Читать стихи Юнны Мориц
Кудрявая, иди сюда скорей,
Мой ум в метафорах померк, в метаморфозах!
Ты выспишься на глупости моей,
Как нынче говорят герои в прозах,
Извилины мои распрямлены,
Как пряди мокрые! Струится снег ли, звук ли?
Зато на все четыре стороны
Твой ум кудрявый вьется, словно букли.
Щипцами, раскаленными в огне,
Он так завит, с таким отменным лоском,
Что ураган на горной крутизне —
Не ураган, а плоское на плоском!
Но умственные кудри не сильны
По части вещих снов и дивных музык:
Я буду видеть творческие сны,
А ты не будешь — кругозор твой узок.
Вся тайна в том, что глупость каждый раз
Над разумом кудрявым торжествует,
Как только я открою третий глаз
На то, что для тебя не существует.
Я так его открою широко,
Свой третий глаз, лучистую лампаду,
Что распахнется дальний свет легко,
Давая силу творческому взгляду.
Я буду видеть лепестками губ,
Всей кожей, кровью, плотью долговязой.
Для этой цели ум кудрявый груб
И не чета Поэзии трехглазой.
Кувыркаются на крыше
Разноцветные котята:
Чёрный, белый, серый, рыжий,
Голубой и полосатый.
Даже маленьких котят
Мамы красить не хотят
Одинаково!
Что за радость, если детки
Будут все одной расцветки?
[...]
Простор океанский,
Раскованный лед.
На остров Оранский
Гагачий налет.
От солнца в блаженстве
Несет чепуху
Весеннее небо
В гагачьем пуху,
И сонно бормочет,
И сладко лепечет,
Зимовщикам перья
Роняя на плечи.
А к ноздрям ласкаются
Пуха щепотки —
Аж кровь замерзает
От этой щекотки!
Но пули по ветру
Шуршат, как бумага,
Их ягоды волчьи
Глотает бедняга,
И крылья смертельная
Сводит тоска —
И птица похожа
Потом на жука.
Бездарно на полюсе
Шутит зима —
Давно у зимовья
Пусты закрома.
И вот я жалею
Крылатое тело,
Что мясом безглазым
На землю слетело,
Жалею начальника,
Бьющего влет
Такой долгожданный
Гагачий налет,
Жалею заваленный
Птицами стол.
Скорей бы к зимовью
Пришел ледокол!
[...]
Вышел Котик
На тропинку,
На прогулку,
На разминку,
Облизнул
Усатый ротик,
Выгнул
Бархатную спинку.
А навстречу
Вышел Пёсик
Прогуляться
На минутку,
В то и в это
Сунуть носик —
В будку,
В утку,
В незабудку.
Котик Пёсика увидел —
И давай фырчать,
Как зверь!
Пёсик
Котика увидел —
И давай рычать,
Как зверь!
И пошла у них атака,
Отвратительная драка —
Тот мяучит,
Этот лает,
Дым идёт, огонь пылает!
Котик раненый ползёт,
Ухо Пёсику грызёт!
Видя эту переделку,
Задудел
Козёл в дуделку!
Барабан
Схватил Баран —
Дал сигнал:
Шурум-барам!
Утки, крякнув на лужайке,
Подхватили балалайки,
Побежали на дорогу,
Чтоб на струнах
Бить тревогу!
Ах ты Котик,
Безобразник!
Не пойдёшь в кино
На праздник!
Ах ты Пёсик,
Безобразник!
Не пойдёшь в кино
На праздник!
Дома будете сидеть,
Друг на дружечку глядеть,
Подавать друг дружечке
Чай да сахар в кружечке!
[...]
Однажды
Лохматый петух на заре,
Взлетев на забор,
Закричал: — Ку-ка-ре!..
Утёнок от страха
Помчался за уткою:
Петух для утёнка-
Страшилище жуткое!
Курят взахлеб,
взасос,
До диафрагм,
до слез.
Курево, как иглу,
Держат, дымя в углу.
И раздается звук,
Похожий на поцелуй.
Режут глаза, как лук,
Дымные стрелы струй.
Пыли верблюжий пух.
Роба по-рыбьи —
плюх!
Нет,
чтобы лечь,
как вещь!
Плещет, как рыба лещ.
Каждый как в землю врос,
Ноги столбами — врозь,
Мечется пламя рук —
Сбросить резину брюк!
Прачка, что моет пол,
Видит их всех в упор —
Ветра, воды
сильней,
Вольной волны
вольней,
Величественней хребта
В самой большой гряде.
Величественней Христа,
Идущего по воде!
[...]
Земля казалась плоской под ногами.
Но исчезали в море корабли.
И кто-то первый робкими шагами
Тогда пошел искать конец земли.
Ему, наверно, было ровно двадцать.
Мне жаль, что я не видела лица
Того, кто первый начал сомневаться
В существованье у земли конца!
Земля краями упиралась в небо
И расстилалась на глазах как пласт
Чтоб доказать, что все сомненья — небыль
И прав твердящий глупости схоласт.
Желтели травы, замерзали реки,
Цвели сады от майского дождя,-
И силы находились в человеке,
Чтоб умереть, до края не дойдя,
И оглядев последний раз планету,
Ее коварный горизонт вдали
Понять: того, что так искал он,- нету,
Раз исчезают в море корабли.
[...]
Гиви Гегечкори
Это было со мною во мраке вечернем,
Это было со мною в тумане пещерном,
Это было — поскольку душа не забыла!—
В прежней жизни моей, до знакомства с модерном.
Я сидела на камне, как скиф на холме,
Ела мидий, кипящих в соленой волне,
Я сидела на камне, сидела веками,
И лежал океан у меня на спине.
Я была черепахой, одной из рептилий,
Потому что стояла эпоха бсскрылий,
Было время скоплений таких населений,
Для которых пещерную эру открыли.
В дреме, в мутном от влаги покое туманном
Я бессмертна была заодно с океаном,
И шершавое веко пещерного века
Наблюдало за мной, за своим великаном.
И гордилось моим твердокаменным ликом,
Не внушавшим тревог ни улыбкой, ни криком
На огромных просторах, в пространстве которых
Каждый дух пребывал в беспробудстве великом.
Но ко; да начинали дожди проливные
Барабанить в мои перекрытья стальные,
Я вползала в потемки пеш.ерного зала,
Где вопили тоскливо и терлись родные.
Мы боялись погибнуть во время потопа,
Нам мс-рещился треск костяного салопа,
Нас вода не держала, хотя окружала,
Н по этому поводу слышался ропот.
Но — кончалось прекрасно, утешно, счастливо,
Наши глыбы дремали на бреге залива.
… Почему это ливни, вонзаясь как бивни,
Заставляют меня содрогаться тоскливо?
[...]
Мне некогда ждать — я могла умереть,
Идеями светлыми крест подпереть,
Золой упорхнуть из трубы дымовой.
Кровавые розы войны мировой
Цветут над моей головой.
Мне некогда ждать — я сто раз сожжена,
Сто раз задохнулась, всплывая со дна,
Сто раз распахнула курган моровой.
Кровавые розы войны мировой
Цветут над моей головой.
Мне некогда ждать — ведь покуда живешь,
Летящая бомба, ползущая вошь
Летят и ползут на твой запах живой.
Кровавые розы войны мировой
Цветут над моей головой.
Давай же обнимемся, как жернова
На мельнице в нежную ночь рождества,
Погасим сознанье и выйдем на свет
На целую тысячу лет,
Где розы небесные над головой
В лазури цветут вековой,-
Ясней не скажу — тут неясности нет.
[...]
Вертелись кусты за террасами,
И волны проглатывал грот,
И молнии с их выкрутасами
Дрожали, как плачущий рот.
Сандалики, кегли, купальники
Смывало и в море несло,
Гремели в саду умывальники —
Их крышки в падучей трясло.
И тот, кто шаланду с канатами
О мокрую шмякал скамью,
На круглую гальку наматывал
Лохматую пряжу свою.
Азарт оборвался в картежниках —
Колоды разбухли водой.
А в небе котлы на треножниках
Варились, и пахло едой.
Такою немыслимой пищей
Оттуда тянуло сюда,
Что надо быть дурой н нищей,
Бесчувственным лежбищем льда,
Чтоб маяться мокрой одежкой
И, слыша небес кипяток,
Не выгрести облако ложкой,
Не выпить последний глоток.
[...]
Пришёл на каток
Николай с шоколадкой
И съесть пожелал
Шоколадку украдкой.
Зажал Николай
Шоколадку в кулак
И сделал открытие:
«Я-не дурак!»
Свою шоколадку
Держа в кулаке,
Он всех обгонял
В этот день на катке!
Он слышал, как сзади
Летели друзья, —
Мечтал оглянуться,
Но было нельзя!
Нельзя с шоколадкой
Ему расставаться!
И мчался вперёд,
Не желая сдаваться!
Дышал Николай,
Словно тигр уссурийский,
Держал Николай
Марафон олимпийский!
Каток под серебряной пылью
Дрожал,
А он шоколадку с ванилью
Зажал!
Не мог Николай
Укусить шоколадку,
Он мчался
И ел её только вприглядку!
И мимо друзей,
Словно двигатель шумный,
Пуская пары,
Пролетал, как безумный!
Пылал Николай,
Словно русская печка,
Но он перегрелся —
И вышла осечка:
В руке шоколадка
Кипит, как в кастрюльке,
И льются в рукав
Шоколадные струйки…
И мимо друзей
Николай ненаглядный
Пыхтит,
Тарахтит,
Словно пупс шоколадный!
Ванильный,
Ореховый,
Сладкий
И липкий,
Он бешено мчится
С глупейшей улыбкой —
Легко ли
Такой шоколадке огромной
В тени оставаться
И выглядеть скромной?
Ревёт Николай
На катке ледяном —
Везут Николая
В большой гастроном!
Завязана розовой лентой
Коробка —
Не трюфельный торт,
Не конфеты «Коровка»!
Шофёр восхищён:
— Ах, какой Шоколай!
— Какой Шоколай? —
Возмущён Николай!
— Ты был Николаем, —
Шофёр говорит, —
А стал Шоколаем, —
Шофёр говорит. —
И мы, дорогой,
Любоваться желаем
Огромным таким
И живым Шоколаем!
Стоит Шоколай
На витрине нарядной,
И всем говорит
Его вид шоколадный:
Прекрасно
Ходить на каток с шоколадкой!
Опасно
Съедать шоколадку украдкой!
Быть жадным — ужасно!
Не надо, не надо,
А то превратишься в кусок
Шоколада!
[...]
Он любил ее, как берег любит волны,
любит волны с кораблями, с якорями
в жизни той, где бессловесны и безмолвны
драмы странников, расшатанных морями.
Серебрились на волнах ее картины,
проплывали перед ним, качаясь в пене,
чьи божественные брызги обратимы
в миф, использующий волны, как ступени…
А дописывает мелкие детали
подмастерье под навесом корифея,
волоски, соски и профиль для медали —
это всё уже подробности трофея.
Под этим снегом спит моя земля,
моя трава и мой цветок заветный.
Как волны за бортами корабля,
сугробы наплывают в час рассветный.
Фонарь во мгле мерцает маяком,
и мачтою скрипит под ветром тополь…
Переплываешь сквер одним рывком,
захлебываясь вьюжистым потоком.
И в этой зыбкости, в болтанке штормовой,
ведя за ручку сонного ребенка,
ты задеваешь звезды головой,-
чтоб знал, как хорошо с тобой, как звонко,
как ничего не страшно, как светло,
как нежно, как таинственно, как свято!..
Как сердце высоко твое цвело
над снеговыми безднами Арбата…
Как пело, как серебрянно мело,
как весело, как плавно вы летели,
как сердце высоко твое цвело
и улыбалась боль в крылатом теле.
[...]
Эту ветку миндаля
Отодвинем! Лет на двадцать!
Кинем якорь — цепью клацать!
Хлынем в юность — с корабля.
Юность, рай голодных Муз!
Зеленейте, волны Ялты,
Где под шамканье медуз
Ветер яхты брал за фалды!
Дай порыться в закромах,
Скряга-память! Вскрой свой терем
На таврических холмах
Крылья юности расстелем!
Свежесть крови, слез, чернил —
Наши ранние портреты! —
Расстелите между крыл,
Ледяные волны Леты!
Блещут мачты средь ночей
Серебристыми крестами.
Мы расстелем за кустами
Ту траву и тот ручей,
Где на лире, на кифаре
Нам Орфей давал урок
И бродил втроем и в паре
Тот, кто ныне одинок.
Юность, груда козырей!
Что ты здесь остановилось,
Сердце бедное? Скорей,
Стронься с места — сделай милое
Эта ветка миндаля?
Жгучий свет, грозящий сердцу?
Юность, лист календаря,
Втянутый в печную дверцу!
[...]
Мерцают звездные шары,
Отара черная с горы
В долину плодную стекает,
И кто-то прутиком стегает
Ягнят ленивых и овец.
Уходят прочь певец и чтец,
Щеколду сторож задвигает
В эстраде, в опере. Конец
Отрезка. Ни толпы, ни треска.
Темно. Задвинута железка.
А я, как в детстве, жду довеска
С небес, где виден продавец
И золотая хлеборезка.
Брониславе Захаровой
Живого чувства родненький птенец,
Как много снега и как мало зерен!
Давно бы превратился в леденец
Любой, кто был бы так же беспризорен
А ты в тени, в январском холодке
Растешь и птичьей грудкой розовеешь.
Январь, январь, январежка в руке.
Захочешь быть — любую тьму развеешь.
Сперва с трудом и без труда потом,
Настроив горло, свернутое трубкой,
Как над живым, над неживым кустом,
Ты, словно вечный, запоешь, мой хрупкий.
Я вижу этот золотой зажим,
Скрепивший голос твой с январской тучей,—
Живому чувству мы принадлежим
И в самый худший день, как в самый лучший.
Перебирая серебро колец,
Летят по небу зимние прохлады,
Оттуда смотрит сверху вниз птенец
И шлет свои младенческие взгляды.
Вейся, жилистый тюльпан,
На семи ветрах Тифлиса!
Ты и черен, и румян,
Сверстник чая и маиса!
Ты возлюблен и воспет
Кистью, струнами и словом.
Узнаю легко твой цвет
В красном, желтом и лиловом!
Узнаю тебя легко —
Где, когда и с кем ни буду,
Ты мне виден далеко,
Виден сразу отовсюду!
Да, присутствие твое
Невозможно затуманить,
Как летящее копье
Невозможно прикарманить!
Дай мне луковку свою —
В безнадежном положенье
Я с тобою постою,
Чтоб увидеть продолженье!
[...]
Поначалу раздалися трубы —
С неба, свыше. И я поняла,
Что по небу летят однолюбы,
До того, как лицо подняла.
Гуси-лебеди, вольному — воля,
Золотистые кольца в глазу.
Все вы сверху поете от боли,
От тоски по всему, что внизу.
Ваша дикость созвучна отваге,
А печаль — воедино с людской,
Словно шепот пера и бумаги,
Словно левая с правой рукой.
Из голодного, гордого детства,
Где строга и естественна речь,
Вы на крыльях несете младенца,
Чтобы с ним перед матерью лечь.
Так не могут ни ястреб, ни ворон
Кровь и кража у них вперехлест.
Так не могут убийцы и воры,
Могут лебеди — мраморный мост.
И навек возле век полукружья —
Тени птиц однолюбых на мне,
Два крыла у которых снаружи
И не менее крыл в глубине.
[...]
На солнце у древних развалин
сижу я, зажмурясь, как кошка.
Идет древнегреческий парень,
его бесподобна обложка.
Кончается улица морем,
на рейде качаются бриги…
Папирус в ручье за подворьем
так светится в солнечной книге!
Я странствую, я процветаю,
натуру пишу на продажу,
я людям на счастье гадаю,
сдувая отчаянья сажу.
Кочую, но всюду я — дома,
и мне улыбаются, словно
я каждой собаке знакома
и жителям всем поголовно.
Была я грешна, потакая
неблагодарности черной.
Теперь я совсем не такая,
судьба моя стала просторной,
она благодарна отрыву
от неблагодарного множества,
где хочет волшебную рыбу
иметь на посылках ничтожество.
Как во сне, в тишине раскаленной,
Оглянувшись на землю родную,
Одуванчик из бездны зеленой
Полетел, не дыша, в голубую.
Подхватили его, укачали
Ветры ясные и дождевые.
Было жутко и дико вначале —
Ведь казалось, что это впервые!
Но душа, несомненно, крылата,-
И летел он все выше и выше,
Вспоминая, что где-то когда-то
Это все уже видел и слышал.
Он всегда это знал за собою,
Совершал этот путь многократно:
Из зеленого — в голубое,
И обратно, туда — и обратно!
Все он вспомнил душой окрыленной
И узнал голубую дорогу,-
Одуванчик из бездны зеленой,
Он летит к одуванчику-богу.
Тот спасет его душу отныне,
Воскресит его семя в пустыне,
В путь разбудит, в зеленый, обратный:
— Узнаешь ли,- он спросит,- мой сыне,
Переход этот в зелень из сини?
— Да, отец, да, мой бог благодатный,
Одуванчиков свет необъятный!
[...]
Ни свет, ни темень. Пять утра.
Тумана вешняя сгущенка.
И воздух нежен, как печенка
Оленя, снятого с костра.
Волнисты окуни в пруду,
Откуда пение всплывает…
И кто-то звездышко свивает —
Жилье, подобное гнезду.
Наверно, ласточка. Кому
Еще понравится такое —
Тащить в предутреннем покое
Звезду, чтоб жить в своем дому?
От неба — к древу на земле
Она в огромной бьется клетке
И то о небо, то о ветки
Плашмя толкается во мгле.
Так пусть удача светит ей,
Душе, опрятной, как растенье.
Свети! На третье воскресенье
Забрезжат крылья у детей,
Носатых, пахнущих песком,
Дождем, любовью — со снежинку.
Пускай поющую пружинку
Судьба не повредит ни в ком!
От неба к древу — алый след,
Жилье готово и пригодно
Для детства. И заре угодно
Зажечь над жизнью верхний свет!
1964
[...]
А если тело ленится пахать
И, как младенец сытый, бьет баклуши,-
Душе придется с голоду сдыхать,
Отбросы жрать, другие грабить души.
Вот почему я не хожу в ряды,
Где барствует высокое паренье,
Осанка для заоблачной езды,
Ухоженное ленью оперенье.
Ведь если тело ленится пахать
И, как младенец сытый, бьет баклуши,-
Душе придется с голоду сдыхать,
Отбросы жрать, другие грабить души.
Вот почему я не сижу в кругу,
Где пустозвонство барствует в обнимку
С отвагой лживой, наводя тоску
Своей готовностью нырнуть в любую дымку.
Ведь если тело ленится пахать
И, как младенец сытый, бьет баклуши,-
Душе придется с голоду сдыхать,
Отбросы жрать, другие грабить души.
Вот почему я не лечу на свет,
Пылающий в очах нечистой силы,
С ума сводящей свистом праздных лет,
Ленивой, праздной пряностью могилы.
Ведь если тело ленится пахать
И, как младенец сытый, бьет баклуши,-
Душе придется с голоду сдыхать,
Отбросы жрать, другие грабить души.
До встречи! В тех прозрачных облаках,
Где в валенках летают и в галошах,
Зимой — в пальто, а летом — в пиджаках,
Травой и незабудками заросших.
До встречи! На ветвях среди небес,
Где, выхолостив память как подстрочник,
Мы все узнаем настоящий вес
Того, что нам сгибало позвоночник
И было телом — вьючным, ломовым,
В огне горящим, тонущим, дрожащим,
Рожающим, сияющим, живым,
Рабом души, собой не дорожащим!
Ведь если тело ленится пахать
И, как младенец сытый, бьет баклуши,-
Душе придется с голоду сдыхать,
Отбросы жрать, другие грабить души.
Не бывает напрасным прекрасное,
Не растут даже в черном году
Клен напрасный и верба напрасная,
И напрасный цветок на пруду.
Невзирая на нечто ужасное
Не текут даже в черной тени
Волны, пенье, сиянье напрасное
И напрасные слезы и дни.
Дело ясное, ясное, ясное,
Здесь и больше нигде, никогда
Не бывает напрасным прекрасное —
Ни с того ли нас тянет сюда?
Сила тайная, магия властная,
Звездный зов с берегов облаков
Не бывает напрасным прекрасное
Ныне пристно во веки веков.
[...]
Дитя с миндалевидными глазами
Вбегает на приморскую веранду
И видит рыболовную шаланду
И взор кефали, застланный слезами.
Его души неопытное зренье
Предпочитает сумрак тайны знанью,
И детскому мерещится сознанью,
Что в темноте прелестнее горенье.
А за спиною — шелест мандолины,
Оливы, и платана, и агавы,
И ароматы юношеской славы
Являют на закате мандарины.
И подоконники в дикорастущих гущах
Влекут облокотиться и помыслить
О том, что всех утрат не перечислить
И не предвидеть всех блаженств грядущих.
[...]
Мерцает в небе ледяном
Глубокая звезда.
Замерзло мясо за окном
И стало глыбой льда —
Теперь мне трудно отодрать
Бумагу от кости,
Придется в таз воды набрать
И ножиком скрести.
Свистит метели хлесткий кнут,
Ползет седой песок.
Вода и пальцы разомнут
Говядины кусок —
И в кипятке он хлюп да хлюп!
Пока сгорит звезда,
У нас на завтра будет суп,
Горячая еда.
Так спи, не плачь, свернись в калач,
Бессонное дитя,
Твоих детей бессонный плач
В тебе поет, грустя.
Вертя кастрюлю над огнем
И мысли в голове,
Я ночью бодрствую и днем,
Чтоб жизней было две —
Одной не обойтись никак,
Когда одним живешь.
Кусок говядины размяк —
И будет суп хорош!
1974
Ему когда-то было сорок лет,
а мне тогда же — двадцать пять.
Болтая
веселую и злую чепуху,
он с нами путешествовал по рощам
и улочкам готической земли.
И как-то раз, на цыпочки поднявшись
и втягивая пухленькое брюшко,
напрягся он и сделал поцелуй
тайком в мою не пламенную щеку.
Какая это скука, боже мой!..
Поступок был не то чтобы дурен,
а жалок и прискорбен глухотою,
плешивостью кудрявого сердечка,
с которым жил малюсенький артист
и сочинитель добрых водевилей,
о драме зло мечтающий, о драме!
Но в драму не годится этот сорт.
Ты обернулся и увидел нечто
похожее на карликову ярость,
и синими китайскими глазами
прочел… и, улыбаясь, протянул
рассерженному гному сигарету.
Но дым не утолил его амбиций,
а лишь слезой жестокой заволок.
С тех пор прошло четыре-пять столетий,
воюющие страны помирились,
а дружеские страны подрались.
Таких людей убили террористы,
таких высот достигла медицина,
такие бомбы испекла наука!
Такие прилетали к нам тарелки,
Такие попадали к нам вещицы,
Такой парад планет по нас прошел!
Такие драмы разодрали душу,
а карлик не изжил своей обиды,
он накачался ею, как сифон,
и распузырил под напором страшным,
и выпускает иногда струю
злобивой газированой шипучки —
и все с одной и той же ложкой дегтя!
Какая это скука, боже мой!..
Слыхала я, что кровь бежит быстрей
по человечкам маленького роста.
Но этот случай — он из ряда вон!
С тех пор прошло четыре-пять столетий,
а эта кровь не пробежала круга,
не смыла тех чернот, которым за день
живая кровь скопляться не дает!
За это время кровь дрожащей мышки
вокруг Земли не раз, не два промчалась,
очистив жилки серого созданья
и память от досадных нечистот.
За это время вспомнили китайцы
о Лао Цзы, Конфуции, продумав
возможность к ним гуманного подхода
и к лучшему их участь изменив.
А мой артист малюсенький — нещаден,
и густо пену на губах разводит,
и рыкает, как водевильный лев,
о драме зло мечтающий, о драме!
Но в драму не годится этот сорт.
[...]
Не всегда я грущу о хорошем.
Я способна грустить о плохом…
Эти волны полощутся клешем
На ветру, на отшибе глухом.
Я зарыла твой образ во мраке
В позапрошлую тысячу лет —
Как на опий, таящийся в маке,-
Наложила запрет.
Свет погашен и глухо в отсеке
Моей памяти, где не прощу,
Что о миге, забытом навеки,
Вопреки своей воле грущу.
Черный грифель возьму-ка я в руки
И замкну тебя в этих стихах,
В этой крепости, в башне разлуки,
Где зеленые стены во мхах.
Море дико. И остров заброшен.
Тонет крепость в забвенье глухом…
Только колокол звонким качается клешем,
Не давая забыть, как о чем-то хорошем,
Потаенную грусть о плохом.
[...]
С холма идет зима с серебряным копьем,
Покрыта голова удмуртским шлемом лисьим.
Мерцало льдистое желтеет над жильем,
К земле склоняя снег, склоняя душу к мыслям.
Не слышен из окна холодный звук саней,
И тем чудесен их полет над одичаньем —
Ведь только в небесах огонь среди огней
С таким немыслимым проносится молчаньем!
Теперь стемнеет в пять. В углу веретено
Журчит, разматывая пряжу циферблата.
Я ставлю на огонь алмазное вино,
Чтоб кашель запивать и ждать сестру и брата.
Пока они придут из разных городов,
Метелью февраля займутся водостоки,
Окончится тетрадь о свойстве холодов:
Любить кирпич в стене, когда мы одиноки,
О нежности моей к бродяжке воробью,
О верности окну — в него лицом зарыта.
Не стану сиротой, покуда я люблю
Окно, кирпич в стене, разбитое корыто.
Я думаю, дитя, родившее меня,
Заранее о том кого-то попросило,
Чтоб я наедине, зимой на склоне дня
Сравнительно легко печаль переносила.
[...]
Да здравствуют бандиты, разбойники и воры,
Их личности отдельные, а также коллектив!
Они спасут отчизну и все ее просторы,
Своим авторитетом раздоры прекратив.
И наведут порядок, и сдвинут с места горы,
Артистов с мордоделами вокруг себя сплотив,
Чудесные бандиты, разбойники и воры,
Их личности отдельные, а также коллектив.
Скорее бы, скорей бы начать переговоры,
Чтоб нас не покидали, себя озолотив,
Любимые, чудесные, прелестные, известные,
Великие, могучие, певучие, живучие,
Прекрасные бандиты, разбойники и воры,
Их личности отдельные, а также коллектив!
Мы памятник поставим Неизвестному Бандиту,
И памятник поставим Известному Бандиту,
И памятник поставим Чудесному Бандиту,
Летящему, стоящему, сидящему, блестящему,
Идущему, плывущему, гребущему Бандиту,
На прежнее на место с восторгом возвратив
Их личности отдельные, а также коллектив!
И памятник поставим Гениальному Бандиту,
Сияющему вечно, Идеальному Бандиту,
Бандитскому Высочеству, Бандитскому Сиятельству,
Его Бандитской Светлости, Его Бандитской Мудрости,
Родному, дорогому Бандиту Всех Бандитов —
За то, что нас не бросил, совсем осиротив,
А также не покинул, себя озолотив.
Да здравствуют бандиты, разбойники и воры,
Заслуженно-народные, природно-благородные,
Их личности отдельные, а также коллектив!
1997
Давай, душа, давай —
Проникнем за ограду,
Там розовый трамвай
Бежит по снегопаду,
В кофейне за углом
Поджаривают зерна,
И лестницы излом
Пропах напитком черным.
Верни, верни, верни,
Звезда, мое светило,
Те считанные дни,
Которых не хватило!
Под шорох мандолин,
Играющих на елке,
Очистим мандарин
И снимем книгу с полки,
В таинственную речь
Вникая до рассвета,
Отбросим кофту с плеч
На озеро паркета
И, отлучив лицо
От чтенья на мгновенье,
Найдем в конце концов
Покой и просветленье.
1968
[...]