Стихи Юрия Ряшенцева

Ты живешь под этим деревом столько лет,
так и не зная, осина это или ольха.
Между тем это ясень, несущий весь месяц бред,
что будто бы он — Микула. Но он — Вольга.

Здесь вообще князей поболее, чем крестьян.
Такова роковая действительность наших дней,
у которых, может быть, самый большой изъян —
поиск каждым стручком могучих своих корней.

Тот, кому корней своих мало, стучит ребром
маломощной ладони по древней доске стола,
полагая, что все может кончиться и добром
в неизбежном, как жизнь, столкновенье добра и зла.

А счастливые книги стоят в старинном шкафу,
равнодушные, как природа (со слов Певца),
совершенно не понимая, зачем кунг-фу
при такой вседоступности пороха и свинца.

Дай-ка чаю. Подвинь-ка кресло. Открой окно:
пусть вползет, профильтрован листвой, голубой бензин…
А гнездо, недоступное вроде, — разорено,
ибо нет недоступных гнезд у родных осин.

1960

Осенний Симеиз печален на закате.
Доходные дома другой, не нашей стати
глядят из темных кущ, унынья не тая,
на жалкий новострой, на толевый, досочный,
построенный на час, а вышло что бессрочный
неповторимый хлам советского жилья.

Сегодняшний закат чем дальше, тем алее.
И грек полунагой на призрачной аллее
растерян посреди живых нагих девиц.
И редкие авто, по большей части “трешки”,
ползут туда-сюда. И медленные кошки
проходят с простотой египетских цариц.

Как это мило все, и как забавно это:
и то, что лучший вид как раз из туалета
нам отданной внаем обители пустой,
и то, с какой тоской приезжие чертовки
здесь слышат тихий смех на голубой тусовке
и горько чебурек вкушают золотой.

А улочек кривых живая паутина
и скользкая ступень крутого серпантина
не хочет умирать, как всё в моей стране:
как старый кипарис, последний в их шеренге,
как бабочка в тени, на гипсовой коленке,
как мой последний друг в моем последнем сне.

1972

Эта жизнь была не мед, но восхищала иногда:
выдавала крупный куш при мелких шансах…
О, какая вдруг вспорхнет из-под корунда ерунда,
вроде скрипок, замирающих в нюансах.
Генеральша в тридцать лет: повелевающая стать,
очи серые уставшей Ярославны…
Ах, вернуть бы этот бред! Да этих верст не наверстать —
до Коломны, то ли вроде до Купавны.

Был у Лещенко Петра какой-то ключик золотой,
открывающий неведомые дверцы.
На коврах настенных фото: берег, солнцем залитой,
иноходцы, инородцы, иноверцы.
Оттого ль, что надоел казенный юг, казенный муж,
иль у золота любви своя обманка,
но в таком слиянье тел нелепо спрашивать у душ,
кто мы с ней и кем мы станем спозаранка.

И сплетались, и сплетались пошлый слог и дивный ритм
под корундовым сучком в башке мембраны!
Каждый жест мой непреклонен, каждый твой — неповторим:
мы друг другу и рабы, но и тираны…

Эту шустренькую муть, неукротимый шлягерок,
да неужто услыхав, пожмем плечами?
Этот долгий страшный путь вдоль обнаженных светлых ног,
и — ни мудрости в обоих, ни печали.

1956

Мелкая галька за пирсом гремуча в ночи,
словно включен микрофон.
Море мерцает, но слабо, в четыре свечи.
Зря ты надела шифон.
Зря. Этот легкий беспечный наряд продувной
ночью не виден почти.
Светлые ноги колышутся передо мной
в длинном прибрежном пути.

Слева от моря какой-то реликтовый хвощ
тянется в полуверсте.
И золотой ветерок мандариновых рощ
вдруг пролетит в темноте.
Чувственный мир, завлекая, светясь и звеня,
благоухая, дрожа,
все продолжает охоту свою на меня.
Я же и так не ханжа.
Я же и так угнетал терпеливый свой дух
нуждами плоти. И что ж?
Если верны обоняние, зрение, слух,
что же сегодня ты ждешь?.
Но никакого ответа не будет во тьме.
Только во мраке сыром
кто-то с воды на невидимой тихой корме
слабым мигнет фонарем.

1972

Вновь по кладбищенской аллее
плетутся шубы и пальто…

Поминки стали веселее:
живущих жаль, а мертвым — что…
И анекдот звучит, и шутка,
к попойке общество клоня.
Ничто не боль, ничто не жутко,
и смерть приелась, как Чечня.

Но это кажется. А позже
один останется порыв
и адрес лишь один: о Боже,
не отнимай того, кто жив!..

Летит велосипед метели,
неся сиротство и вдовство.
Нет, мы не этого хотели!..
Но кто мне скажет: а чего?

1963

Лазурь сквозь зелень в сентябре, как в мае, полна безумием.
И там, за парком, — там труба хромая дымит Везувием.

В Барвихе — солнце, и дождя ни капли над дачной розою.
А бедный Горький на далеком Капри не ладит с прозою.

А бедный Бедный пьет средь книжных полок, не позван к Сталину, —
за то, чтоб был он счастлив, здрав и долог, чтоб — лет до ста ему.

Не помню, право, поздно принесенный в ряды победные,
где М.Голодный, где Артем Веселый. Но оба — бедные.

Один лишь только везунок, счастливчик с верблюжьим профилем,
бредет по стогнам — то споет мотивчик, то глянет нобилем.

Еще б не нобиль! Через плац и прямо, сквозь тишь без просыпа,
куда придет он? К саду Мандельштама, пускай не Осипа.

В Стране Советов глух для всех советов народ Хамовников.
Уж он таков: все знают лишь поэтов — никто чиновников.

Горбатый рок наш, он чему подобен?. Но густ, хоть режь его.
с хлебозавода, радостен и сдобен, дух хлеба свежего!..

И сушь, и тишь. Но кроной неохотно клен к дубу клонится.
Лишь с плаца слышно: то ли полк пехотный, а то ли конница.
А может, рока, — легок на помине, — шаги державные.
Так два верблюда, встретившись в пустыне, кивнут, как равные.

1963

Опустевший террариум рая.
Безопасные фрукты цветут.
Предыюньская ясность сырая…
Как с тобой оказались мы тут?

Одержимые хворью познанья,
преступившие умный наказ,
беспощадные, словно пиранья, —
кто пустил нас сюда в этот раз?

Непонятно радушье Господне,
странен вохровский сон ключаря.
Мы не завтра — сегодня, сегодня
согрешим, никого не коря:

ни змеи, не прощенной доныне,
ни крылатой охраны слепой.
Там, внизу, в безысходной долине,
в нас грехом нашим тычет любой.

Там любой на запретах зациклен
и прищурен, как храбрый Вьетнам,
и один лишь Господь беспринципен
и опять улыбается нам.

1960

В речном затоне — как в ночном притоне:
безумства щук, подлянки головля.
И толстый сом, как старый вор в законе,
лежит бревном, желанья утоля.

Но очень может быть, что это — бредни,
рожденные в мечтательном виске,
ведь ничего такого нет ни в бредне,
ни на к березе взвившемся крючке.

Лохнесские чудовища России,
они размером с крупную плотву.
Ее по слухам с речек приносили,
да вот никто не видел наяву.

Вот раз не за рулем, а — пьяный, пеший
взошел на холм, гляжу — передо мной
идут с этапом прочь шишига, леший,
кикимора, волк, лось и водяной.

1963

Голубое с палевыми облаками небо русских икон…
Это – там, на Урале или на Каме. Ухает геликон.
И хоронит допившегося соседа преданная родня.
И с распятым Богом идет беседа, первая у меня.

Бог считает, что мертвый сосед – в порядке,
принят в небесный сад,
чуть похожий на Верочкин, у колодца, где антоновские висят.
Он предъявит свою хромоту как примету райскому вратарю…
Ну, а я считаю, что Бога нету. Но с кем же я говорю?

Там цыпленка – на суп. Тут подсвинка – на сало.
Серый задрал коня.
Как теперь бы сказали, ты, смерть, достала, ты достала меня!
Я боюсь за родных. И за все живое… Господи, чья мы сыть?
А вокруг – только пение хоровое, с кем же мне говорить?

В нашей Третьей школе все знают точно: Бога придумал грек,
потому что жилище было непрочно в мире, где град и снег.
Но хотя у нас снега гораздо больше, трудно здесь небесам.
Так что, с кем я сейчас беседую, Боже, я не знаю и сам…

Похоронный оркестр ушел к погосту. Это недалеко.
Татарчонок в ватнике не по росту козье пьет молоко.
А козу эту в марте от волчьей стаи спас неизвестно кто –
на Тебя все старухи грешат: отстали, темные… Но зато,

но зато, когда проносили соседа мимо ее крыльца,
о, как бабка, зимой схоронившая деда, встала, глотнув сырца,
поминальным блином не заев напитка,
глядя в открытый гроб,
не спеша, как стежки по канве, не прытко,
крест положив на лоб, –

как она прокричала в мертвые уши в лютиках полевых,
как она прокричала в мертвые уши через толпу живых,
как она прокричала, баба Дуняша, – словно не про беду:
– Ты скажи там, Федор, Ивану и нашим: скоро я к ним приду!..

1976

Пасмурная яблоня в бесплодии
стонет в саду сыром,
но полусна не будит…
Траурная бабочка мелодии,
чёрная с серебром,
улетай, наконец, будет!..
Никаких звуков не хочется,
ни сладостных — никаких.
Даже речи родной. Баста!..
Здесь, где что ни веточка — доносчица,
стих и зажил как будто да стих
под листвой цвета бакса.
Голуби темнее, чем облако.
Повернут — и станут светлей.
Как тюльпаны цветут пышно…
До потери людского облика —
час, другой всего… Не жалей —
ну, не вышло, не вышло…
Да. И Апполон не востребовал.
И — полная пустота.
И ничтожество очевидно.
Но тому, кто, нет, не погребовал
смертным братством щенка, кота,
жить не так уж и стыдно.
И когда кого-нибудь пытливого
занесёт взглянуть на скамью:
что там скрыла мокрая ива? —
он найдёт в свете дня дождливого
беззаботную рожу мою,
улыбающуюся счастливо.

1979

Артист Коньков прошел служебным ходом.
Его талант, не признанный народом,
готов был волновать и удивлять,
И он, со всею щедростью таланта,
уже вживался в образ оккупанта,
чей текст на протяжении двух актов
был сух, но органичен: «Расстрелять!»

Аншлагом и не пахло в «Русской драме»,
а пахло штукатуркой и коврами.
Но был Коньков и честен, и не стар.
Главреж не на Конькова делал ставку,
но был репертуар подобен танку,
и меж других заклепок и шурупов
Коньков, как винт, входил в репертуар.

…Коньков сидел в холодной грим-уборной
и клал на щеки тон рукой проворной,
когда вбежал растерянный помреж
и сообщил, что Жорку Папазяна
разбил инсульт. Кто будет партизана
играть пред школьным зрителем сегодня?
Ведь никого не сыщешь — ну хоть режь!

Надежда коллектива — на Конькова.
Он — оккупант? Ну, что же тут такого?
Успеет: паклю в зубы и –– хорош!
Всем трудно! Что он, из другого теста?
А роль — мечта. К тому же мало текста.
Весь текст на протяжении двух актов —
Отличная реприза — «Хрен возьмешь!»

Коньков, игравший Гамлета на курсе,
не стал кричать о честности и вкусе,
а будучи своим в своем цеху,
пошел в кулисы: встать там — «зарядиться»
на выход, заодно и убедиться,
что около эсэсовской шинели
приткнули партизанскую доху.

…И грянул бой… Уж зрители мужались.
События к финалу приближались.
И падал в снег расстрелянный герой.
Но, как ни жал Коньков, един в двух лицах:
был тощ — в перчатках, плотен — в рукавицах,
а зрители с растущим подозреньем
следили за двойной его игрой.

Зал осознал — привычка подсказала,—
что немец — свой. Нет, не обманешь зала!
А то, что сам себя он расстрелял,
есть трюк геройский, Штирлицу на зависть.
Нет, «хрен возьмешь!» — у зала есть глаза ведь!
И вместо слез, скупых, но плодотворных,
неплодотворно улыбался зал…

…Коньков смыл грим. Он вышел из театра,
гадая, что за роль сыграет завтра.
Еще гремели выстрелы в ушах —
опять помреж переборщил с расстрелом.
Но жив Коньков! Душою жив и телом!..
Что до таланта, то таланта жалко…
Коньков вздохнул и чуть прибавил шаг.

Насмотревшись на грудь четвертого человека
в пионерском еще строю,
я стою там, где улица, ночь, фонарь, аптека,
одиноко, вольно стою.
Меж сугробов блестит отпотевшая за день льдина.
Две снежинки летят на свет…
Знаешь, пей или плачь, дорогой мой, а все едино —
русский ветер, холодный бред.

Потому и не пить и не плакать охоты нету —
лишь смотреть, как в ночной Неве
Петербург звезду, как запретную сигарету,
прячет в грязненьком рукаве,
как бродячая мимо фасадов бежит собака,
ни прогалов особняка
и ни арки, куда бы могла свернуть, однако
не находя пока.

Я себя осуждаю, певец подворотен, арок,
но догадки мои честны:
одиночество — это мне лично Божий подарок —
я не знаю ему цены.
Вот куда мне такому идти и за что мне браться?
Слух особый на кой мне ляд
в это дикое время всеобщего панибратства
и повальных фальшивых клятв?

В страшный миг единенья грозной любви с покоем
созерцанье дороже слов…
Вот вторая собака бежит — на кой им
этот город сфинксов и львов?
Столько сфинксов и ни одной загадки,
чтоб наградой судьба была…
Затушеваны камни старинной кладки.
Молчаливы колокола.

И полночную медь, холодную плоть кумира
пробирает ночная дрожь.
— Майна? — спросишь судьбу. А она вдруг ответит: — Вира!..
Впрочем, тихо — не разберешь.

1951

Я совсем изнемог от бесовских бесед с книгочеем.

Захотелось летать — я спустился вдоль сосен к качелям.

Лунный окунь плескался в пруду,

да известно, ему наплевать на блесну и мормышку,

а за ловлю в казенной воде, ну, теперь уж не «вышку»,

так иную схлопочешь беду.

А качели — ничьи. Я с утра догадался, что — Божьи…

Как чудесно, качнувшись, взлетев, оказаться в дебоше

стай вечерних, дабы

вновь лететь к синеватой траве с зеленеющей выси,

как царевич Димитрий при честном покуда Борисе,

знать не зная судьбы.

Вера схожа с любовью. При матери общей — не странно.

Обе вовремя к людям приходят: не поздно, не рано.

Это нам дожидаться не в мочь.

Это девушка — прямо с моста в удивленную реку,

не дождавшись, когда Шантеклер пропоет «ку-ка-ре-ку»

и закончится страшная ночь…

Ох, как я высоко!.. Да ко мне уж и птицы привыкли:

что-то даже кричат мне азартное, кажется — «Quickly!»

Да куда уж еще — аж до крон!..

Я заметил, что птицы, как правило, иноязычны:

по-китайски мяучат скворцы, и картавы и зычны

сионистские речи ворон.

Все равно все друг друга на этом ветру понимают…

На веранде две тени друг друга взахлеб обнимают.

Джинн по кличке «Табак»

вырывается из кулака проходящего мимо

просто путника или — скитальца, гонца, пилигрима,

и сникает, слабак.

Ибо джиннам не место в раю, кроме разве «dry jin`a»,

за которым заснул книгочей. Ну, скажи мне, вражина,

что ты вычитал там, на листе

Светлый кобальт вечерней речной воды.
Май и расцвел как будто, да вот зачах.
Чайки то круто падают, то поды-
маются без добычи в кривых когтях.

Разве не вы открыли мне нрав Невы?
Где вы? Звоню, стучусь к вам, и — никого.
Пьяное чудо лексики, вздох “увы!” —
что бы мы, братцы, делали без него…

Это только надежда: мол, жизнь прошла.
Что у судьбы в загашнике — не поймешь.
Ангелом, не освоившим ремесла,
эта весна коснется и бросит в дрожь.

Это прошла не жизнь, а ладожский лед.
Славно стоять — под Биржею, например, —
и ничего не ведая наперед,
и ни в одну не веруя из химер.

Странно стоять средь невского миража,
вместе и храм приемля в нем, и тюрьму,
всем поколеньям сразу принадлежа,
не подпевая вчуже ни одному.

1960

И выходит на сцену хороший в прошлом певец.
Кабала кабаре уходила его вконец.
Он не знает, что петь сегодня: рэп или блюз.
Это странно, но легче жилось, когда был Союз.
На шестой части суши суши — еда творцов.
Тунеядцы, смеясь, глотают филе тунцов.
Вот ведь как угадать, исходя из одежд и манер:
может, кто-то из них и Моцарт, а кто-то Мольер.
Я в себе обнаружил, дурак, пролетарскую злость.
Это плохо. Рефлекс голодранца. Откуда взялось?
Все со всеми в конфликте. Повальный сплошной газават.
Если едешь в машине, всегда пешеход виноват.
Если ходишь пешком, то мерзавец, известно, в авто.
И никто никого ни за что не прощает. Никто.
Пой, певец, хочешь, рэп, хочешь, блюз, наши вкусы просты.
Вон и “Моцарт” достал из кармана большие “хрусты”.
Ты в порядке ещё. Ты живой. Ты ещё на коне.
Не проходит любовь к искусству в твоей стране.

1979

Картина Каналетто —
гостиничная блажь.
Вокруг — Сибирь. А это —
Венеция. Пейзаж.
Игра теней, свечений.
И где-то там, у дна,
под гондолой вечерней
луна растворена.

Я вырвал номер с бою,
И вырвав, ликовал.
Чего же волком всю,
узнав Большой канал?
Я был на Гранд-канале.
Я плыл между дворцов.
И здесь, в своем пенале
я — гость, в конце концов.

И копия — обманка.
И рама — криминал.
Да я и площадь Марка
сто лет не вспоминал.
Но, кажется, что лета
не будет по вине
канальи Каналетто
на ледяной стене.

1963

Меня ты обругал за обращенье к Богу.
А с кем мне разговаривать — с тобой?.
Квадригу — на дыбы и — в вечную дорогу
ездок на крыше в выси голубой!

Торговец теребит разорванный передник…
Приезжий на углу сторговывает плоть…
Единственный в Москве свободный собеседник,
единственный, кто слушает, — Господь.

А что ответа нет — так сам же я в ответе:
прошляпил в Божьей щедрости искус.
Языческий кумир на древнем драндулете…
Гюрзы Эллады сладостный укус…

1960

Мне сначала хотелось увидеть его. Но потом
март науськал прислушаться к птичьему свисту…
Если правда, что мальчиком Марк наблюдал за Христом,
лишь труднее работалось евангелисту.
Я не думаю, чтобы особые виды дерев
и волшебные травы росли в вертограде.
И, ограды глухую лазурь без труда одолев,
что обрел бы я? Парк… Но чего это ради?.

Между тем из-за мертвого камня такая весна
пела, щелкала, плакала — словом, звучала,
что не ведай о Слове душа, все равно бы она
догадалась, что звук — этой жизни начало.
Трель малиновки, горлицы стоны и постук желны —
кто там? что там? — но только рождалось в округе
бытие, о котором на севере грезить должны
и, конечно, скучать и молиться на юге.

Нет в увиденном тайны. В услышанном тайна жива —
вольный омут догадок под сенью оливы.
Ах ты, дуб над оградой, садовая ты голова!
Смерть, конечно же, есть, но не будем пугливы.
Разве может быть страшным исход, постигающий всех?
Что назначено всем, — тем одним не трагично…

Там, за муромским дубом, наверное, — грецкий орех,
ибо греку с варягом общаться привычно.
В белом коконе облака медлит дневная луна
тихой бабочкой, желтой лимонницей юга.
Мир наивен и прост, и уж это ничья не вина.
Но ведь чья-то заслуга…

1956

В «Китайском летчике» играли танго шведы.
За ближним столиком сердились привереды,
просили лабухов — нельзя ль погорячей.
И дикой скрипочки отравленный ручей
с эстрады меленькой по маленькому залу
бежал в тридцатые, откуда все и беды.

Но беды вовсе не оттуда. Отцепись,
душа гулагская, потрепанная рысь!
Умолкни звон политизированных кружек!
Мы выйдем к площади, и — никаких «наружек».
Да не наивен я, а просто нету мочи
лишь небом в клеточку считать всю эту высь.

Там хлопья снежные рождаются из мрака…
Мне скоро семьдесят исполнится — однако!
Я ничему не научился в этой мгле —
а лишь ловить закат в замурзанном стекле,
да пару дивных тактов различать в бедламе,
да ветер скверов пить со страстью вурдалака.

Мы всё прошляпили: свободу, счастье, дом.
Ты слышишь, Родина? Спасибо и на том,
что одиночество — не страх тому причиной.
Я славно выгляжу, гляжу я молодчиной,
но речь родную, искореженную стебом,
и понимаю я и верю ей с трудом.

И оттого еще милее мне Варварка
и эта уличная шалая овчарка,
какой привычно испугался ты и — зря.
На свете нет светила лучше фонаря!
А боль, как Стенька драгоценную княжну, —
в ночную реку: «Не видала ты подарка!..»

1963

Луна светила так, как будто
ей предстояла казнь под утро,
а так хотелось весь свой свет
плеснуть из таза ясной меди
на землю накануне смерти,
плеснуть на землю и – привет!

Но без луны нельзя, наверно.
В глухую ночь куда как скверно
шататься с милой под дождем,
ее причудам потакая,
и промокая, промокая
под романтичным, словно триллер,
и столь же тягостным дождем.

Но нынче-то луна светила.
Да как! Подвыпивший кутила
желал с ней пить на брудершафт,
из-за стола на Камергерском
поднявшись вдруг в порыве дерзком,
не то в гордыне – Маяковский,
не то в горячке алконавт.

Непонятый и одинокий,
пророк шатался одноногий
в распадке уличных кружал.
И постовой смотрел недобро
за тем, чтоб было всем удобно,
но обижал одних лишь нищих,
а принцев втайне обожал.

Никто не спал в ночной столице.
Вид белоснежной кобылицы
Проплыл, как некий общий сон.
И голос юной тунеядки,
просившей на прокорм лошадки,
положенный на мерный цокот,
был наглой силой напоен.

Как быть? Как разойтись сегодня?
Чья это ночь: твоя? Господня?
Пойми, я больше не могу
дышать полночным этим ядом,
когда – луна, когда ты рядом,
когда вся жизнь – беспечный спринтер,
сорвавший ленту на бегу.

Вина! Еще вина! И лета!
И лунного, с безумством, света.
И снега свежего. И льда.
И меж сомнением и верой
прожить всю ночь с набухшей веной.
И никогда… И никогда…

1976

Кусок небосвода причудливо вырезан кровлями.
Пей крепкое зелье мороза — заплачено кровными!
Январь-стеклодув потрудился над хрупкими кронами,
и столько стекла,
что бей не жалея, и счастье уже обеспечено.
Луна обесточена. Все в эту ночь обесцвечено.
Лишь полночь бела.

Хоть в ночь на четверг все шныряет среда, как наводчица,
немилую зиму, и ту прогонять мне не хочется.
Пускай эта белая стужа меж зданий полощется.
Ведь ясно душе:
торопишь весну, и апрелю быть может, икается,
но жизнь подгоняешь, а смерть там, вдали, откликается,
и близко уже.

Былое, как южное лето в полярных зимовниках,
в нас бродит. И русский наш рок о фабричных гармониках
тоскует. И рокер безумный «Похмелье в Хамовниках»
лудит на трубе.
И Божий «жигуль» — шина скачана, дверь разворочена, —
не ведая, где там проезжая часть, где обочина,
гуляет себе…

1965

Газон с мандрагорой подстрижен. Но как-то неровно.
Свет окон слетает, как голубь, крыло наклоня.
Ты должен признать: обаяние ночи огромно.
Огромно! Куда до него обаянию дня…

Ты жил, как и все здесь: «раскинулось море широко...»
Мы оба искали на кухнях бессмертья черты.
Я чуда вовек не просил — я просил лишь намека.
Господь не виновен, что я недогадлив, как ты.

Фома — наш апостол. Вот с кем я бы выпил сегодня.
Он скептик побольше, чем оба мы. Тем и хорош.
Но даже и этот уверовал. Рана Господня?
Всем смертным по ране Господней — ты этого ждешь?.

Я думаю, этот июль, как и жизнь, бесконечен.
А август начнется — ну, что ж, бесконечен и он.
Все правильно: вечность стремительна… Ах, как беспечен
вон тот угловой полный розовым светом балкон!

Там кто-то, дитя широты и беззлобного мата,
посредством законного мага и в свой выходной,
как Стенька свою персияночку за борт когда-то, —
вот так же швыряет «цыганочку» в омут ночной.

1963

На морском причале судна отворчали.
Наступает лакомый предутренний покой.
И в кафе потухли лаковые туфли,
шкалики да брюлики тусовки воровской.
Это ночь короткая. Но хоть светлеет море,
темень не покинула курортные углы.
В воздухе, настоенном на ошалевшей флоре,
звуки по-весеннему открыты и наглы.
Вот играет ветер с рваною афишей.
вот скрипит ракушечник
под пьяною ногой,
вот бормочет строчку сочинитель виршей:
видно, ищет речи точной и нагой.
Но не надо строчки. Вообще речей не надо.
Надо слушать музыку забытых Богом нот:
будто кони нищего несчастного отряда
муть и вонь сивашскую переходят вброд…
Так вертись на рытвинах курортного дивана,
слушай эту музыку до розовой зари,
да весёлой нищенке в обед у ресторана
хрусткий сизый новенький червонец подари.

1979

Везде ли так иль только лишь у нас?
Европы порча, иль азийский сглаз,
или шальная блажь их корреляций —
одни безумцы в гениях, увы:
предвидя смерть от “белой головы” —
пить лимонад и ехать и стреляться!

Знать, где погибель, и идти туда,
боясь костлявой меньше, чем стыда,

и жизнелюбцем будучи при этом,
и видя, как архангел невских льдов
такие строки диктовать готов,
влюбленно пролетев над парапетом!..

У Черной речки — низменный резон.
Но этот невский бешеный озон
главенствует и в центре, и в округе,
и, логике нормальной вопреки,
подгонят сани верные дружки,
и — Бог им помощь — гроб закажут други.

1967

У Петра в Капернауме тихо. Туристы молчат.
Журналист все толкается пальцем в божественный чат,
примостив свой нот-бук на какую-то древнюю глыбу,
где тоскливая зелень веков проступает сквозь чернь,
где лихой зерновщик из Магдалы кидал свою зернь,
где, по слухам, хозяйственный Симон разделывал рыбу.

Наш «священный Байкал», закрывающий весь окоем, —
и его мы чуть-чуть снисходительно морем зовем,
так какое уж море лежащий в низине Кинерет?
Как какое?! Оно — Галилейское море само!
Увеличь же диоптрии, прооперируй бельмо,
но и это навряд ли поможет тому, кто не верит.

Я вот тоже с прищуром слежу за ладьею Петра:
что на ней за мотор, ведь для паруса больно шустра.
Я в двадцатом привык к ожиданью любого подлога.
Да ведь умный-то жулик не даст и гроша за туфту,
Он использует веру, конечно, но только лишь ту,
что проста и естественна: разве же можно без Бога?

Нет, конечно. И прямо и нагло: конечно же — нет!..
Это море похоже на чей-то стремительный след —
лишь коснулась нога и ушла. Но не в этом же дело —
дело в том, что двадцатый прошел, и не надо уже
доказательств безумному мозгу, лишь солнца — душе,
за сомненья которой так страшно ответило тело.

Я вошел в эту влагу. За мной потянулись друзья.
Настоящей волной нас фальшивая пнула ладья —
мы восторг ощутили, какого на море не знали.
Это, может быть, свойство воды с растворенным лучом
или свойство луча в преломлении брызг над плечом,
но скажу вам как скептик: едва ли, едва ли, едва ли…

1964

Дали молчаливы, безответны и огромны.
Трубы с водокачками растут в живых лесах.
Около Коломны, около Коломны
чёрная дорога поседела на глазах.
Кто-то безунывный внёс живую перемену
в царство святотроицких Алён, Анфис, Марин.
Кто добавил охры в эту пасмурную стену?
Кто плеснул сиреневым в густой ультрамарин?
Это свойство русское: когда уже к пределу
всё пошло, и кажется, вот-вот слетит башка,
тут душа и требует, как будто не по делу,
башенки капризной, продувного петушка.
Дельная? Скудельная? Метельная погода.
У подруги ангельской, я вижу по глазам,
наступает крайняя счастливая свобода:
дай ей спеть про ворона, ударить по газам!

1979

Розовыми прожилками светится мой инжир.
Лето еще не все – половину зубов даю!
Господи, да не Ты ли влюбил меня в этот мир –
что же Твой клирик сердится так на любовь мою?

Я ж не одни подарки: брызги, лучи, плоды –
принял с благодареньем, взор свой отворотив
и от травы сожженной, и от гнилой воды,
да и от гнуса, гнусящего гнусный, но свой мотив –

принял и эти хворости в крепкой натуре дня,
где из прибоя древнего полчища Афродит
утром выходят на берег, камни на дне кляня,
и светлая соль океанская чуть на плечах блестит.

Но все это лишь подробности. И выразить не дано
того, что нам всем отпущено для разума и души…
Скажи, Ты и вправду сердишься за бешеное вино,
за злую счастливую девушку? Ну, не молчи, скажи!

Да будь оно вправду проклято это мое житье,
если я жил без памяти, если умножил зло.
А и того не хуже ли это мое нытье?
Лучше бы сесть мне в лодочку, лучше бы взять весло…

1976

Простор живого белого стиха,
бескрайнего, как снег под Оренбургом
иль поле летом – лишь ковыль, ковыль,
неясный мир метелок серебристых,
колышущийся, как вода в реке.

Я ничего на свете не умею.
На удивленье. Только рифмовать.
Ни умных рук завидная работа,
ни точная работа головы –
ничто в моей судьбе не получилось,
лишь это: “путь – нибудь”, “заряд – подряд”,
ну, там еще сомнительная рифма
“покинутую – киноварью”. Все.

Да-да, я помню: ритмы, форма строф,
гиперболы, сравнения, литоты –
все это только средства для того,
чтоб выразить страданье или радость,
которые не выразит никто,
а лишь поэт (простите, стихотворец),
и этому нельзя, мол, научиться.

А надо ли? Народ считает: нет,
хоть в этом и себе не признается.

Вот я себя и рифм лишил нарочно,
чтобы свое безделье благозвучьем
не украшать. А все одно: балбес!

Сейчас во двор спущусь я, где неделю
стоит заглохший мой недвижный опель
серебряной чумазой укоризной
беспомощной профессии моей,
и буду шарить безнадежным оком
по белому безлюдному двору,
куда, быть может, выйдет человек,
рифмующий бесстыдно “мой” и “твой”,
но что-то понимающий в моторе.

1976

Что за этой листвой: городок иль деревня?
Впрочем, мне всё равно, что за ней.
Я как древний друид: я молюсь на деревья
в хищном мире людей и зверей.
Как живут: из стволов не стреляя, не грабя,
молча глядя на наши грехи
с вольным мужеством клёна, и вяза, и граба,
с гордой грустью сосны и ольхи.
И к тебе вдруг летит сквозь воздушную пропасть
лист внезапный из кроны густой,
словно ты награждён за весёлую кротость
изумрудной кленовой звездой.
Награждён-то за дело. Откуда в нас это —
улыбаться при знаньи судьбы?
Боже мой, вот кончается краткое лето,
слава Богу, почти без стрельбы.
А от ветки ольхи на недавнем изломе
так вдруг веет, что сходишь с ума.
И июль отдыхает как в собственном доме.
Смерть невечна. Почти как зима.

1979

Посыпал крупный снег. Когда взошла луна,
земля была белей священного слона.

Но Киплинга давно я в руки не беру…
Высотные дома качались на ветру.

Но вот и он затих. Как странно, что слышны
в хард-роке наших дней упреки тишины.

Лишь кустик зеленел у края пустыря,
как на планету Март пришелец с Сентября.

Вороньим ли крылом, кошачьим ли хвостом
с него смахнуло снег на пустыре пустом?

Земля была белей бумажного листа.
Но лист был пуст. А жизнь бывает ли пуста?

Да это — бред кликуш, рацеи мозгляков:
наговорил, наплел — в сундук, и был таков!

А кто хоть раз дрожал от напряженья жил,
не строил и не мёл, а жил, а просто — жил,

а жил в такую ночь и не просил взаймы
других, весенних, дней у меховой зимы —

тот жил уже не зря, тот жил уже не зря…
Отстань, не береди, пришелец с Сентября!

Мы знаем свой порок: не ценим свой удел.
Вот Бог, а вот порог — уймись, покуда цел.

Опять, до лучших дней, я остаюсь с зимой.
И цвет ее — он мой. И хруст ее — он мой.

И холодок гвоздик пусть жалит с высоты,
и пусть летят во мгле Николины кресты,

летят, как журавли сквозь чистую метель,
летят, чтоб никуда не улететь отсель.

1963