Стихи Алексея Апухтина о Родине

О, что за облако над Русью пролетело,
Какой тяжелый сон в пустеющих полях!
Но жалость мощная проснулася в сердцах
И через черный год проходит нитью белой.
К чему ж уныние? Зачем бесплодный страх?
И хату бедняка, и царские палаты
Одним святым узлом связала эта нить:
И труженика дань, и креза дар богатый,
И тихий звук стиха, и музыки раскаты,
И лепту юношей, едва начавших жить.
Родник любви течет на дне души глубоком,
Как пылью, засорен житейской суетой…
Но туча пронеслась ненастьем и грозой,-
Родник бежит ручьем. Он вырвется потоком,
Он смоет сор и пыль широкою волной.

Графу А. Н. Граббе
во время его кругосветного плавания
на великокняжеской яхте «Тамара»

Княжна Тамара, дочь Гудала,
Лишившись рано жениха,
Простой монахинею стала,
Но не спаслася от греха.
К ней по причине неизвестной
Явился демон — враг небес —
И пред грузинкою прелестной
Рассыпался как мелкий бес.
Она боролась, уступая,
И пала, выбившись из сил…
За это aнгел двери рая
Пред ней любезно растворил.

Не такова твоя «Тамара»:
С запасом воли и труда
Она вокруг земного шара
Идет бесстрастна и горда;
Живет средь бурь, среди тумана
И, русской чести верный страж,
Несет чрез бездны океана
Свой симпатичный экипаж.
Британский демон злобой черной
Не нанесет ущерба ей
И речью льстивой и притворной
Не усыпит ее очей.
Ей рай отчизны часто снится,
И в этот рай — душой светла —
Она по праву возвратится
И непорочна, и цела.

12 декабря 1890

Торжественный гул не смолкает в Кремле,
Кадила дымятся, проносится стройное пенье…
Как будто на мертвой земле
Свершается вновь Воскресенье!
Народные волны ликуют, куда-то спеша…
Зачем в этот час меня горькая мысль одолела?
Под гнетом усталого, слабого тела
Тебе не воскреснуть, разбитая жизнью душа!
Напрасно рвалася ты к свету и жаждала воли;
Конец недалек: ты, как прежде, во тьме и в пыли;
Житейские дрязги тебя искололи,
Тяжелые думы тебя извели;
И вот, утомясь, исстрадавшись без меры,
Позорно сдалась ты гнетущей судьбе…
И нет в тебе теплого места для веры,
И нет для безверия силы в тебе!

Начало 1870-х годов

Н. П. Барышникову

Сверкает солнце жгучее,
В саду ни ветерка,
А по небу летучие
Проходят облака.
Я в час полудня знойного,
В томящий мертвый час
Волненья беспокойного
Люблю смотреть на вас.
Но в зное те ж холодные,
Без цели и следа,
Несетесь вы, свободные,
Неведомо куда.
Всё небо облетаете…
То хмуритесь порой,
То весело играете
На тверди голубой.
А в вечера росистые,
Когда, с закатом дня
Лилово-золотистые,
Глядите на меня!
Вы, цепью изумрудною
Носяся в вышине,
Какие думы чудные
Нашептывали мне!..
А ночью при сиянии
Чарующей луны
Стоите в обаянии,
Кругом озарены.
Когда всё, сном объятое,
Попряталось в тени,
Вы, светлые, крылатые,
Мелькаете одни!

3 августа 1855
Павлодар

Когда на лаврах Мантинеи
Герой Эллады умирал
И сонм друзей, держа трофеи,
Страдальца ложе окружал,-
Мгновенный огнь одушевленья
Взор потухавший озарил.
И так, со взором убежденья,
Он окружавшим говорил:
«Друзья, не плачьте надо мною!
Недолговечен наш удел;
Блажен, кто жизни суетою
Еще измерить не успел,
Но кто за честь отчизны милой
Ее вовеки не щадил,
Разил врага,- и над могилой
Его незлобливо простил!
Да, я умру, и прах мой тленный
Пустынный вихорь разнесет,
Но счастье родины священной
Красою новой зацветет!»
Умолк… Друзья еще внимали…
И видел месяц золотой,
Как, наклонившися, рыдали
Они над урной роковой.
Но слава имени героя
Его потомству предала,
И этой славы, взятой с боя,
И смерть сама не отняла.

Пронзен ядром в пылу сраженья,
Корнилов мертв в гробу лежит…
Но всей Руси благословенье
И в мир иной за ним летит.
Еще при грозном Наварине
Он украшеньем флота был;
Поборник правды и святыни,
Врагов отечества громил,
И Севастополь величавый
Надежней стен оберегал…
Но смерть поспорила со славой,
И верный сын России пал,
За славу, честь родного края,
Как древний Грек, он гордо пал,
И, всё земное покидая,
Он имя родины призвал.
Но у бессмертия порога
Он, верой пламенной горя,
Как христианин, вспомнил Бога,
Как верноподданный — царя.
О, пусть же ангел светозарный
Твою могилу осенит
И гимн России благодарной
На ней немолчно зазвучит!

26 октября 1854

Какие чудеса творятся
У нас по прихоти судьбы:
С сынами Франции мирятся
Угрюмой Англии сыны.
И даже (верх всех удивлений!)
Союз меж ними заключен,
И от бульдожьих уверений
В чаду Луи Наполеон!
Уж не опять ли воедино
Они под знаменем креста
Идут толпами в Палестину,
Чтоб воевать за гроб Христа?
Нет, для народов просвещенных
Теперь уж выгоды в том нет:
Что взять им с греков угнетенных?
Зато не беден Магомет!
И против Руси собирают
Они за то войска свои,
Что к грекам руку простирают
Они в знак мира и любви.
А турок просто в восхищенье!
До этих пор он жил как зверь,
Не зная вовсе просвещенья,
А просвещается теперь!
Уж вместо сабли он иголку
Изделья английского взял
И на французскую ермолку
Чалму родную променял.
Но европейского покроя
Его одежда не спасла,
И под ермолкой, под чалмою,
Одна у турка голова.
Ведь мы уж были у Синопа,
И просвещенных мусульман
На кораблях купцов Европы
Их просветивших англичан.
И для французиков нахальных
Готов у нас уж пир такой,
Что без своих нарядов бальных
Они воротятся домой.
А если захотят остаться,
От дорогих таких гостей
Не можем, право, отказаться,
Не успокоив их костей.[1]

5 апреля 1854

Однажды снилось мне, что площадь русской сцены
Была полна людей. Гудели голоса,
Огнями пышными горели окна, стены,
И с треском падали ненужные леса.
И из-за тех лесов, в сиянии великом,
Явилась женщина. С высокого чела
Улыбка светлая на зрителей сошла,
И площадь дрогнула одним могучим криком.
Волненье усмирив движением руки,
Промолвила она, склонив к театру взоры:

«Учитесь у меня, российские актеры,
Я роль свою сыграла мастерски.
Принцессою кочующей и бедной,
Как многие, явилася я к вам,
И так же жизнь моя могла пройти бесследно,
Но было иначе угодно небесам!
На шаткие тогда ступени трона
Ступила я бестрепетной ногой —
И заблистала старая корона
Над новою, вам чуждой, головой.
Зато как высоко взлетел орел двуглавый!
Как низко перед ним склонились племена!
Какой немеркнущею славой
Покрылись ваши знамена!
С дворянства моего оковы были сняты,
Без пыток загремел святой глагол суда,
В столицу Грозного сзывались депутаты,
Из недр степей вставали города…
Я женщина была — и много я любила…
Но совесть шепчет мне, что для любви своей
Ни разу я отчизны не забыла
И счастьем подданных не жертвовала ей.
Когда Тавриды князь, наскучив пылом страсти,
Надменно отошел от сердца моего,
Не пошатнула я его могучей власти,
Гигантских замыслов его.
Мой пышный двор блистал на удивленье свету
В стране безлюдья и снегов;
Но не был он похож на стертую монету,
На скопище бесцветное льстецов.
От смелых чудаков не отвращая взоров,
Умела я ценить, что мудро иль остро:
Зато в дворец мой шли скитальцы, как Дидро,
И чудаки такие, как Суворов;
Зато и я могла свободно говорить
В эпоху диких войн и казней хладнокровных,
Что лучше десять оправдать виновных,
Чем одного невинного казнить,-
И не было то слово буквой праздной!
Однажды пасквиль мне решилися подать:
В нем я была — как женщина, как мать —
Поругана со злобой безобразной…
Заныла грудь моя от гнева и тоски;
Уж мне мерещились допросы, приговоры…
Учитесь у меня, российские актеры!
Я роль свою сыграла мастерски:
Я пасквиль тот взяла — и написала с краю:
Оставить автора, стыдом его казня,-
Что здесь — как женщины — касается меня,
Я — как Царица — презираю!
Да, управлять подчас бывало нелегко!
Но всюду — дома ли, в Варшаве, в Византии —
Я помнила лишь выгоды России —
И знамя то держала высоко.
Хоть не у вас я свет увидела впервые,-
Вам громко за меня твердят мои дела:
Я больше русская была,
Чем многие цари, по крови вам родные!
Но время шло, печальные следы
Вокруг себя невольно оставляя…
Качалася на мне корона золотая,
И ржавели в руках державные бразды…
Когда случится вам, питомцы Мельпомены,
Творенье гения со славой разыграть
И вами созданные сцены
Заставят зрителя смеяться иль рыдать,
Тогда — скажите, ради Бога!-
Ужель вам не простят правдивые сердца
Неловкость выхода, неровности конца
И даже скуку эпилога?»

Тут гул по площади пошел со всех сторон,
Гремели небеса, людскому хору вторя;
И был сначала я, как будто ревом моря,
Народным воплем оглушен.
Потом все голоса слилися воедино,
И ясно слышал я из говора того:
«Живи, живи, Екатерина,
В бессмертной памяти народа твоего!»

1871

Ночь опустилась. Все тихо: ни криков, ни шума.
Дремлет царевич, гнетет его горькая дума:
«Боже, за что посылаешь мне эти стаданья?.
В путь я пустился с горячею жаждою знанья,
Новые страны увидеть и нравы чужие.
О, неужели в поля не вернусь я родные?
В родину милую весть роковая дошла ли?
Бедная мать убивается в жгучей печали,
Выдержит твердо отец,- но под строгой личиной
Все его сердце изноет безмолвной кручиной…
Ты мои помыслы видишь, о праведный Боже!
Зла никому я не сделал… За что же, за что же?.
Вот засыпает царевич в тревоге и горе,
Сон его сладко баюкает темное море…
Снится царевичу: тихо к его изголовью
Ангел склонился и шепчет с любовью:
»Юноша, Богом хранимый в далекой чужбине!
Больше, чем новые страны, увидел ты ныне,
Ты свою душу увидел в минуту невзгоды,
Мощью с судьбой ты померился в юные годы!
Ты увидал беспричинную злобу людскую…
Спи безмятежно! Я раны твои уврачую.
Все, что ты в жизни имел дорогого, святого,
Родину, счастье, семью — возвращу тебе снова.
Жизнь пред тобой расстилается в светлом просторе,
Ты поплывешь чрез иное — житейское море,
Много в нем места для подвигов смелых, свободны;
Много и мелей опасных, и камней подводных…
Я — твой хранитель, я буду незримо с тобою,
Белыми крыльями черные думы покрою".

Май 1891

Не веселую, братцы, вам песню спою,
Не могучую песню победы,
Что певали отцы в Бородинском бою,
Что певали в Очакове деды.
Я спою вам о том, как от южных полей
Поднималося облако пыли,
Как сходили враги без числа с кораблей
И пришли к нам, и нас победили.

А и так победили, что долго потом
Не совались к нам с дерзким вопросом,
А и так победили, что с кислым лицом
И с разбитым отчалили носом.

Я спою, как, покинув и дом и семью,
Шел в дружину помещик богатый,
Как мужик, обнимая бабенку свою,
Выходил ополченцем из хаты.

Я спою, как росла богатырская рать,
Шли бойцы из железа и стали,
И как знали они, что идут умирать,
И как свято они умирали!
Как красавицы наши сиделками шли
К безотрадному их изголовью,
Как за каждый клочок нашей русской земли
Нам платили враги своей кровью;

Как под грохот гранат, как сквозь пламя
и дым,
Под немолчные, тяжкие стоны
Выходили редуты один за другим,
Грозной тенью росли бастионы;

И одиннадцать месяцев длилась резня,
И одиннадцать месяцев целых
Чудотворная крепость, Россию храня,
Хоронила сынов ее смелых…

Пусть не радостна песня, что вам я пою,
Да не хуже той песни победы,
Что певали отцы в Бородинском бою,
Что певали в Очакове деды.

1869

Длинные улицы блещут огнями,
Молкнут, объятые сном;
Небо усыпано ярко звездами,
Светом облито кругом.
Чудная ночь! Незаметно мерцает
Тусклый огонь фонарей.
Снег ослепительным блеском сияет,
Тысячью искрясь лучей.
Точно волш_е_бством каким-то объятый,
Воздух недвижим ночной…

Город прославленный, город богатый,
Я не прельщуся тобой.
Пусть твоя ночь в непробудном молчанье
И хороша и светла, —
Ты затаил в себе много страданья,
Много пороков и зла.
Пусть на тебя с высоты недоступной
Звезды приветно глядят —
Только и видят они твой преступный,
Твой закоснелый разврат.

В пышном чертоге, облитые светом,
Залы огнями горят.
Вот и невеста: роскошным букетом
Скрашен небрежный наряд,
Кудри волнами бегут золотые…
С ней поседелый жених.
Как-то неловко глядят молодые,
Холодом веет от них.

Плачет несчастная жертва расчета,
Плачет… Но как же ей быть?
Надо долги попечителя-мота
Этим замужством покрыть…
В грустном раздумье стоит, замирая,
Темных предчувствий полна…
Ей не на радость ты, ночь золотая!
Небо, и свет, и луна
Ей напевают печальные чувства…

Зимнего снега бледней,
Мается труженик бедный искусства
В комнатке грязной своей.
Болен, бедняк, исказило мученье
Юности светлой черты.
Он, не питая свое вдохновенье,
Не согревая мечты,
Смотрит на небо в волнении жадном,
Ищет луны золотой…
Нет! Он прощается с сном безотрадным,
С жизнью своей молодой.

Всё околдовано, всё онемело!
А в переулке глухом,
Снегом скрипя, пробирается смело
Рослый мужик с топором.
Грозен и зол его вид одичалый…
Он притаился и ждет:
Вот на пирушке ночной запоздалый
Мимо пройдет пешеход…
Он не на деньги блестящие жаден,
Не на богатство, — как зверь,
Голоден он и, как зверь, беспощаден…
Что ему люди теперь?
Он не послушает их увещаний,
Не побоится угроз…

Боже мой! Сколько незримых страданий!
Сколько невидимых слез!
Чудная ночь! Незаметно мерцает
Тусклый огонь фонарей;
Снег ослепительным блеском сияет,
Тысячью искрясь лучей;
Длинные улицы блещут огнями,
Молкнут, объятые сном;
Небо усыпано ярко звездами,
Светом облито кругом.

13 января 1856

Ночью вчера, задремав очень рано,
В грезах увидел я Юстиниана.
В мантии длинной, обшит соболями,
Так говорил он, сверкая очами:
«Русь дорогая, тебя ли я вижу?
Что с тобой? Ты не уступишь Парижу.
Есть учрежденья в тебе мировые,
Рельсы на Невском, суды окружные;
Чтоб не отстать от рутины заморской,
Есть в тебе даже надзор прокурорский,
То, что в других образованных странах.
Есть и присяжные… в длинных кафтанах.
В судьи ученых тебе и не надо,
Судьям в лаптях ты, родимая, рада.
Им уж не место в конторе питейной —
Судят и рядят весь мир на Литейной.
Вечно во всем виноваты дворяне,
Это присяжные знают заране:
Свистнуть начальнику в рожу полезно,
Это крестьянскому сердцу любезно.
»Вот молодец,- говорят они хором.-
Стоит ли думать над этаким вздором?"
Если ж нельзя похвалить его гласно,
«Он сумасшедший!- решат все согласно.-
Но ненадолго ума он лишился,
Треснул — и тотчас опять исцелился!»
Публика хлопает, и в наказанье
Шлют ее вон,- под конец заседанья.
Злы у вас судьи, но злей адвокаты;
Редко кто чешется: все демократы!
Как я любуюсь на все эти секты,
Я, написавший когда-то пандекты.
Как бы министры мои удивились,
Знавшие весь «corpus juris civilis»,
Если б из дальней родной Византии
Ветер занес их на север России.
Там, в Византии, сравненный с Минервой,
Законодатель считался я первый;
Здесь же остаться мне первым уж трудно:
Здесь сочиняет законы Зарудный!"
Смолк император при имени этом,
Словно ужаленный острым ланцетом,
И, в подтвержденье великой печали,
Слезы из глаз его вдруг побежали.
Чтоб усыпить его силой целебной,
Дал я прочесть ему «Вестник Судебный»,
Сам же прочел об урусовском деле,-
И, к удивленью, проснулся в постели.
Видно, недаром все это виденье!
Было ужасно мое пробужденье:
Солнце в глаза уж смеялось мне резко,
От мирового лежала повестка,
И осторожно, как некие воры,
В спальню входили ко мне кредиторы.

14 ноября 1869

Как сроднились вы со мною,
Песни родины моей,
Как внемлю я вам порою,
Если вечером с полей
Вы доноситесь, живые,
И в безмолвии ночном
Мне созвучья дорогие
Долго слышатся потом.

Не могучий дар свободы,
Не монахи мудрецы,-
Создавали вас невзгоды
Да безвестные певцы.
Но в тяжелые годины
Весь народ, до траты сил,
Весь — певец своей кручины —
Вас в крови своей носил.

И как много в этих звуках
Непонятного слилось!
Что за удаль в самых муках,
Сколько в смехе тайных слез!
Вечным рабством бедной девы,
Вечной бедностью мужей
Дышат грустные напевы
Недосказанных речей…

Что за речи, за герои!
То — бог весть какой поры —
Молодецкие разбои,
Богатырские пиры;
То Москва, татарин злобный,
Володимир, князь святой…
То, журчанью вод подобный,
Плач княгини молодой.

Годы и**дут чередою…
Песни нашей старины
Тем же рабством и тоскою,
Той же жалобой полны;
А подчас все так же вольно
Славят солнышко-царя,
Да свой Киев богомольный,
Да Илью богатыря.

1 июля 1857

Видали ль вы рассвета час
За ночью темной и ненастной?
Давно уж буря пронеслась,
Давно уж смолкнул гул ужасный,
Но все кругом еще хранит
Тяжелый след грозы нестройной,
Все ждет чего-то и молчит!..
Все полно мысли беспокойной.

Но вот у тучи роковой
Вдруг прояснился угол белый;
Вот за далекою горой
С востока что-то заалело;
Вон там повыше брызнул свет.
Он вновь исчезнет ли за тучей
Иль станет славный и могучий
Среди небес?.
Ответа нет…

Но звук пастушеской свирели
Уж слышен в тишине полей,
И воздух кажется теплей,
И птички ранние запели.
Туманы, сдвинувшись сперва,
Несутся, ветром вдаль гонимы.

Теперь таков наш край родимый,
Теперь Россия такова.

6 января 1858

Я еду. На небе высоко
Плывет уж бледная луна,
И от селенья недалеко
Дорога старая видна.
И по дороге неизбитой
Звонки проезжих не гудят,
И лишь таинственно ракиты
По сторонам ее стоят,
И из-за них глядят уныло
Уж полусгнившие столбы
Да одинокая могила
Без упованья и мольбы.
И крест святынею своею
Могилы той не сторожит,
Лишь, наклонившися над нею,
Угрюмо шепчет ряд ракит.
И есть в окрестности преданье,
Что на могиле страшной той
Пресек свое существованье
Один страдалец молодой.
Однажды в ночь сюда пришел он
И имя Бога не призвал,
Но, адских мук и страсти полон,
Он в грудь вонзил себе кинжал.
И неотпетая могила
Дана преступника костям.
В ней песня слышалась уныло,
И тень являлась по ночам.
Всегда с боязнью и тревогой
Крестьянин мимо проходил,-
И скоро новую дорогу
Труд человека проложил…

10 августа 1854

Вся зала ожидания полна,
Партер притих, сейчас начнется пьеса.
Передо мной, безмолвна и грозна,
Волнуется грядущего завеса.

Как я, бывало, взор туда вперял,
Как смутный каждый звук ловил оттуда!
Каких-то новых слов я вечно ждал,
Какого-то неслыханного чуда.

О Новый год! Теперь мне всё равно,
Несешь ли ты мне смерть и разрушенье,
Иль прежних лет мне видеть суждено
Бесцветное, тупое повторенье…

Немного грез — осколки светлых дней —
Как вихрем, он безжалостно развеет,
Еще немного отпадет друзей,
Еще немного сердце зачерствеет.

Декабрь 1880 (?)

О Боже! Ты, который зришь
Нас, прихожан сей церкви светской,
Молитву русскую услышь,
Хотя и в стороне немецкой!
Молитва будет та тепла,
Молю тебя не о Синоде…
Молю, чтоб главный бич в природе —
Холера — далее ушла.
Молю, чтоб судьи мировые,
Забыв обычаи былые
И на свидетеля не злясь
За то, что граф он или князь,
Свой суд по совести творили…
Чтоб даже, спрятав лишний гром,
И генерала не казнили
За то, что чин такой на нем.
Чтоб семинарий нигилисты
И канцелярий коммунисты —
Маратов модная семья —
Скорее дождались отставки,
Чтоб на Руси Феликса Пья
Напоминали разве пьявки…
Чтобы журнальный Оффенбах,
Катков — столь чтимый всей Москвою,
Забывши к немцам прежний страх,
Не трепетал пред колбасою!
Чтобы в течение зимы,
Пленясь победою германской,
В солдаты не попали мы
По силе грамоты дворянской…
К пенатам возвратясь своим,
Чтоб каждый был здоров и статен
И чтоб отечественный дым
Нам был действительно приятен.[1]

Июнь 1871

Далёко от тебя, о родина святая,
Уж целый год я жил в краях страны чужой
И часто о тебе грустил, воспоминая
Покой и счастие, минувшее с тобой.
И вот в стране зимы, болот, снегов глубоких,
Где, так же одинок, и я печалью жил,
Я сохранил в душе остаток чувств высоких,
К тебе всю прежнюю любовь я сохранил.
Теперь опять увижусь я с тобою,
В моей груди вновь запылает кровь,
Я примирюсь с своей судьбою,
И явится мне вдохновенье вновь!
Уж близко, близко… Всё смотрю я вдаль,
С волнением чего-то ожидаю
И с каждою тропинкой вспоминаю
То радость смутную, то тихую печаль.
И вспоминаю я свои былые годы,
Как мирно здесь и счастливо я жил,
Как улыбался я всем красотам природы
И в дебрях с эхом говорил.
Уж скоро, скоро… Лошади бегут,
Ямщик летит, вполголос напевая,
и через несколько минут
Увижу я тебя, о родина святая!

15 июня 1853

Дайте мне наряд суровый,
Дайте мурмолку мою,
Пред скамьею стол дубовый,
Деревянную скамью.
Дайте с луком буженины,
Псов ужасных на цепях
Да лубочные картины
На некрашеных стенах.

Дайте мне большую полку
Всевозможных древних книг,
Голубую одноколку,
Челядинцев верховых.
Пусть увижу в доме новом
Золотую старину
Да в кокошнике парчовом
Белобрысую жену.

Чтоб подруга дорогая
Все сидела бы одна,
Полотенце вышивая
У закрытого окна,
А на пир с лицом смиренным
Выходила бы она
И огромный кубок с пенным
Выпивала бы до дна…

5 июля 1855

Стремяся в Рыбницу душою,
Но сомневаясь, там ли Вы,
Я — в Киеве одной ногою,
Другой — хватаю до Москвы.

И в этой позе, столь мне новой,
Не знаю, что мне предпринять:
Свершить набег на Пирожково
Иль пирожки Масью {*} глотать.
{* Кондитер в Киеве.}

О, сжальтесь, сжальтесь надо мною
И напишите, как мне быть:
Когда не только мне душою,
Но телом в Рыбницу прибыть?[1]

Начало 1870-х годов

О чем шумите вы, квасные патриоты?
К чему ваш бедный труд и жалкие заботы?
Ведь ваши возгласы России не смутят.
И так ей дорого достался этот клад
Славянских доблестей… И, варварства остаток,
Над нею тяготит татарский отпечаток:
Невежеством, как тьмой, кругом обложена,
Рассвета пышного напрасно ждет она,
И бедные рабы в надежде доли новой
По-прежнему влачат тяжелые оковы…
Вам мало этого, хотите больше вы:
Чтоб снова у ворот ликующей Москвы
Явился белый царь, и грозный, и правдивый,
Могучий властелин, отец чадолюбивый…
А безглагольные любимцы перед ним,
Опричники, неслись по улицам пустым…
Чтоб в Думе поп воссел писать свои решенья,
Чтоб чернокнижием звалося просвещенье,
И родины краса, боярин молодой,
Дрался, бесчинствовал, кичился пред женой,
А в тереме царя, пред образом закона
Валяясь и кряхтя, лизал подножье трона.

25 января 1856