Стихи Юнны Мориц

Не потрошить, а только заглянуть бы
В живой цветок среди живых полей,-
И нам поэзия предсказывает судьбы
Планет и межпланетных кораблей.

Не тронуть пальцем, лишь коснуться взором
Огнистых звезд, блуждающих во мгле,-
И нам стихи пророчат стройным хором
Все то, чего не миновать земле.

Не лезть руками в душу, а веками
Вокруг нее лишь гнезда вить свои,-
И нас поэзия обнимет облаками
Своей неисчерпаемой любви.

Не потрошить, а только заглянуть бы.
Не тронуть пальцем, лишь коснуться взором.
Не лезть руками в душу, а веками
Вокруг нее лишь гнезда вить свои.

И нам поэзия предсказывает судьбы.
И нам стихи пророчат стройным хором.
И нас поэзия обнимет облаками
Своей неисчерпаемой любви.

Холод. Утро раннее.
Стирка в умывальнике.
Спит мое желание
В голубом свивальнике,
Спит мое мечтание,
Плод воображения,
Вот ему питание —
От стихосложения,
Вот ему летание,
С миром сочетание,
Лика очертание
С бликом выражения.
А мне — мытье, катание,
В поджилках трепетание,
Да с песенкой топтание —
До головокружения.
А в глуби — ожидание
Родства и продолжения
В чертах изображения.
За это обладание
Любое съем страдание,
Минуя унижения.
Плачь, мое мечтание,
Плод воображения,
Вот тебе питание —
От стихосложения:

Кушай, моя деточка,
Кушай, мое солнышко,
Кушай, моя веточка,
Кушай, мое зернышко!

Как ветрено! Как неуютно!
От неба, где ярость огня,
Доносится ежеминутно
Остуда грядущего дня.

Сквозняк пробирает ущелья,
Над садом — холодная тень.
Прощайте, блаженство безделья
И ты, вдохновенная лень!

Еще на неделю растянет
Вино этот рай над людьми.
Магнолия дышит страстями,
Которые старше любви.

Еще обойдемся накидкой
Под ливнем — одной на двоих.
Опутан серебряной ниткой
Мускат, словно вымыслом — стих.

Но вымысел с правдой сличая,
Лимонный склоняется плод
Над чашкой грузинского чая,
Душе обещая оплот.

У вымысла — все обиходно,
В нем — смыслы, он прет на рожон.
Как ветрено! Как превосходно!
Как пасмурно! Как хорошо!

Под струями ливня
Отъедет полночный
Чтоб тайну во мне
Душа, за окошком

с вокзала
состав,
указала
привстав.

Увези меня к морю
Хоть на день, хоть на час.
Я не спорю, конечно,
Денег мало у нас.

Продадим букинисту
Пару книжек твоих.
Две стипендии хватит
На проезд для двоих.

Здесь тоскуют метели,
Мерзнет в реках вода.
Я не видела моря
Никогда, никогда.

Я не видела моря
И соленой волны,
И теперь не хватает
Мне морской глубины,

И теперь не хватает
Мне морского лица,
И стихи не имеют,
Не имеют конца.

Увези меня к морю!
Что зима — пустяки.
Мне бы каплю морскую,-
Я закончу стихи.

Мне бы соли крупицу —
Где-то носит баркас.
Увези меня к морю
Хоть на день, хоть на час!

Уеду, уеду, уеду
В далекую яркую степь,
Где мчатся собаки по следу,
Сплетенному в узкую цепь.

Там хищные птицы кочуют,
И зной не жалеет лица,
И, запах собачий почуяв,
Там заячьи рвутся сердца.

Костры я раскладывать буду,
Охотникам ужин варить.
И я, одичав, позабуду,
Как надо с тобой говорить.

Я буду усталая падать,
Но слышать, что ветры гудят
Пусть небо, и горы, и пади
Меня от тебя оградят!

Я стану угадывать зверя
По травам, растоптанным зло.
Мне смелые люди доверят
Однажды свое ремесло,-

И коршуна влажное тело
Повиснет на ленте ремня.
Уеду! Какое мне дело,
Как ты проживешь без меня.

Люблю козу в начале мая,
скакать по лугу с ней люблю.
Зимою, выйдя из трамвая,
я с нею бабочек ловлю.
Вчера мы шляпку ей купили,
сережки с камнем бирюза,
очки от солнца и от пыли
и майку с надписью КОЗА.
Пришлось проделать в шляпе дырки,
проделать дырки для рогов,
и с курагой мы съели в цирке
четыре пары пирогов.
Теперь лежу я на диване,
ушами весело машу,
коза играет на баяне,
а я стихи для вас пишу…

Летает снег. Летают санки.
Душа летает — крылья врозь.
Почтамты белые, как замки, —
Хранилища приветов, просьб.

Внизу утоптано, как в ступке,
Но выше-вольностью дыша,
На бескорыстные уступки
Летит счастливая душа.

А я отдельно еду в город,
Ныряю в чистое метро.
И слава богу, тот, который
Истратил на меня ребро,

Со мною нежен и считает,
Что раз душа моя летает,
То это к лучшему! Она
Вернется вечером одна.

И, обеленная погодой,
Засветит лампу за столом,
Склонясь над собственной свободой
Со светлым сердцем и челом.

И Та, кто будет из-за окон
Стихотворенье диктовать,
Свое пронзительное око
В деревьях вздумает скрывать.

Инжир, гранаты, виноград —
Слова бурлят в стихах и прозе.
Кавказа чувственный заряд
Преобладает в их глюкозе.
Корыта, вёдра и тазы
Они коробят и вздувают,
Терзают негой наш язык
И нити мыслей обрывают.

Прекрасны фруктов имена!
Господь назвал их и развесил
В те золотые времена,
Когда он молод был и весел,
И образ плавал в кипятке
Садов Урарту и Тавриды,
Одушевляя в языке
Еще не изданные виды.

А ветры шлепали доской,
Тепло с прохладой чередуя
В его скульптурной мастерской.
Серьезный ангел, в пламя дуя,
Хозяйство вел. Из образцов
Готовил пищу. Пили кофе.
А всякий быт, в конце концов,
Враждебен мыслям о голгофе.

Я это знаю по себе,
По гнету собственных корзинок.
Я это знаю по ходьбе
На рынок, черный от грузинок,
Влачащих овощ на горбе.

1966

О славном юноше с лицом порочной девы,
с проклятым гением в подвальчике ума,
с улыбкой дивной палача и королевы,
с пыланьем тьмы, где всех тщеславий закрома,-
о нем ли разве не играют здесь на струнах,
на звонких нервах героинческих чудес,
на длинных дудочках галлюцинаций лунных,
где вьются прелести воздушные телес,
где в Сиракузах из ручья растет папирус,
осоки брат, с насквозь светящейся листвой?.
О славном юноше, о том, чтоб он не вырос
из тела нежного с кудрявой головой,
чтоб не утратил этой плавности змеиной,
звериной грации… Ужели не о нем,
не о себе ли, посох, двигаясь долиной,
ты сам с собою говоришь, цветя огнем?

Ему было семь лет.
И мне — семь лет.
У меня был туберкулез,
А у бедняги нет.

В столовой для истощенных детей
Мне давали обед.
У меня был туберкулез,
А у бедняги нет.

Я выносила в платке носовом
Одну из двух котлет.
У меня был туберкулез,
А у бедняги нет.

Он брал мою жертву в рот,
И делал один глоток
И отмывал в церковном ручье
Мой носовой платок.

Однажды я спросила его,
Когда мы были вдвоем:
— Не лучше ли съесть котлету в шесть,
А не в один прием?

И он ответил: — Конечно, нет!
Если в пять или в шесть,
Во рту остается говяжий дух —
Сильнее хочется есть.

Гвоздями прибила война к моему
Его здоровый скелет.
У меня был туберкулез,
А у бедняги нет.

Мы выжили оба, вгрызаясь в один
Талон на один обед.
И два скелетика втерлись в рай,
Имея один билет!

На Трафальгарской площади ночной
Крылатый мусор реет за спиной.
Обнимемся на каменной скамейке,—
Ты больше здесь не встретишься со мной.
Кровь от любви становится лазурной.

Над пылью водяной фонтанных чаш,
Над маской ночи, вещих снов и краж,—
Парит Аббатства кружевной мираж!
Кровь от разлук становится лазурной.

Земля коптит, на стенах — чернобурь,
Но Лондон брезгует скоблежкой и шпаклевкой
Ему претит угробить подмалевкой
Лазурь любви и лирики лазурь.

Лазурь любви и лирики лазурь —
Вот пар, который над лазурным шаром!
И нам с тобою — быть лазурным паром,
Небесной мглой на голубом глазу.

А посему обнимемся скорей —
Как лен и воздух, как волна с волною!
Ты больше здесь не встретишься со мною,
Лазурь любви и лирики моей!
Кровь от разлук становится лазурной.

Наш срок истек! Волшебники чудес
Трубят в рожок — что времени в обрез
И что они отходят от скамейки.
Ты больше здесь не встретишься со мной.
Но жизнь была! Такой, а не иной.
Кровь от любви становится лазурной.
А остальное стоит полкопейки.

Лимонницы, капустницы, белянки
Дремали на плечах моих прозрачных,
И чистотел, затягивая ранки,
Сочился в кровь. И это было детство.

Люцерна, клевер и паслен лиловый
Хрустели на зубах моих прозрачных.
Коза прозрачная с прозрачною коровой
Плели венки. И это было детство.

Они брели в венках медовых, смачных
По деревенским улочкам голодным
В лучах заката, звонких и прозрачных,
Как молоко. И это было детство.

И голова от голода звенела,
И пища, наконец, была готова —
Прозрачная, как плечи, зубы, слово
В прозрачном воздухе. И это было детств

И, кутаясь в прозрачные лохмотья,
Калачиком сворачивалось тело
И на прозрачных крыльях сна летело,
Дрожа за жизнь. И это было детство.

Ты молод и свиреп, но знай, что будешь
Нежней, чем грусть, и ласковей, чем рожь.
И все, что ныне беспощадно судишь,—
Ты пощадишь, помилуешь, спасешь!

И в этом свете мир предстанет целым,
И ты увидишь с ним наедине,
Что был он, есть и будет черно-белым,
Переливаясь в каждой глубине.

И в этом черно-белом клокотанье,
Где всё — как дух творящий захотел,
Ты плаванье услышишь и летанье
Беспомощных, одушевленных тел.

Тогда в слезах прильнешь к земной отчизне
И предпочтешь на весь остаток дней
Беспомощность одушевленной жизни
Бездушному бессмертию камней.

Бледен сад, леденеют качели,
Замерзает в оскомине дом.
На стене шелестит Боттичелли,—
Это было и будет потом.

На веранде сквозняк запустенья —
Ни души, ни мяча, ни лото,
Ни купальника нету, ни чтенья,—
Никогда, и нигде, и ничто.

Мерзнет в мыльнице красное мыло,
Склоны дней отодвинуты в тень,
Две смородины грустно и мило
Прогибают волнистый плетень.

Стекловидных морозов припадки
Истончают бревенчатый сруб,
Помидоры задавлены в кадке,
Голос вьюги от нежности груб.

Хорошо в этом холоде спится,
Хорошо сочиняется мне,
И перо утопает, как спица,
В пряже вымыслов, здравых вполне.

Что со мной? Ничего не случилось.
Стала письменной устная речь.
Я с великим трудом научилась
Свой душевный порядок беречь.

Серебристого дня семигранник
Прозвенел об железо оград,
Уходя, как стакан в подстаканник,
Как виденья уходят во взгляд.

Снег в кустарнике прорези сузил,
И лицо благородит мороз,
Как попытка затягивать в узел
Золотое беспутство волос.

Сам по себе этот вечер нестоющ
Осень захламлена, словно чердак.
Если нечаянно окна откроешь,
Прямо за ними чернеет овраг.

Три фонаря сатанеют в овраге,
Клоун за хлебом идет в гастроном,
Ноги — в калошах, гвоздики — в бумаге,
Шел за батоном, выходит с вином.

Плащ нараспашку, черно под глазами,
Смотрит на окна в шестом этаже —
Это любимый, он пахнет слезами,
Словно бензином шофер в гараже.

Запахом этим давно пропитались
Голые стены жилья моего,
Он не выводится — люди пытались!
Я-то привыкла. Гостям каково?

Грянули двери во мгле коридорной,
Плащ опустелый закинут на гвоздь
Крылья наружу — вбегает коверный,
Держит за горло алмазную гроздь-

Мы все рассекречены грустью осенней
Общим устройством души и дождя,
Так справим поминки по душам растений
И рог изобилия снимем с гвоздя!

Красный ковер распластаем у входа
Красное, красное — вечно живи!
Мы из того же великого рода,
Что ландыш и яблоня,- грусть до крови!

Свет смысла нам разогревает щи
И воду кипятит в тазу для стирки —
Иначе, словно камень из пращи,
Душа летит из огнестрельной дырки,

И смертный, кристаллический мороз
В словах и чувствах проступает зримо,
И кто-то первый на пустой вопрос
Вопит, что жизнь его невыносима!

И здесь как раз —
Нет, не ему в ответ,
А сослепу, нечаянно, от горя!-
Включается меж нами
Смысла свет,
И льются, раскаляясь, из лазури —

И тут, и там, и тут, и там, со всех сторон —
Вот-вот сольются!-волны, слезы, вспышки
И, словно золотой Тутанхамон,
Сияет солнце из-под синей крышки!

Не в этом ли искусстве превзойдя
Таланты ослепительной Европы,
Мы размываем с помощью дождя
Просторы и прокладываем тропы?

Почуяв гибель сонными крылами,
запела муха на оконной раме
струною трепетною,
лепетной струной
о силах вытекших, усопших, истонченных
в летаньях, ползаньях,
в страстях ожесточенных,
в погонях яростных за пищею земной…

Она заводит в полночь это пенье,
в блаженное впадая отупенье
от звонкой дрожи… Взор ее ослеп.
Сухую плоть кружа и спотыкая,
она не видит, где вода и хлеб.
О том и пенье. Музыка такая
ночей на пять. А после — вечный сон.
И я ловлю ее предсмертный звон —
звон колокольчика на шее у слепого,
неотвратимости певучий бубенец,
мотив, связующий начало и конец
под грубой тканью тайного покрова.

Но моя-то память простиралась
Дальше света в этих небесах.
Там прочла я правду и старалась
Проглотить ее холодный страх.
И теперь, когда тебе открыта
Голубая рана дней моих,
Ты-мой воин, ты-моя защита,
Но земля тесна для нас двоих.

Не воспеть ни перстня, ни колечка —
Ничего на память не брала,-
Только море. Море у крылечка.
Горсть камней и битого стекла.
Оттого я так теперь богата,
Оттого и ты теперь так щедр —
Медь рассвета, золото заката
Из твоих неистощимых недр.
Я не та, кто будет врать бесстыже,
Подмалевкой жребий свой марать.
Знаю, знаю, ты намного ближе,
Чем когда был волен выбирать.
Ты хранишь меня теперь чудесно —
Досветла хранишь-и дотемна.
Знаю, в небе нам с тобой не тесно,
А земля для нас двоих тесна.

_Памяти Георгия Леонидзе

В ту ночь взошло двенадцать лун
Над ослепительной Бетани,
И раздавалось пенье струн,
И ветра слышалось топтанье.

Горы немыслимый излом
Напоминал ограды ада,
Когда сидели за столом
Лицом в окно. Текла прохлада

С небес на ветви и с ветвей
На скулы, волосы и плечи,
Питая нежностью своей
И бег кровей, и рокот речи.

Шарманка завелась в саду,
В старинном каменном предместье.
Когда еще сюда приду
И что найду на этом месте?

Чудесна бытности длина,
Блаженна тяжкая корзина.
А над Бетани ночь темна,
Как рот поющего грузина.

Так в шестьдесят втором году
Виднелся мир однажды летом.
Когда еще сюда приду?
И что найду на месте этом?

1965

Апрель над кровлями витал,
Накрапывало сверху,
И недостроенный квартал
Казался судоверфью.

Там пахли пакля и пенька,
И жирные белила.
Там из-под каждого пенька
Пиликало, бурлило.

Смеркалось рано. Пешеход,
Пуская дым колечком,
В жилище, как на пароход,
Взбирался по дощечкам,

Свечу в потемках доставал,
Приваривал к тарелке,
И черный кофе согревал
На газовой горелке.

И беспечальна, и светла,
Небесным уроженцем
В углу Снегурочка спала,
Чреватая младенцем.

Он раздевался и снимал
Все то, что спать мешало,
Во сне туманность обнимал,
Которая дышала.

И клялся матерью своей:
Растаем воедино!
И красным капало с ветвей
Испанского жасмина.

На лугу под нежным небом
Руны пенились овечьи,
Вдруг рванулись руны дыбом
И пошли трещать-как свечи!

Молоко в сосцах прокисло,
У овец в глазах померкло —
На соплях вверху повисла
Межпланетная тарелка!

Межпланетная посуда
С межпланетными гостями
Зацепилась за лужайку
Межпланетными когтями!

На букеты дикой редьки,
На левкои луговые
Из тарелки вышли дядьки,
Гуканоиды живые.

Серди? Хдои — как заноет,
Руки-ноги отнялися!
Трехметровый гуманоид
Смотрит в Хлою, как сквозь листья,

А в лице его конкретно
Что-то счастья не заметно.
Гуманоид на пастушку
Смотрит жутко — межпланетно!

Гуманоид на пастушку
Смотрит, как большой ученый
На безмозглую соплюшку
Инфузории толченой!

Он решает — взять ли Хлою
(На иголку с хлороформом)
Или греческую хвою —
Как праматерь хлойньш формам.

Гуманоид хлорным глазом
Вычисляет что-то злое…
Не промажь, стерильный разум,-
Ветка хвои легче Хлои!

С теплой веткой в тарахтелке
Убывает странник жуткий
На летающей тарелке,
Ужас сеющей посудке:

Она Землю отпустила
Межпланетными когтями,
Она воздух ухватила
Межпланетными соплями

И сквозь небо просочилась,
Проскользнула слизнем в залежь.
— Хлоя, Хлоя, что случилось?
— Ляг со мною, все узнаешь!

Дрожащие губы
и скрежет плаща —
друг другу не любы
мы больше. Прощай!

Огнем небосвода
изгублена нить.
Такая свобода,
что хочется выть.

Такое веселье,
что с пьяных колес,
как поезд в ущелье,
иду под откос.

Такие поминки,
что, Боже ты мой,
как будто мы оба
на снимке с каймой.

Неправедно, парень,
ты делишь ломоть:
верни мою душу,
возьми мою плоть!

_Сергею и Татьяне Никитиным

Ласточка, ласточка, дай молока,
Дай молока четыре глотка —
Для холодного тела,
Для тяжелого сердца,
Для тоскующей мысли,
Для убитого чувства.

Ласточка, ласточка, матерью будь,
Матерью будь, не жалей свою грудь
Для родимого тела,
Для ранимого сердца,
Для негаснущей мысли,
Для бездонного чувства.

Ласточка, ласточка, дай молока,
Полные звездами дай облака,
Дай, не скупись, всей душой заступись
За голое тело,
За влюбленное сердце,
За привольные мысли,
За воскресшие чувства.

1980

Есть беспощадное условье
Для всех небес, для всех лесов:
Лицо — не птичье, не воловье,
А отклик на далекий зов,
Прорыв путями потайными
Сквозь безымянность, забытье,
Возврат дыхания на имя,
На собственное, на свое.
Из безымянности туманной
Нас к жизни вызвал сильный свет.
И отклик, отклик постоянный —
Вот что такое наш портрет!

Мою судьбу примерил кто-то,
она понравилась кому-то,
как шляпка или пиджачок,-
и в ней снимаются на фото,
моей суровой нитью круто
сюжеты шьют. Но я — молчок!..

Бывало, в гибельные годы
весьма стучали эти гады
на мой соленый язычок,
моей судьбой, моим уделом
страшили, занимаясь делом
пользительным. Но я — молчок…

И мыслимо ли в светском лоске
таскать судьбы такой обноски,
когда ты весь — в лучах броня
и свой же в доску меж певцами
побед, известных мертвецами
великими?. Но — чур меня!

Но — чур меня, скажу я смело,
мне жить еще не надоело…
Да пусть их вертится волчок
по нити, по моей суровой,
пусть этой хвастают обновой,-
старья не жаль мне!.. Я — молчок!

За эту мудрость золотую
судьба мне Розу Золотую
немедля дарит — дивный знак
взаимности!.. Судьба-то в силе
и любит, чтоб ее хвалили,
но я — молчок, я знаю — как!..

Я с гениями водку не пила
И близко их к себе не подпускала.
Я молодым поэтом не была,
Слух не лелеяла и взоры не ласкала.

На цыпочках не стоя ни пред кем,
Я не светилась, не дышала мглою
И свежестью не веяла совсем
На тех, кто промышляет похвалою.

И более того! Угрюмый взгляд
На многие пленительные вещи
Выталкивал меня из всех плеяд,
Из ряда — вон, чтоб не сказать похлеще.

И никакие в мире кружева
Не в силах были напустить тумана
И мглой мои окутать жернова
И замыслы бурлящего вулкана.

Так бог помог мне в свиту не попасть
Ни к одному из патриархов Музы,
Не козырять его любовью всласть,
Не заключать хвалебные союзы,

Не стать добычей тьмы и пустоты
В засиженном поклонниками зале…
Живи на то, что скажешь только ты,
А не на то, что о тебе сказали!

— На эту кушетку,
На эту тахту,
На эту кровать
Или даже на ту,
На этот диван
Или даже на тот,
Где целыми днями
Валяется кот, —
Ложитесь и спите,
Пожалуйста, сами! —
Папе и маме,
Двум бабушкам сразу —
И папиной маме,
И с ней за компанию
Маминой маме.

— Не надо, — сказал я, —
Подушку взбивать,
А также простынкой
Кровать накрывать,
А также не надо
Кровать согревать
Моим одеялом
Из шерсти верблюда!
Я спать не пойду
Ни за что, никогда,
Я буду слоняться
Туда и сюда,
Плясать
Или просто за ухом чесать —
Но спать,
Безусловно,
Я больше не буду!

Кататься верхом на слоне —
Это да!
Запеть петухом в тишине —
Это да!
Шептаться со львом при луне —
Это да!
Шататься от стенки к стене —
Это да!
Но только не спать —
Ни за что, никогда!

Не спать никогда —
Ни на левом боку,
Ни на спине,
Ни на правом боку,
Ни подпирая ладонью щеку,
Ни задирая свой нос к потолку,
Ни высунув руку,
Ни высунув ногу,
Чтоб спину погладить
Английскому догу.

Глаза в темноте закрывать-
Это нет!
Лежать в темноте и зевать-
Это нет!
И носом в подушку клевать —
Это нет!
Кататься верхом на слоне —
Это да!
Слоняться верхом на коте —
Это да!
Верхаться на слонокоте —
Это да!
Но спаться уже никогду не пойда!

И дорого счастье полета,
и незачем ветру-судьбе
доказывать с помощью фото,
что крылья твои при тебе,
и солнца на них позолота,
и ночи серебряный свет…
и песни пронзительной нота —
твой самый прекрасный портрет.

— Я с тобой!
— Нельзя, любимый!
Не надейся — не возьму!
В те края дорогой мнимой
Едут все по одному.

Едут все поодиночке,
Не обидишь — не убьют,
Поделили речь на строчки,
Странным голосом поют.

На кобыле, на верблюде,
На козуле, на осле
Едут, едут эти люди,
Кто в карете, кто в седле.

Кто в мундире, кто во фраке,
Камер-юнкер, лейб-гусар,
Едут рядышком во мраке
И торговец, и корсар.

Кто в халате, кто в кирасе,
Кто при пуле, кто в петле.
Я не езжу на Пегасе,
Я летаю на метле!

Все младенцы пахнут молоком,
Все мужчины пахнут табаком,
Мчится транспорт- он набит битком
Красный, он мне кажется битком —
Красным, пламенеющим, сырым.
На конфетах нарисован Крым,
На обертке мягкого сырка —
Тень коровы: он — из молока.
А на книге — профиль Спартака
И за ним бегущие рабы.
Выхожу на Площади Борьбы.

И я была как остальные,
Пуды носила я стальные —
Кольчуги, латы, шеломы —
Железо с прорезью для глаз
(Смотри научные альбомы,
Историю за пятый класс).

Внимая вражеском крику,
Я подымала эту пику
И этот меч над головою —
Внимая вражескому вою.
И только юноше понять,
Как это можно все поднять —
Не раз, не два, а сколько надо
В железной битве, в пекле ада,
В крови средневековых лет,
Где мог быть истинным поэтом
Лишь рыцать, воин и атлет.

Но меж колечек, скреп, застежек
Немало потайных дорожек
Находит гибель — ей видней.
Имей Любовь на этот случай,
Средневековье — наилучший
Раздел, где сказано о ней!