Стихи Вадима Шершеневича

В департаментах весен, под напором входящих
И выходящих тучек без номеров
На каски пожарных блестящие-
Толпа куполов.
В департаментах весен, где, повторяя обычай
Исконный в комнате зеленых ветвей,
Делопроизводитель весенних притчей —
Строчит языком соловей.
И строчки высыхают в сумерках, словно
Под клякспапиром моя строка.
И не в том ли закат весь, что прямо в бескровный
Полумрак распахнулась тоска?
В департаментах мая, где воробьев богаделки
Вымаливают крупу листвы у весны,
Этот сумрак колышет легче елочки мелкой
В департаментах весен глыбный профиль стены.
А по улицам скачут… и по жилам гогочут.
Как пролетки промчались в крови…
А по улицам бродят, по панелям топочут
Опричиной любви.
Вместо песьих голов развиваются лица,
Много тысяч неузнанных лиц…
Вместо песьих голов обагрятся ресницы,
Перелесок растущих ресниц.
В департаментах весен, о друзья, уследите
Эти дни всевозможных мастей.
Настрочит соловей, делопроизводитель,
Вам о новом налоге страстей.
Заблудился вконец я. И вот обрываю
Заусеницы глаз — эти слезы, и вот
В департаментах весен, в канцелярии мая,
Как опричник с метлою, у Арбатских ворот
Проскакала любовь. Нищий стоптанный высох
И уткнулся седым зипуном в голыши.
В департаментах весен палисадники лысых,
А на дантовых клумбах, как всегда, ни души!
Я — кондуктор событий, я кондуктор без крылий,
Грешен ли, что вожатый сломал наш вагон?!
Эти весны — не те, я не пас между лилий.

Если город раскаялся в душе,
Если страшно ему, что медь,
Мы ляжем подобно верблюдам в самуме
Верблюжею грыжей реветь.

Кто-то хвастался тихою частью
И вытаскивал за удочку час,
А земля была вся от счастья
И счастье было от нас.

И заря растекала слюни
Над нотами шоссейных колей.
Груди женщин асфальта в июне
Мягчей.

И груди ребят дымились
У проруби этих грудей.
И какая-то страшная милость
Желтым маслом покрыла везде.

Из кафе выгоняли медведя,
За луною носилась толпа,
Вместо Федора звали Федей
И улицы стали пай.

Стали мерить не на сажени,
А на вершки температуру в крови,
По таблице простой умножений
Исчисляли силу любви.

И пока из какого-то чуда
Не восстал завопить мертвец,
Поэты ревели, как словно верблюды
От жестокой грыжи сердец.

Дома —
Из железа и бетона
Скирды.
Туман —
В стакан
Одеколона
Немного воды.

Улица аршином портного
В перегиб, в перелом.
Издалека снова
Дьякон грозы — гром.
По ладони площади — жилки ручья.
В брюхе сфинкса из кирпича
Кокарда моих глаз,
Глаз моих ушат.
С цепи в который раз
Собака карандаша.
И зубы букв слюною чернил в ляжку бумаги.
За окном водостоков краги,
За окошком пудами злоба.

И слово в губах, как свинчатка в кулак.
А семиэтажный гусар небоскреба
Шпорой подъезда звяк.

Стволы стреляют в небе от жары,
И тишина вся в дырьях криков птичьих.
У воздуха веснушки мошкары
И робость летних непривычек.

Спит солнечный карась вверху,
Где пруд в кувшинках облаков и непроточно.
И сеет зерна тени в мху
Шмель — пестрый почтальон цветочный.

Вдали авто сверлит у полдня зуб,
И полдень запрокинулся неловок…
И мыслей муравьи ползут
По дням вчерашних недомолвок.

Это лужицы светятся нежно и лоско,
Эти ногти на пальцах Тверской…
Я иду, и треплет мою прическу
Ветер теплой женской рукой.

Ах, как трудно нести колокольчики ваших улыбок
И самому не звенеть,
На весь мир не звенеть,
Не звенеть…
Вы остались. Остались и стаей серебрянных рыбок
Ваши глаза в ресничную сеть.

Только помнится: в окна вползали корни
Все растущей луны между звездами ос.
«Ах, как мертвенно золото всех Калифорний
Возле россыпи ваших волос!..»

Канарейка в углу (как осколок души) нанизала,
Низала
Бусы трелей стеклянных на нитку и вдруг
Жестким клювом, должно быть, эту нить оборвала,
И стекляшки разбились, попадав вокруг.

И испуганно прыснули под полом мышки,
И, взглянувши на капельки ваших грудей,
Даже март (этот гадкий весенний мальчишка)
Спотыкнулся о краткий февраль страстей.

Очаровательный удел,
Овитый горестною дрожью…
Мой конь стремительно взлетел
На мировое бездорожье,
Во мглу земного бытия,
И мгла с востока задрожала.
И слава юная моя
На перекрестках отставала.

Но муза мчалася за мной
То путеводною звездою,
Сиявшей горней глубиной,
То спутницею молодою,
Врачуя влагою речей
Приоткрывавшиеся раны
От неоправданных мечей
Среди коварного тумана.

И годы быстрые цвели
Прозрачной белизной черемух…
Мы песни звонкие несли
Среди окраин незнакомых;
В еще незнаемой земле
Переходили хляби моря;
На вечереющем челе
Горели ветреные зори.

Облитый светом заревым,
В томленьи сладостном и строгом,
Венчанный хмелем огневым —
Я подошел к твоим чертогам.

Не изменила, муза, ты,
Путеводительная муза,
Венцом нетленной чистоты
Чело отрадного союза
Благословенно оплела,
Разлившись песней величаво.
И только тут к нам подошла
Отставшая в дороге слава.

Полсумрак вздрагивал. Фонари световыми топорами
Разрубали городскую тьму на улицы гулкие.
Как щепки, под неслышными ударами
Отлетали маленькие переулки.

* *

*Громоздились друг на друга стоэтажные вымыслы.
Город пролил крики, визги, гульные брызги.
Вздыбились моторы и душу вынесли
Пьяную от шума, как от стакана виски.

* *

*Электрические черти в черепе развесили
Веселые когда-то суеверия — теперь трупы;
И ко мне, забронированному позой Цезаря,
Подкрадывается город с кинжалом Брута.

25 сентября 1913
Москва

Я не буду Вас компрометировать дешевыми
объедками цветочными,
А из уличных тротуаров сошью Вам платье,
Перетяну Вашу талью мостами прочными,
А эгретом будет труба на железном накате.
Электричеством вытку Вашу походку и улыбки,
Вверну в Ваши слова лампы в сто двадцать свеч,
А в глазах пусть заплещутся золотые рыбки,
И рекламы скользнут с провалившихся плеч.
А город в зимнем белом трико захохочет
И бросит вам в спину куски ресторанных меню,
И во рту моем закопошатся ломти непрожеванной
ночи,
И я каракатицей по вашим губам просеменю.

А вы, нанизывая витрины на пальцы,
Обнаглевших трамваев двухэтажные звонки
Перецелуете, глядя, как валятся, валятся, валятся
Искренние минуты в наксероформленные зрачки.
И когда я, обезумевший, начну прижиматься
К горящим грудям бульварных особняков,
Когда мертвое время с косым глазом китайца
Прожонглирует ножами башенных часов, —
Вы ничего не поймете, коллекционеры жира,
Статисты страсти, в шкатулке корельских душ
Хранящие прогнившую истину хромоногого мира,
А бравурный, бульварный, душный туш!
Так спрячьте ж запеленутые сердца в гардеробы,
Пронафталиньте Ваше хихиканье и увядший стон,
А я Вам брошу с крыш небоскреба
Ваши зашнурованные привычки, как пару дохлых
ворон.

1914

В фонарном отсвете алмазном,
С усмешкой тонкой на губах,
Ты устилаешь путь соблазном,
Как елкой на похоронах.

Выглядываешь и таишься
Над недоверчивой толпой,
Вдруг расплеснешься, расклубишься
И брызнешь искрой огневой.

Чуть стукнув ресторанной дверью,
Певучим шелком прошуршав,
Ты клонишь бешеные перья,
Вздымаешь огненный рукав.

С улыбкой над моим ненастьем
Ты чашу полную вина
Мне подаешь — и сладострастьем
Смятенная душа полна.

Гробокопатель! Полководец!
Твоих шпионов — легион!
И каждый ключевой колодец
Твоей отравой насыщен.

Ты язвы, блещущие смолью,
Как пули, шлешь в врагов своих,
И стискиваешь едкой болью
Суставы пленников нагих.

Прикрытый бредом и любовью,
Как выпушкою вдоль плащей,
Твои знамена пышут кровью
Над страшной гибелью моей.

Я привык к Вашей столовой с коричневым тоном,
К чаю вечернему, к стеклянному звону,
К белым чашкам и к собачьему лаю.
Я всегда у Вас вечерами бываю.
Все так приветливо! Порою печальное.
Из окна я вижу церковь дальнюю.
Какой-то хаос гармонии многотонной.
В соседней комнате звонок телефонный.
И воздух поет: «смотри, смотри,
Как замкнули двери, молча, драпри!»
По комнатам веет любовный туман,
О, как знаком мне пестрый диван!
Тут я впервые интимность познал;
Ее навеял Ваш светлый зал.
И понял, что все другое — ошибка,
Что солнце — детей наивных улыбка,
Что сердце ловит в звездах ответ,
Что сам я глупый, глупый поэт.

1910

Вы вчера мне вставили луну в петлицу,
Оборвав предварительно пару увядших лучей,
И несколько лунных ресниц у
Меня зажелтело на плече.

Мысли спрыгнули с мозговых блокнотов.
Кокетничая со страстью, плыву к
Радости, и душа, прорвавшись на верхних нотах
Плеснула в завтра серный звук.

Время прокашляло искренно и хрипло…
Кривляясь, кричала и, крича, с
Отчаяньем чувственность к сердцу прилипла
И, точно пробка, из вечности выскочил час.

Восторг мернобулькавший жадно выпит…
Кутаю душу в меховое пальто.
Как-то пристально бросились Вы под
Пневматические груди авто.

1913

Вот, кажется, ты и ушла навсегда,
Не зовя, не оглядываясь, не кляня,
Вот кажется ты и ушла навсегда…
Откуда мне знать: зачем и куда?
Знаю только одно: от меня!

Верный и преданный и немного без сил,
С закушенною губой,
Кажется: себя я так не любил,
Как после встречи с тобой.

В тишине вижу солнечный блеск на косе…
И как в просеке ровно стучит дровосек
По стволам красных пней,
Но сильней, но сильней,
По стволам тук — тук — тук,
Стукает сердце топориком мук.

У каждого есть свой домашний
Угол, грядки, покос.
У меня только щеки изрытей, чем пашня,
Волами медленных слез.

Не правда ль смешно: несуразно-громадный,
А слово боится произнести,
Мне бы глыбы ворочать складко,
А хочу одуваньчик любви донести.

Ну, а та, что ушла, и что мне от тоски
Не по здешнему как-то мертво, —
Это так, это так, это так пустяки —
Это почти ничего!

Девственник, казначей плоти!
Тюремщик бесстыдных страстей!
Подумай о горькой расплате,
Такой бесцельно простой!

Ты старость накликал заране,
В юность швырнувши прощай.
Но кровь протестует залпом мигрени,
Демонстрацией красных прыщей.

Как от обысков зарывали
Под половицей капитал,
Ты под полом каменной воли
Драгоценную похоть укрыл.

Но когда вновь отрыть старухе
Пук керенок взбрела блажь,—
Оказалось: в конверте прорехи,
И бумажки изгрызла мышь!

Но, когда, возмечтав о женах,
Соберешься в набег греха,
Узришь: зубы годов мышиных
Семена превратили в труху.

Чем больше сирень мы ломаем,
Тем гуще поход ветвей!
Одумайся, брякнись в ноги пред маем,

Юности рыцарь скупой,
И головокружительным поцелуем
Смиренно честь ей отдай!

1923

Улицы декольтированные в снежном балете…
Забеременели огнями животы витрин,
А у меня из ушей выползают дети,
И с крыш слетают ноги балерин.

Все прошлое возвращается на бумеранге,
Дни в шеренге делают на караул; ки-
вая спиной, надеваю мешковатый комод на ноги
И шепотом бегаю в причесывающемся переулке.

Мне тоже хочется надеть необъятное
Пенсне, что на вывеске через улицу тянет вздрог,
Оскалить свой пронзительный взгляд, но я
Флегматично кушаю снежный зевок.

А рекламные пошлости кажут сторожие
С этажей и пассажей, вдруг обезволясь;
Я кричу исключительно, и капают прохожие
Из подъездов на тротуарную скользь.

Так пойдемте же тыкать расплюснутые морды
В шатучую манну и в завтрашнее «нельзя»,
И сыпать глаза за декольте циничного города,
Шальными руками по юбкам железным скользя!

1914

Для того, чтобы быть весенней птицей
Мало два крылышка и хвостом вертеть,
Еще надо уметь
Песней разлиться
От леса до радуги впредь.

Вот открою я рот свой багровый пошире,
Песни сами польются в уши раскрытые дней…
Скажите, в какой вы волшебной кашире
Столько найдете чудесных детей?

И сегодня мне весело,
Весело,
Весело!
Я от счастья блаженненько глуп,
Оттого, вероятно, что жизнь мою взвесила
Ты на точных весах твоих губ.

Все мы, поэты — торгаши и торгуем
Строфою за рубль серебрянных глаз,
И для нас лишь таким поцелуем
Покупается подлинный час.

Для того, чтобы стать настоящим поэтом,
Надо в минуту истратить века,
И не верить ребячливо, что станешь скелетом,
И что бывает такая тоска,

Что становится сердце дыбом,
А веки весят сто пуд,
И завидуешь допотопным рыбам,
Что они теперь не живут!

…Ах! Удрать бы к чертям в Полинезию,
Вставить кольца в ноздрю и плясать,
И во славу веселой поэзии
Соловьем о любви хохотать!

Закат запыхался. Загнанная лиса.
Луна выплывала воблою вяленой.
А у подъезда стоял рысак.
Лошадь как лошадь. Две белых подпалины.

И ноги уткнуты в стаканы копыт.
Губкою впитывало воздух ухо.
Вдруг стали глаза по-человечьи глупы
И на землю заплюхало глухо.

И чу! Воробьев канители полет
Чириканьем в воздухе машется.
И клювами роют теплый помет,
Чтоб зернышки выбрать из кашицы.

И старый угрюмо учил молодежь:
-Эх! Пошла нынче пища не та еще!
А рысак равнодушно глядел на галдеж,
Над кругляшками вырастающий.

Эй, люди! Двуногие воробьи,
Что несутся с чириканьем, с плачами,
Чтоб порыться в моих строках о любви.
Как глядеть мне на вас по-иначему?!

Я стою у подъезда придущих веков,
Седока жду с отчаяньем нищего
И трубою свой хвост задираю легко,
Чтоб покорно слетались на пищу вы!

В рукавицу извощика серебряную каплю
пролил,
Взлифтился, отпер дверь легко…
В потерянной комнате пахло молью
И полночь скакала в черном трико.

Сквозь глаза пьяной комнаты, игрив и юродив
Втягивался нервный лунный тик,
А на гениальном диване — прямо напротив
Меня — хохотал в белье мой двойник.

И Вы, разбухшая, пухлая, разрыхленная,
Обнимали мой вариант костяной.
Я руками взял Ваше сердце выхоленное,
Исцарапал его ревностью стальной.

И, вместе с двойником, фейерверя тосты,
Вашу любовь до утра грызли мы
Досыта, досыта, досыта
Запивая шипучею мыслью.

А когда солнце на моторе резком
Уверенно выиграло главный приз —
Мой двойник вполз в меня, потрескивая,
И тяжелою массою бухнулся вниз.

1913

Муаровый снег тротуарами завивается
Как волосы височками чиновника.
Девушка из флигеля косого китайца
Под тяжестью тишины!
Девушка, перегнувшая сны!
Ты ищешь любовника?
Не стоит! Он будет шептать: Останься!
Любовью пригладит души непокорственный клок,
И неумело, как за сценой изображают поток
На киносеансе,
Будет притворяться: страдает от вторника
В гамаке убаюканных грез.
Разве не знаешь: любовник — побитый пес,
Которому не надо намордника.
Н а и в н а я! Песок на арене,
Как любовь, для того, чтоб его топтать,
Я не любовник, конечно, я поэт, тихий, как мать,
Безнадежный, как неврастеник в мягких тисках мигрени!
Но я еще знаю, что когда сквозь окна курица,
А за нею целый выводок пятен поспешит,
Тогда, как черепами,
Сердцами
Играет улица,
А с левой стороны у всех девушек особенно заболит.
И все, даже комиссары, заговорят про Данте
И Беатриче, покрытых занавеской веков,
Верь! Весь звон курантов
Только треск перебитых горшков.
И теперь я помню, что и я когда-то
Уносил от молодости светлые волосы на черном пиджаке,
И бесстыдному красному закату
Шептал о моей тоске.
А ты все-таки ищешь молодого любовника,
Красивого, статного, ищешь с разбега,
Тротуарами, где пряди снега
Завиваются височками чиновника!
Ну что же, ищи!
Свищи!
Сквозь барабаны мороза и вьюги,
Сквозь брошенный игривым снежком плач,
На нежных скрипках твоих грудей упругих
Заиграет какой-нибудь скрипач.

Маски повсюду, веселые маски,
Хитро глядят из прорезов глаза;
Где я? В старинной, чарующей сказке?
Но отчего покатилась слеза?

Глупые маски, веселые маски,
Манит, зовет меня ваш хоровод.
Вот промелькнули влюбленные глазки;
Странные маски, куда вас влечет?

Платья безвкусны, размеренны речи;
Мчатся в бессмысленной пляске
Руки, зовущие груди и плечи;
Глупые маски, веселые маски.

Слезы личиной глухою закрою,
С хохотом маску надену свою!
Глупые маски! Стремитесь за мною,
Слушайте: пошлости гимн я пою.

Маски повсюду, веселые маски,
Хитро глядят из прорезов глаза;
Где я? В старинной, чарующей сказке?
Но отчего покатилась слеза?

1910

За окошком воробьиной канителью веселой
Сорваны лохмотья последних снегов.
За сокольниками побежали шалые села
Уткнуться околицей в кольца ручьев.

И зеленою меткой
Трава на грязном платке полей.
Но по-прежнему хохлятся желтой наседкой
Огни напыжившихся фонарей.

Слеза стекла серебрянной улиткой,
За нею слизь до губ от глаз…
А злобь вдевает черную нитку
В иголку твоих колючих фраз.

Я слишком стал близок. Я шепотом лезу
Втискиваясь в нужду быть немного одной,
Нежные слова горячее железа
Прожигают покой.

В кандалах моих ласк ты закована странно.
Чуть шевелишь сердцем — они звенят.
Под какой же колпак стеклянный
Ты спряталась от меня?

И если отыщешь, чтоб одной быть, узнаешь,
Что куда даже воздуху доступа нет,
Жизнь проберется надоедно такая ж,
В которой замучил тебя поэт.

Нет! Пусть ненадолго к твоему сердцу привязан
К почве канатами аэростат, —
Зато погляди, как отчетливо сказан
Твой профиль коленопреклонением моих баллад.

Все, кто в люльке Челпанова мысль свою вынянчил!
Кто на бочку земли сумел обручи рельс набить!
За расстегнутым воротом нынче
Волосатую завтру увидеть!

Где раньше леса, как зеленые ботики,
Надевала весна и айда —
Там глотки печей в дымной зевоте
Прямо в небо суют города.

И прогресс стрижен бобриком требований
Рукою, где вздуты жилы железнодорожного узла.
Докуривши махорку деревни,
Последний окурок села,

Телескопами счистивши тайну звездной перхоти,
Вожжи солнечных лучей машиной схватив,
В силометре подъемника электричеством кверху
Внук мой гонит, как черточку лифт.

Сумрак кажет трамваи, как огня кукиши,
Хлопают жалюзи магазинов, как ресницы в сто пуд,
Мечет вновь дискобол науки
Граммофонные диски в толпу.

На пальцах проспектов построек заусеницы,
Сжата пальцами плотин, как женская глотка, вода,
И объедают листву суеверий, как гусеницы,
Извиваясь суставами вагонов, поезда.

Церковь бьется правым клиросом
Под напором фабричных гудков.
Никакому хирургу не вырезать
Аппендицит стихов.

Подобрана так или иначе
Каждой истине сотня ключей,
Но гонококк соловьиный не вылечен
В лунной и мутной моче.

Сгорбилась земля еще пуще
Под асфальтом до самых плеч,
Но поэта, занозу грядущего,
Из мякоти не извлечь.

Вместо сердца — с огромной плешиной,
С глазами, холодными, как вода на дне,
Извиваясь, как молот бешеный,
Над раскаленным железом дней,

Я сам в Осанне великолепного жара,
Для обеденных столов ломая гробы,
Трублю сиреной строчек, шофер земного шара
И Джек-потрошитель судьбы.

И вдруг металлический, как машинные яйца,
Смиряюсь, как собачка под плеткой Тубо —
Когда дачник, язык мой, шляется
По аллее березовых твоих зубов.

Мир может быть жестче, чем гранит еще,
Но и сквозь пробьется крапива строк вновь,
А из сердца поэта не вытащить
Глупую любовь.

Июль 1919

O, patria! ti rivedro.
_Tancredi

*Когда в зловещий час сомнения
Я опьянен земной тоской,
Свой челн к стране Уединения
Я правлю твердою рукой.

Земля! Земля!.. Моей отчизною
Я вновь пленен. Родная тишь!..
Но отчего же с укоризною
Ты на пришедшего глядишь?

Тебе был верен я, не знающий
Иных утех, чем грез о том,
Когда приду, изнемогающий,
К тебе я в сумраке ночном.

Из данного мне ожерелия
Я не растратил бирюзы —
Ни в час безумного веселия,
Ни в час настигнувшей грозы.

Смотри: венец твой окровавленный
Из горних, облетевших роз,
Как раб смиренный, но прославленный,
Я на челе опять принес.

Пусть в городах блудницы многие
От ласк моих изнемогли —
О, что тебе слова убогие,
Растерянные мной вдали,

И поцелуи бесконечные,
И сладострастья буйный хмель?
Тебе принес я речи вечные
И дух — увядший иммортель.

О, приюти меня, усталого,
Страны блаженной темнота,
И горстью снега бледноталого
Увлажь иссохшие уста!

Болтливые моторы пробормотали быстро и на
Опущенную челюсть трамвая, прогрохотавшую
по глянцу торца,
Попался шум несуразный, однобокий, неуклюже
выстроенный,
И вечер взглянул хитрее, чем глаз мертвеца.

Раскрывались, как раны, рамы и двери электро, и
Оттуда сочились гнойные массы изабелловых дам;
Разогревали душу газетными сенсациями некоторые,
А другие спрягали любовь по всем падежам и родам.

А когда город начал крениться набок и
Побежал по крышам обваливающихся домов,
Когда фонари сервировали газовые яблоки
Над компотом прокисших зевот и слов,

Когда я увлекся этим бешеным макао, сам
Подтасовывая факты крапленых колод, —
Над чавкающим, переживающим мгновения хаосом,
Вы возникли, проливая из сердца иод.

1914

Вы прошли над моими гремящими шумами,
Этой стаей веснушек, словно пчелы звеня.
Для чего ж столько лет, неверная, думали:
Любить или нет меня?

Подойдите и ближе. Я знаю: прорежете
Десну жизни моей, точно мудрости зуб.
Знаю: жуть самых нежных нежитей
Засмеется из красной трясины ваших тонких губ.

Сколько зим занесенных моею тоскою,
Моим шагом торопится опустелый час.
Вот уж помню: извозчик. И сиренью морскою
Запахло из раковины ваших глаз.

Вся запела бурей, но каких великолепий!
Прозвенев на весь город, с пальца скатилось кольцо.
И сорвав с головы своей легкое кепи,
Вы взмахнули им улице встречной в лицо.

И двоясь, хохотали
В пролетевших витринах,
И роняли
Из пригоршней глаз винограды зрачка.
А лихач задыхался на распухнувших шинах,
Торопя прямо в полночь своего рысака.

Октябрь 1917

Вы все грустнеете,
Бормоча, что становитесь хуже,
Что даже луже
Взглянуть в глаза не смеете.
А когда мимо Вас сквозь литые литавры шума
Тэф-Тэф прорывается, в своем животе стеклянном
протаскивая
Бифштекс в модном платье, гарнированный сплетнями,
Вы, ласковая,
Глазами несовершеннолетними
Глядите, как тени пробуют улечься угрюмо
Под скамейки, на чердаки, за заборы,
Испуганные кивком лунного семафора.
Не завидуйте легкому пару,
Над улицей и над полем вздыбившемуся тайком!
Не смотрите, как над зеленым глазом бульвара
Брови тополей изогнулись торчком.
Им скучно, варварски скучно, они при смерти,
Как и пихты, впихнутые в воздух, измятый жарой.
На подстаканнике зубов усмешкой высмейте
Бесковную боль опухоли вечеровой.
А здесь, где по-земному земно,
Где с губ проституток каплями золотого сургуча
каплет злоба, —
Всем любовникам известно давно,
Что над поцелуями зыблется тление гроба.
Вдоль тротуаров треплется скок-скок
Прыткой улиткой, нелепо, свирепо
Поток,
Стекающий из потных бань, с задворков, с неба
По слепым кишкам водостоков вбок.
И все стремится обязательно вниз,
Таща корки милосердия и щепы построек;
Бухнет, пухнет, неловок и боек,
Поток, забывший крыши и карниз.
Не грустнейте, что становитесь хуже,
Ввинчивайте улыбку в глаза лужи.
Всякий поток, льющийся вдоль городских желобков,
Над собой, как знамя, несет запах заразного барака;
И должен по наклону в конце концов
Непременно упасть в клоаку.

1916

Эти волосы, пенясь прибоем, тоскуют
Затопляя песочные отмели лба,
На котором морщинки, как надпись, рисует,
Словно тростью, рассеянно ваша судьба.

Вам грустить тишиной, набегающей резче,
Истекает по каплям, по пальцам рука.
Синих жилок букет васильковый трепещет
В этом поле ржаного виска.

Шестиклассник влюбленными прячет руками
И каракульки букв, назначающих час…
Так готов сохранить я строками на память,
Ваш вздох, освященный златоустием глаз.

Вам грустить тишиной… пожалейте: исплачу
Я за вас этот грустный, истомляющий хруп!
Это жизнь моя бешенной тройкою скачет
Под малиновый звон ваших льющихся губ.

В этой тройке —
Вдвоем. И луна в окно бойко
Натянула, как желтые вожжи лучи.
Под малиновый звон звонких губ ваших, тройка,
Ошалелая тройка,
Напролом проскачи.

Круги всё уже, всё короче
Вычерчивает в синеве
Твой ястреб страшных безразличий
Над кроткой горлицей любви.

Напрасно биться и бороться,
Себя любимым возомня,
И в чаще страсти не укрыться
От клюва равнодуший мне.

Вниз кинешься ты комом жутко,
И комья к горлу подойдут.
Лишь память квохчет, как наседка,
Скликая выводок обид.

7 июля 1923

Каждый раз
Несураз-
Ное брякая
Я — в спальню вкатившийся мотосакош.
Плотносложенным дням моим всякая
Фраз-
А
Раз-
Резательный нож!

Я зараз —
Ой, дымлюся от крика чуть,
Весь простой, как соитье машин,
Черпаками строчек не выкачать
Выгребную яму моей души.
Я молюсь на червонную даму игорную,
А иконы ношу на слом,
И похабную надпись узорную
Обращаю в священный псалом.

Незастегнутый рот, как штанов прорешка,
И когда со лба полночи пот звезды,
Башка моя служит ночлежкой
Всем паломникам в Иерусалим ерунды.

И наутро им грозно я в ухо реву,
Что завтра, мягчее, чем воск,
И тащу продавать на Сухареву
В рай билет, мои мышцы и мозг.

Вот вы помните: меня вы там встретили,
Так кричал, что ходуном верста:
— Принимаю в починку любовь, добродетели,
Штопаю браки и веру в Христа.

И работу окончив обличительно тяжкую,
После с людьми по душам бесед,
Сам себе напоминаю бумажку я,
Брошенную в клозет.

Июнь 1919

У купца — товаром трещат лобазы,
Лишь скидывай засов, покричи пять минут:
— Алмазы! Лучшие, свежие алмазы!
И покупатели ордой потекут.

Девушка дождется лунного часа.
Выйдет на площадь, где прохожий част,
И груди, как розовые чаши мяса,
Ценителю длительной дрожи продаст.

Священник покажется толстый, хороший,
На груди с большим крестом,
И у прихожан обменяет на гроши
Свое интервью с Христом.

Ну а поэту? Кто купит муки,
Обмотанные марлей чистейших строк?
Он выйдет на площадь, протянет руки
И с голоду подохнет в недолгий срок!

Мое сердце не банк увлечений, ошибки
И буквы восходят мои на крови.
Как на сковородке трепещется рыбка,
Так жарится сердце мое на любви!

Эй, люди! Монахи, купцы и девицы!
Лбом припадаю отошедшему дню,
И сердце не успевает биться,
А пульс слился в одну трескотню.

Но ведь сердце, набухшее болью, дороже,
Пустого сердца продашь едва ль,
И где сыскать таких прохожих,
Которые золотом скупили б печаль?!

И когда ночь сжимаете в постельке тело ближнее,
Иль устаете счастье свое считать,
Я выхожу площадями рычать:
— Продается сердце неудобное, лишнее!
Эй! Кто хочет пудами тоску покупать?!

Одни волнуются и празднуют победу
И совершают праздник дележа;
Другие, страхом оплативши беды,
Газеты скалят из-за рубежа.

Мне жаль и тех, кто после долгой жажды
Пьет залпом все величие страны.
Настанет день, и победитель каждый
В стремнину рухнется со страшной крутизны.

Мне жаль и тех, кто в злобном отдаленьи,
Пропитанные желчью долгих лет,
Мечтают жалкие отрепья пораженья
Сменить на ризы пышные побед.

Видали ль вы, как путник, пылью серый,
Бредя ущельем, узрит с двух сторон
Зрачок предчувствующей кровь пантеры
И мертвечиной пахнущий гиены стон.

Они рычат и прыгают по скалам,
Хотят друг друга от ущелья отогнать,
Чтоб в одиночестве белеющим оскалом
Свою добычу в клочья истерзать.

И путешественник, в спасение не веря,
Внимает с ужасом и жмется под гранит.
Он знает, для чего грызутся звери,
И все равно ему, который победит.

Мне жальче путников, живущих без оглядки,
Не победителей, не изгнанных из стран:
Они не выпили и мед победы сладкий,
И горький уксус не целил им ран.

1925