетива.

Пойте, стрелы партизанских луков,
Точно бей, кремневое ружье!
Независимость родится в муках,
Люди право отстоят свое.

Слышу звонкий, как удары гонга,
Голос независимого Конго.

Не нуждается в двадцатом веке
Камерун в мандатах и опеке!

Хватит! Не владеть пиратам старым
Занзибаром и Мадагаскаром.

И на Береге Слоновой Кости
Европейцы будут только гости.

Ах, каких я видел в Сенегале
Смелых и отчаянных парней!

С этой силой справиться едва ли —
Справедливость подлости сильней.

Переливы пионерских горнов
В молодой Гвинее слышал я.
Африку пришельцы звали черной —
Светлой назовем ее, друзья!

1960, Западная Африка

Весь день в музее областном
Спят экспонаты пыльным сном.
Грохочет кованый засов,
И крылья детских голосов
Трепещут в куполах веков
И монастырских потолков.
Но спят раскопок образцы,
Шеломов ржавые зубцы,
Святого безразличный лик,
Соха, и мамонтовый клык,
И утварь северных князей.
… Обычный областной музей,
Где, не успев осмотр начать,
Начнет экскурсия скучать.
Вдруг ток волненья пробежит,
И гости смолкнут: здесь лежит
Не просто память о былом —
Обрез кулацкий под стеклом.
Я долго перед ним стою.
Он в юность целился мою.
И это был тридцатый год,
Так объяснил экскурсовод.
Не буду говорить тебе
Речей о классовой борьбе.
Ты просто знай, что было так,
Что метил и в тебя кулак,
И этот старенький металл
Не сразу экспонатом стал.

1961

Ты помнишь это дело о поджоге
Рейхстага?
Давний тридцать третий год…
Огромный Геринг, как кабан двуногий,
На прокурорской кафедре встает.
Еще не взят историей к ответу,
Он хочет доказать неправду свету:
«Рейхстаг большевиками подожжен!»

Но вот пред всеми — смуглый,
чернобровый —
Встал подсудимый. Чистый и суровый,
Он в кандалах, но обвиняет — он!
Он держит речь, неистовый болгарин.
Его слова секут врагов, как жгут.
А воздух так удушлив, так угарен,-
На площадях, должно быть, книги жгут.

… В тот грозный год я только кончил школу.
Вихрастые посланцы комсомола
Вели метро под утренней Москвой.
Мы никогда не видели рейхстага.
Нас восхищала львиная отвага
Болгарина с могучей головой.

Прошло немало лет.
А в сорок пятом
Тем самым, только выросшим, ребятам
Пришлось в далеких побывать местах,
Пришлось ползти берлинским Зоосадом…
«Ударим зажигательным снарядом!»
«Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!»

Прекрасный день — тридцатое апреля.
Тяжелый дым валит из-за колонн.
Теперь — не выдумка — на самом деле
Рейхстаг большевиками подожжен!

1947

Под лепестками вертолета
Два друга юности летят,
Связала их одна забота
Лет двадцать пять тому назад.

Потом не то чтоб разлучила,
Но жизнь их порознь повела,
От встреч душевных отучила,
Лишила прежнего тепла.

А вот в полете этом ближе
И откровенней стали мы.
Внизу вихры полыни рыжей,
Слоноподобные холмы.

Мы смотрим вниз и вспоминаем,
Кто сколько знал дорог и трасс:
Чужой землей и отчим краем
Немало помотало нас.

Бросало нас в такие дали,
Куда Макар не гнал телят.
Мы воевали, заседали,
Любили получать медали,
Счастливчики на первый взгляд.

Друг другу горькие обиды
Не раз без нужды нанесли,
Но сразу все они забыты,
Лишь оторвешься от земли.

Ты предлагаешь мне, ровесник:
Хоть в вечных ручках нет чернил,
Давай о нашей жизни песню
На память устно сочиним.

Про то, что головы седые,
И сколько жить еще — бог весть.
К «седые» рифма «молодые»
У каждого в запасе есть.

Но не выходит ни в какую
Сегодня песня у двоих,
И ты грустишь, и я тоскую,
Что трудно стал даваться стих.

А может быть, на самом деле,
За лет, примерно, двадцать пять,
Мы оба так помолодели,
Что в пору только начинать.

Дружить, бродить, шуметь охота,
Острить, как прежде, невпопад…
Под лепестками вертолета
Два старых юноши летят.

1958

Я уходил тогда в поход,
В далекие края.
Платком взмахнула у ворот
Моя любимая.

Второй стрелковый храбрый взвод
Теперь моя семья.
Поклон-привет тебе он шлет,
Моя любимая.

Чтоб дни мои быстрей неслись
В походах и боях,
Издалека мне улыбнись,
Моя любимая.

В кармане маленьком моем
Есть карточка твоя.
Так, значит, мы всегда вдвоем,
Моя любимая.

«Не ходи по старым адресам»,-
Верный друг меня учил сурово.
Эту заповедь я знаю сам,
Но сегодня нарушаю снова.
С вечера пошел такой снежок,
Будто звезды осыпались с неба.
И забытый путь меня повлек
В дом, где я уже лет десять не был.
Станция метро. Вокруг горят
Фонари. И мне в новинку это.
Деревца озябшие стоят
Там, где мы стояли до рассвета.
Пять звонков. Как прежде,
Пять звонков
Та же коридорная система.
В кухне пламя синих язычков
И велосипед воздет на стену.
Радио чуть слышно за стеной.
Все как прежде — за угол и прямо.
Распахнулась дверь. Передо мной —
Строгая твоя седая мама
Щурится на свет из темноты…
Строгости былой — как не бывало.
«Извини, что я тебя на «ты»,
Не назвался б сразу — не узнала.
Заходи, чего же ты стоишь?
Снегу-то нанес! Сними калоши.
Посмотри, какой у нас малыш,
Только что уснул он, мой хороший.
Озорной. У бабушки растет…
Только не кури — у нас не курят.
Дочки с мужем нету третий год,
Он военный, служит в Порт-Артуре.
Ну, какая у тебя жена?
Дети есть?
Куда же ты так скоро?»
… Улица в снежинках. Тишина.
Можно захлебнуться от простора.
Ты моей Снегурочкой была.
Снег летит. Он чист, как наша совесть.
Улица твоя белым-бела,
Словно ненаписанная повесть.

1952

Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
Испытаний и противоречий
Не слишком ли много?

Я родился в войну мировую,
Зналось детство с гражданской войною,
И прошел полосу моровую,
И макуха
Знакома со мною,
И разруха
Знакома со мною.
Старый мир напоследок калечил,
Но убить нас не смог он.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?

А считалось, что только одною
Мировою войною
Вся судьба одного поколенья
Ограничена строго.
Сколько дней я сгорал
В окруженьи,
Сколько лет я бежал
В наступленье —
Не слишком ли много?

Так дымились Освенцима печи,
Что черны все тропинки до бога.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?

Путешественнику полагалось
Два — от силы — кочевья,
Борзый конь, и натянутый парус,
И восторг возвращенья.
Нам — транзитные аэродромы,
Вновь и снова дорога.
И разлук и моторного грома
Не слишком ли много?

Одиссею — одна Одиссея…
Нам же этого мало.
Раз в столетие землетрясенье
На планете бывало.
Трижды видел, как горы качались,
Дважды был я в цунами.
(А ведь жизнь —
Только в самом начале,
Говоря между нами.)

Это б в прежнее время хватило
Биографий на десять.
Если вихрем тебя закрутило,
На покой не надейся.
Только мы не песчинками были
В этом вихре,
А ветром,
Не легендою были,
А былью,
И не тьмою,
А светом.
Равнодушные с мнимым участьем
Соболезнуют, щурясь убого.
Только думают сами —
Поменяться бы с нами местами.
Одному поколению счастья
Не слишком ли много?
А они-то ведь, кажется, правы!
И меняться местами,
Нашей выстраданной славой
Ни за что
и ни с кем
мы не станем!

1965

Еще когда мы были юными…
Точнее, с самой колыбели,
О людях мы светлее думали,
Чем есть они на самом деле.

Мы подрастали в детском садике,
Был каждый грамм пшена сосчитан.
Уже тогда красавцы всадники
Нас взяли под свою защиту.

Мы никому не разрешили бы
Упомянуть — хоть в кратком слове —
О том, что их шинели вшивые
И сабли в ржавых пятнах крови.

Благоговенье это детское
Мы пронесли сквозь бури века,
Влюбленные во все советское
И верящие в человека.

Вы скажете: а где же критика,
А где мученья и сомненья?
У атакующих спросите-ка
За пять минут до наступленья.

Нет, для сочувствия умильного
Своих устоев не нарушу:
В большом походе — право сильного —
Боль не выпячивать наружу.

Пусть слабые пугливо мечутся,
В потемках тычутся без цели,
С мечтою нашей человечеству
Светлее жить — на самом деле.

1965

Страна читателей! Такой
История не знала.
Люблю твой вечный непокой
И поиск идеала.

Как попадешь — от букваря
Под власть печатной силы,
Идешь, ее боготворя,
До самой до могилы…

Обложка или переплет —
Как маленькая дверца,
Приоткрывающая вход
И доступ в область сердца.

Над горизонтом низко Южный Крест,
Холодное созвездье этих мест.

А ночь, как печь, и призрачно далек
Созвездия бесстрастный холодок.

Из края вьюг я прилетел сюда,
Где грела нас Полярная звезда.

1965

Я все вспоминаю тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс,
И дождь, как линейки в детской тетрадке,
И юношу с девушкой на площадке.

К разлуке, к разлуке ведет дорога…
Он в новенькой форме, затянут строго;
Мокры ее волосы после купанья,
И в грустных глазах огонек прощанья.

Как жаль, что вагоны несутся быстро
И день угасает в дожде, как искра!
Как жаль, что присматриваются соседи
К безмолвной, взволнованной их беседе!

Он держит ее золотые руки,
Еще не умея понять разлуки,
А ей этой ласки сегодня мало,
Она и при всех бы поцеловала.

Но смотрят соседи на юношу в форме,
И поезд вот-вот подойдет к платформе,
И только в туннеле — одна минута —
От взглядов сокрытая часть маршрута.

Вновь дождь открывается, как страница,
И юноша пробует отстраниться.
Он — воин. Ему, как мальчишке, стыдно,
Что грустное счастье их очевидно.

… А завтра ему уезжать далеко,
До дальнего запада или востока.
И в первом бою, на снегу, изрытом
Свинцом и безжалостным динамитом,
Он вспомнит тот дождик,
Тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс.

И так пожалеет, что слишком строго
Промчалась прощальная их дорога.

1940

Я слабости своей не выдам.
Ни жалкой ватностью шагов,
Ни голосом, ни внешним видом
Я не обрадую врагов.

Я знаю, как бы им хотелось
Разведать, где тонка броня,
Но робость, скромность, мягкотелость
При мне — и только для меня.

И точно так же невозможно
Узнать, насколько я силен.
Я в храм вступаю осторожно,
Чтоб не свернуть плечом колонн.

Так, бицепсов не выдавая,
В пальто завернутый боксер
На улице или в трамвае
В случайный не вступает спор.

Уж если драться — драться честно,
В открытую вступать в бои.
Друзья поддержат!
Им известны
И мощь и слабости мои.

1963

Не будем говорить о пустяках…
Нет, будем! Это чрезвычайно важно!
Пустяк на хилых ножках прискакал
В обличий словесном иль бумажном.
А знаете ли вы, кто я таков?
Спросил противным хитрым голосишком.
И войны начинались с пустяков,
И катастроф я натворил с излишком.
Не верю я ни чувствам, ни словам,
Я миру насолю
И лично вам.
Клялись, что будем в чувствах высоки,
Не выпуская руку из руки,
Но постепенно, медленно и тайно
И в нашу жизнь проникли пустяки,
Тяжелые готовя испытанья.
Не там поставлен препинанья знак,
Вся песня — к черту.
Разберись в причинах!
И великана сокрушит столбняк
От въевшихся в царапину песчинок.
Ползет по быту сволочь мелочей,
Клубится, громоздясь, перерастая
В громадную бессонницу ночей,
В охрипшую от воя волчью стаю.
Мне трудно говорить о пустяках,
Пред ними я испытываю робость.
Остановись! Держи себя в руках!
Еще полшага сделаешь — и пропасть.
Малюсенький,
Сорвавшийся в вершин,
Мохнатым комом обрастает камень.
Великое мы как-нибудь свершим,
Нам справиться бы только с пустяками!

1966