Стихи Германа Плисецкого

Любезный Вульф, сердечный друг,
из-за прелестницы Аннеты
мы не поднимем пистолеты:
любовь – ребяческий недуг!
Не шпагу, а бильярдный кий
я выбираю. «Не убий!»
«Не пожелай жену чужую!»
А ежли я порой бушую,
так это, Вульф, игра стихий.

Не лучше ль мирная игра
на биллиардах в три шара?
Держись, приятель! Я – в ударе.
Я знаю всё об этом шаре:
он уклонится от прямой,
внезапно в сторону качнётся,
и двух других слегка коснётся,
как вас коснулся гений мой.

Люби себя, веди дневник,
а мне оставь бессмертный миг
молниеносного удара!
И так всю жизнь: верченье шара
вокруг другого – карамболь.
А в сердце боль, сосед любезный,
для мастеров – предмет полезный,
годится в дело эта боль.

1963

К составу уже паровоз подают.
Мы провожаем маму на юг.

Мы стоим с отцом посреди перрона,
курим, засунув руки в карманы.
Мама — в окне голубого вагона,
лицо озабоченное у мамы.

В морщинках лицо в оконном просвете
глаза мои словно приворожило…
«Не женюсь! — говорил. — Ни за что на свете!»
Ты смеялась и волосы мне ворошила.

Мама! Что там говорят мне губы? Не слышу!
Я часто не слушал, что они говорили.

А ты не спала, когда, снявши ботинки, стараясь тише,
я крался на цыпочках по квартире.

Вот отец: он уверен, что провожают,
приходя на вокзалы за час до отхода.

Он не знает, что матери не уезжают —
сыновей уносят курьерские годы.

А матери стоят на отшибе
в обнимку с годами нашими детскими,
именами уехавших по ошибке
внуков зовут и не ладят с невестками…

Мама! Не слышу! Что там говорят твои губы?
«Будете мыться — носки в комоде...»
Паровоз выдыхает белые клубы.
Поезд уходит. И мы уходим.

1956

Известно ли, что хорошо, что плохо?
Награбленное грабь, экспроприируй!
Жги барский дом, библиотеку Блока,
потом гордись его мятежной лирой.

Известно, революцию в перчатках
не делают. Простимте большевичку.
Я лишь о поощряемых начатках
грабительства, вошедшего в привычку.

Разграбили великую державу:
тащили всё – как на пожар спешили,
взорвали храмы, вытоптали траву,
леса срубили, рыбу оглушили.

Хозяева! Любезны сердцу войны,
спортивный марш и тупость рок-н-ролла.
Вам кланяется Герострат покойный
и первый большевик – Саванарола!

12 апреля 1988

В отеле «Метрополе»,
под мухой, в час ночной –
чего мы намололи
на мельнице ручной?

Всё помнить обречённый –
припомнить не могу:
чему же муж учёный
учил нас в МГУ?

Всё помнить обречённый
на долгие года –
я помню кофе, чёрный,
как прошлая среда.

Как чёрный день позора
в отечестве квасном.
Хлебнув его, не скоро
уснёшь спокойным сном.

Где ты теперь, пражанка?
Услышу ль голос твой?
Всё глушит грохот танка
по пражской мостовой.

Почётно быть солдатом
в отечестве моём.
Стоим мы с автоматом,
всем прикурить даём.

Хотя и не просили
курильщики огня…
За то, что я России
служу – прости меня!

22 августа 1968

В кафе, где мы с тобой сидели,
с утра разжившись четвертным,
официантки поседели,
сурово стало со спиртным.

Что было в нас? Какая сила
сильней сбивающего с ног
безвременья? Что это было?
Сидевший с нами третьим – Бог?

Туман на площади Манежной,
как будто в Сандунах в парной,
и женский образ жизни прежней
маячит в нём передо мной.

Чьи там глаза блестят в тумане
под зыбкой мглою неудач?
Ах, Соня, Соня Барбаяни,
гречанка верная, не плачь!

Начало 1970

Мы обменялись городами,
Где мы любили, голодали,
Нуждались, путались в долгах;
Где атмосферою дышали
Единственной на этом шаре;
Где мы летали в облаках.

Хватай такси в отчизне новой,
Влезай в расшатанный трамвай,
На гаревом кольце Садовой
Воспоминания вдыхай.

И я дареными глазами
Взгляну на город неродной;
На Невском подавлюсь слезами
При виде женщины одной.

Скачите, бронзовые кони,
В безостановочной погоне
За горьким птичьим молоком.
Ступив на дальний берег Леты,
Возьмем обратные билеты —
И разминемся в Бологом.

1987

Свидетелей прошлого нету.
Лишь здания да письмена.
Германская готика к небу
и к Богу вознесена.

И буква в готическом шрифте,
и средневековый чертог –
всё кверху стремится, как в лифте,
как слово немецкое: «Хох!»

Красна красотою иною
старинная русская вязь.
Она остаётся земною,
возвышенной становясь.

Достав головой поднебесья,
соборы стоят на холмах,
как символы равновесья
в славянских сердцах и умах.

И если хоть малую каплю
фантазии ты сохранил –
Египет, похожий на цаплю,
засмотрится в медленный Нил.

Сквозь время представится зримо
без всяких кинокартин
отличье военного Рима
от гуманитарных Афин.

И суть не во временной моде
ношенья усов и бород,
а в букве и в камне. В породе.
И стиль – это целый народ.

1963

Когда русская муза ушла в перевод
(кто – на запад, а кто – на восток),
не заметил убытка российский народ,
но заметил недремлющий Бог.

Да и то: на колхозных полях недород –
это отнятый хлеба кусок.
А на ниве поэзии – наоборот:
Данте – он и по-русски высок.

Ну и что, коль чужбина иссушит мозги?
Ведь и дома не видно ни зги
(между нами, бродягами, говоря).
А вообще-то, как ни крути,
под тосканское вечное небо уйти
предпочтительней, чем в лагеря.

1987

Ты не ревнуй меня к словам,
К магическим «тогда» и «там»,
Которых не застала.
Ложится в строфы хорошо
Лишь то, что навсегда прошло —
Прошло и словом стало.

Какой внутриутробный срок
У тех или у этих строк,
Родители не знают.
Слова, которые болят,
Поставить точку не велят
И в строчку не влезают.

Прости меня, что я молчу:
Я просто слышать ночь хочу
Сквозь толщину бетона.
Я не отсутствую, я весь
Впервые без остатка здесь,
Впервые в жизни дома.

Прости меня, я просто так,
Я просто слушаю собак
Бездомных полунощных;
Я просто слушаю прибой,
Шумящий вокруг нас с тобой
В кварталах крупноблочных.

1987

Антипартийный был я человек,
я презирал ревизиониста Тито,
а Тито оказался лучше всех,
с ним на лосей охотился Никита.

Сильны мы были, как не знаю кто,
ходил я в габардиновом костюме,
А Сталин — в коверкотовом пальто,
которое достал напротив в ГУМе.

Потом он личным культом занемог
и власть забрал в мозолистые руки.
За что ж тяну в Монголии я срок?
Возьми меня, Никита, на поруки!

Не выйдет утром траурных газет,
подписчики по мне не зарыдают.
Прости-прощай, Центральный Комитет,
и гимна надо мною не сыграют.

Никто не вспомнит свергнутых богов,
Гагарина встречает вся столица.
Ах, Лазарь Моисеич, Маленков,
к примкнувшему зайдем опохмелиться!

1961

Вдруг показалось: это Космоград,
ракетодром с посадочным пространством!
А вот и черный звездный циферблат —
вокзальные куранты на Казанском.

И я сошел с «Серебряной стрелы»,
с обычного межзвездного экспресса,
и в памяти моей живут миры
с иною мерой времени и веса.

И незнакомой показалась мне
Москва, и на какое-то мгновенье
я вдруг вообразил, что на Земле
живут уже другие поколенья.

Где в Космограде переулок мой?
На землю с неба возвращаться трудно.
Я покажу прописку: я — земной!
Прошла всего лишь звездная секунда.

1960

Накануне катастрофы
(да не личной — мировой!)
про кота слагаю строфы.
Здравствуй, кот сиамский мой!

В час ночной, когда не спится,
с черной мордою бандит
вспрыгнет — и на грудь садится,
и в глаза мои глядит.

Нет, увы, ни авторучки,
ни бумаги для письма.
Ни копейки до получки
нет в заначке, кот Кузьма.

Погасает папироса.
Не уснуть мне до утра.
Не ори гнусноголосо,
что тебя кормить пора.

Боль тяжелая в затылке,
стеснены мои виски.
Я, конечно, сдам бутылки
и куплю тебе трески.

Я устал умерших кошек
зарывать, как тайный клад,
так, чтоб видеть из окошек
место, где они лежат.

Я теперь совсем не воин,
я давно уже не тот,
я теперь почти спокоен:
кот меня переживет.

1987

Бог дал Багдад, двусмысленный Восток,
фальшивый блеск, поток речей казённых,
фанатов нескончаемый восторг
и вдоль ограды – головы казнённых.

Повсюду сласти продают с лотка,
а я не сладкоежка, словно назло.
Хвала халифу – как халва, сладка
арахисовая и в зубах навязла.

Суровости и сладости вдвойне
душа сопротивляется упрямо.
Хоть сух закон, но истина – в вине.
Что делать мне? Переводить Хайама.

Май 1992

И прошлый век – ещё не из седых,
и нынешнее время – не для нервных:
два года роковых – тридцать седьмых,
два года смертоносных – сорок первых!

А между ними – больше, чем века,
спрессовано историей в брикеты:
Толстой, и Достоевский, и ЧеКа,
дистанция от тройки до ракеты.

Оттуда нити тянутся сюда.
От их реформ – до нашей перестройки.
От тройки – до ракеты. От суда
присяжных заседателей – до тройки.

1987

На перекрёстке без людей
задолго до утра
уже не страшен мне злодей
с ножом из-за угла.

А страшно мне в твоей толпе,
народ глухонемой.
Китайским кажется тебе
язык российский мой.

А страшно мне, когда страна
своих не узнаёт –
словно китайская стена
вокруг меня встаёт.

Тогда вползает в рёбра страх
с Арктических морей,
и я седею на глазах
у матери моей…

1968

Прощай, Варвара Фёдоровна!
Я продаю буфет –
громоздкий и ободранный
обломок давних лет.

В дубовом этом ящике –
прах твоего мирка.
Ты на московском кладбище
давно мертвым-мертва.

А я всё помню – надо же! –
помню до сих пор
лицо лукаво-набожное,
твой городской фольклор…

Прощай, Варвара Фёдоровна!
Я продаю буфет –
словно иду на похороны
спустя пятнадцать лет.

Радости заглохшие
с горем пополам —
всё, всё идёт задёшево
на доски столярам!

Последнее свидетельство
того, что ты жила,
как гроб несут по лестнице.
Ноша тяжела.

1962

Твой город опустел. И Петр, и Павл
из-за реки грозят кому-то шпилем.
Державный призрак потонул, пропал,
приливный шквал сменился полным штилем.

Все отлетели. Отошли. Тоска.
Так в смертный час уходит дух из тела.
Но и моя кипучая Москва
вся выкипела. Тоже опустела.

Виденья обступают и меня.
Они все ярче, чтобы не забыли.
Гораздо ярче нынешнего дня
и ярче, чем когда-то в жизни были.

Май 1987

Он гнал коня: в Тригорском ждут гостей!
Гнал мысли прочь: повсюду ждут жандармы!
За эту ссылку в глушь своих страстей
кому сказать: «Премного благодарны»?
За эту крепко свитую петлю,
за эту жизнь, сжимающую горло,
кому сказать: «Благодарим покорно»?
Судьбе? Сергею Львовичу? Петру?

Задумавшись, он выехал из леса…
Ширь перед взором распахнулась вдруг:
налево, за холмом, была Одесса,
направо, за рекою – Петербург.
А на холме светился монастырь.
Вокруг чернели вековые ели,
кресты косые под стеной чернели.
Святые Горы – называлась ширь.

Жениться бы, забыть столицы, став
безвестным летописцем – Алексашкой,
сверкать зубами, красною рубашкой,
прилежно выводить полуустав…

Гремели слева синие валы,
плыла в пыли походная кибитка.
Гремели справа зимние балы,
и усмехались сфинксы из Египта.

1963

Им истина светила до зари
в сыром углу, в чахоточном подвале.
Шли на толкучку утром кустари
и за бесценок душу продавали.

У перекупщиков был острый глаз.
Был спрос на легковесных и проворных.
Бездарный, но могущественный класс
желал иметь талантливых придворных.

И тот, кто половчей, и тот, кто мог, –
тот вскоре ездил в золотой карете.
И, опускаясь, дохли у дорог
к подделкам не способные калеки.

О, сколько мыслей их потом взошло,
наивных мыслей, орошённых кровью!
Но это всё потом произошло,
уже за рамками средневековья.

Февраль 1959

Пребудет тайной для меня
твое предсмертное мгновенье
до самого конца творенья,
до Судного, надеюсь, дня.

Остекленевшие глаза,
в которых вечность отразилась,
и та последняя слеза,
что по щеке твоей скатилась.

Какая мысль тебя прожгла
в миг одинокого прощанья?
Скорей всего, что жизнь прошла,
не выполнивши обещанья.

Чего от этой шлюхи ждать,
коль весь расчет ее на теле?
Она и знать не захотела,
что можно бестелесным стать…

1992

Году, кажись, в тридцать седьмом
квартиру дали бате.
Отгрохали огромный дом
цекистам на Арбате.

В квартале старом он стоял
с особняками рядом
и переулок подавлял
гранитной колоннадой.

Внизу был нулевой этаж
и вестибюль с диваном.
Дежурил в вестибюле страж
на страх гостям незваным.

Мой батя был из работяг.
Ему переплатили.
Он чувствовал себя в гостях
В трехкомнатной квартире.

Вокруг цекисты жили те —
над нами и под нами.
И бабка их по темноте
считала господами.

Я задирал их сыновей,
от ярости бледнея,
чтоб доказать не кто сильней,
а чей отец главнее.

На утренниках мне пакет
с конфетами дарили.
За детство наше мы портрет
вождя благодарили.

Я счастлив был. Поверх домов
на Кремль далекий глядя,
я видел, как взамен орлов
монтажник звезды ладил…

Мы переехали потом.
Прошло двадцатилетье,
но он все тот же, этот дом,
колонны, окна эти.

Все тот же нулевой этаж
и вестибюль с диваном.
Дежурит в вестибюле страж
на страх гостям незваным.

1957

Свернул я, перепутав города,
однажды на Сенатскую с Арбата.
Я твердо помню, что спешил куда-то.
Но вот вопрос: откуда и куда?

Я смутно помню замыслы поэм
про доблести, про славу, про победу…
Хотелось землю мне, как Архимеду,
перевернуть! Но вот вопрос: зачем?

К жене спешил я или от жены
к возлюбленной, как в зале по паркету,
но все равно я упирался в Лету
и понимал: мосты разведены…

1987

Ты приходил, как вор, в цековский дом
в отсутствие родителей партейных,
не занятый общественным трудом
небритый завсегдатай мест питейных.

А в доме том в те годы по ночам
стучали в дверь – то далеко, то близко.
Но не стрелял никто и не кричал:
шла тихая химическая чистка.

Перед окном был Кремль. Поверх голов
церквей и всей пречистенской рутины
я видел: верхолаз взамен орлов
крепил на башнях звёздные рубины.

Ты приходил с гитарой за плечом –
свидетельством беспутности и дара.
О чём ты пел, бренча струной, о чём?
Я не запомнил. Я читал Гайдара.

О чём хотел сказать? Не знаю я.
О чём-нибудь, в чём мы души не чаем?
И бабка православная моя
тебя поила четвертинкой с чаем.

Потом ты сгинул, потонул, пропал
в тех далях, о которых думать зябко.
В войну пришло письмишко на Урал,
и плакала тайком от мамы бабка.

И всё. Навеки выбыл адресат,
Чтоб мама больше не стыдилась братца.
Запомнилось: «свобода» и «штрафбат»,
«отечество», «возможность оправдаться».

И всё. Как просто спичку погасить –
почти как птичку выпустить из клетки!
И бабки нет, и некого спросить,
а за окном мелькают пятилетки.

Давно всё решено, Василий. Но
порою отменяются решенья.
Мне, в виде исключения, дано
божественное право воскрешенья.

Пусть, кости нам колёсами дробя,
с тяжёлым скрипом катится Расея –
я силой слова оживлю тебя,
сын деда моего, сын Алексея!

16 марта 1976

Уйти в разряд небритых лиц
от розовых передовиц,
от голубых перворазрядниц.

С утра. В одну из чёрных пятниц.
Уйти – не оправдать надежд,
и у пивных ларьков, промеж
на пену дующих сограждан,
лет двадцать или двадцать пять
величественно простоять,
неспешно утоляя жажду.

Ведь мы не юноши уже.
Пора подумать о душе –
не всё же о насущном хлебе!
Не всё же нам считать рубли.
Не лучше ль в небе журавли,
как парусные корабли,
в огромном, ледовитом небе?.

1964

В Госцирке львы рычали. На Цветном
цветы склонялись к утреннему рынку.
Никто из нас не думал про Неглинку,
подземную, укрытую в бетон.
Все думали о чём-нибудь ином.
Цветная жизнь поверхностна, как шар,
как праздничный, готовый лопнуть шарик.
А там, в трубе, река вслепую шарит
и каплет мгла из вертикальных шахт…

Когда на город рушатся дожди –
вода на Трубной вышибает люки.
Когда в Кремле кончаются вожди –
в парадных двери вышибают люди.
От Самотёки, Сретенских ворот
неудержимо катится народ
лавиною вдоль чёрного бульвара.
Труба, Труба – ночной водоворот,
накрытый сверху белой шапкой пара!

Двенадцать лет до нынешнего дня
ты уходила в землю от меня.
Твои газоны зарастали бытом.
Ты стать хотела прошлым позабытым,
весёлыми трамваями звеня.

Двенадцать лет до этого числа
ты в подземельях памяти росла,
лишённая движения и звуков.
И вырвалась, и хлынула из люков,
и понесла меня, и понесла!

Нет мысли в наводненье. Только страх.
И мужество: остаться на постах,
не шкуру, а достоинство спасая.
Утопленница – истина босая –
до ужаса убога и утла…

У чёрных репродукторов с утра,
с каймою траурной у глаз бессонных
отцы стоят навытяжку в кальсонах.
Свой мягкий бархат стелет Левитан –
безликий глас незыблемых устоев,
который точно так же клеветал,
вещал приказы, объявлял героев.
Сегодня он – как лента в кумаче:
у бога много сахара в моче!

С утра был март в сосульках и слезах.
Остатки снега с мостовых слизав,
стекались в лужи слёзы пролитые.
По мостовым, не замечая луж,
стекались на места учёб и служб
со всех сторон лунатики слепые.
Торжественно всплывали к небесам
над городом огромные портреты.
Всемирный гимн, с тридцатых лет не петый,
восторгом скорби души сотрясал.

В той пешеходной, кочевой Москве
я растворяюсь, становлюсь как все,
объём теряю, становлюсь картонным.
Безликая, подобная волне,
стихия поднимается во мне,
сметая милицейские кордоны.

И я вливаюсь каплею в поток
на тротуары выплеснутой черни,
прибоем бьющий в небосвод вечерний
над городом, в котором бог подох,
над городом, где вымер автопарк,
где у пустых троллейбусов инфаркт,
где полный паралич трамвайных линий,
и где-то в центре, в самой сердцевине –
дымится эта черная дыра…

О, чувство локтя около ребра!
Вокруг тебя поборники добра
всех профсоюзов, возрастов и званий.
Там, впереди, между гранитных зданий,
как волнорезы поперёк реки –
поставленные в ряд грузовики.

Бездушен и железен этот строй.
Он знает только: «осади!» и «стой!».
Он норовит ревущую лавину
направить в русло, втиснуть в горловину.
Не дрогнув, может он перемолоть
всю плещущую, плачущую плоть…

Там, впереди, куда несёт река,
аляповатой вкладкой «Огонька»,
как риза, раззолочено и ало,
встаёт виденье траурного зала.
Там саркофаг, поставленный торчком,
с приподнятым над миром старичком:
чтоб не лежал, как рядовые трупы.
Его ещё приподнимают трубы
превыше толп рыдающих и стен.
Работают Бетховен и Шопен.

Вперёд, вперёд, свободные рабы,
достойные Ходынки и Трубы!
Там, впереди, проходы перекрыты.
Давитесь, разевайте рты, как рыбы.
Вперёд, вперёд, истории творцы!
Вам мостовых достанутся торцы,
хруст рёбер и чугунная ограда,
и топот обезумевшего стада,
и грязь, и кровь в углах бескровных губ.
Вы обойдётесь без высоких труб.

Спрессованные, сжатые с боков,
вы обойдётесь небом без богов,
безбожным небом в клочьях облаков.
Вы обойдётесь этим чёрным небом,
как прежде обходились чёрным хлебом.
До самой глубины глазного дна
постигнете, что истина черна.

Земля, среди кромешной черноты,
одна как перст, а все её цветы,
её весёлый купол голубой –
цветной мираж, рассеянный Трубой.
Весь кислород Земли сгорел дотла
в бурлящей топке этого котла…

Опомнимся! Попробуем спасти
ту девочку босую лет шести.
Дерзнём в толпе безлюдной быть людьми –
отдельными людьми, детьми любви.
Отчаемся – и побредём домой
сушить над газом брюки с бахромой,
пол-литра пить и до утра решать:
чем в безвоздушном городе дышать?

Труба, Труба! В день Страшного Суда
ты будешь мёртвых созывать сюда:
тех девочек, прозрачных, как слюда,
задавленных безумьем белоглазым,
и тех владельцев почернелых морд,
доставленных из подворотен в морг
и снова воскрешённых трубным гласом…

Дымись во мгле, подземная река,
бурли во мраке, исходя парами.
Мы забываем о тебе, пока
цветная жизнь сияет в панораме
и кислород переполняет грудь.
Ты существуешь, загнанная вглубь,
в моей крови, насыщенной железом.

Вперёд, вперёд! Обратный путь отрезан,
закрыт, как люк, который не поднять…
И это всё, что нам дано понять.

Январь – сентябрь 1965,
Ленинград – Химки

Мне подарили старый план Парижа.
Я город этот знаю, как Москву.
Настанет время — я его увижу:
мне эта мысль приставлена к виску.

Вы признавались в чувствах к городам?
Вы душу их почувствовать умели?
Косые тени бросил Notre-Dame
на узкие арбатские панели…

…

Настанет время — я его увижу.
Я чемодан в дорогу уложу
и: «Сколько суток скорым до Парижа?» —
на Белорусском в справочной спрошу.

1955

Христос, сошедши с вертолёта,
окинул взором рай земной:
шоссе, унылые болота,
припорошённые зимой.

«Отец! – взмолился Он.– Не стоит
моих мучений этот рай.
Исправь действительность, Историк,
историю – переиграй!

Не нужно чудного спасенья.
Бессмертие – на кой мне ляд?
От перегрузок вознесенья
у сына косточки болят!»

Как и записано в Скрижали,
вдали чернел еловый лес,
и от него уже бежали
с винтовками наперевес.

Вдали, над самым горизонтом,
вовсю дымили трубы ТЭЦ.
Тоскливо пахло креазотом,
как и предвидел Бог-Отец…

Конец 1960

Прошедшие мимо, вы были любимы!
Расплывчат ваш облик, как облако дыма.
Имен я не помню. Но помню волненье.
Вы — как ненаписанные стихотворенья.
Вы мною придуманы в миг озаренья.
Вы радость мне дали
и дали отвагу.
И — не записаны на бумагу!
Другие — написаны и позабыты,
они уже стали предметами быта,
а вас вспоминаю с глубоким волненьем…
Я вас не испортил плохим исполненьем.

1962

Ты отомстила мне в гробу
за все обиды и измены.
Темна лицом, как кровь из вены,
лежала, закусив губу.

Я сильно сдал за этот год,
что провалялся по больницам.
Так брошенный тощает кот
и тени собственной боится.

Я превратился в старика:
усохли мышцы, грудь запала,
и не дается мне строка,
забыв, как весело давала.

Колдунья! Ведьма! Хохочи!
Ты всю мою мужскую силу
с собою унесла в могилу,
навечно спрятала в ночи.

1992

Ночами жгло светильник ремесло.
Из комнат непротопленных несло.
Как мысль тревожная, металось пламя,
и, бывшее весь день на заднем плане,
предчувствие беды в углу росло.

Уехал Пущин. Лёгонький возок
скользит сейчас всё дальше на восток,
так он, пожалуй, и в Сибирь заедет!
Ему сквозь тучи слева месяц светит.
Дурны приметы, и мороз жесток.

«Пред вечным разлучением, Жано,
откройся мне, скажи, что есть оно –
сообщество друзей российской воли.
Я не дурак: колпак горит на воре,
палёным пахнет сильно и давно».

«Нет, Пушкин, нет! Но если бы и да:
ваш труд не легче нашего труда,
ваш заговор сильней тиранов бесит.
И, может быть, всю нашу перевесит
одним тобой добытая руда.

Вот он – союз твой тайный, обернись:
британский лорд и веймарский министр,
еврей немецкий, да изгнанник польский.
Высокий жребий – временною пользой
платить за вечность. Не переменись!»

Уехал Пущин. От судьбы не спас.
Нетерпеливо грыз узду Пегас.
Спал в небесах синклит богов всесильных,
А на земле, в Святых Горах, светильник
светил всю ночь, покуда не погас.

1965