Длинные стихи

Мрак распростерся везде.— И я под крылами Морфея,
Скукой вчера отягчен, усыпился и грезил:
Будто б муза ко мне на облаке алом слетела,
И благодать воцарилась в бедной хате пиита.
С благоговеньем взирал на прелестны богинины взоры,
Руку простер я возжечь фимиам, но рука онемела,
Как от волшебной главы злой Медузы, сын пропасти лютой.
«Феб!— я воскликнул,— почто я последней лишаюся силы?
Что отвергаешь мои тебе приносимые жертвы?
Или назначил мне рок вовеки не быть твоим сыном?»
— «Нет!— мне сказала тогда богиня, со пламенным взором,—
Ты преступаешь закон — и в неге Морфею предался.
Спишь — и твоя на стене пребывает в безмолвии лира!
Спишь — и фантазии луч остается тобой не обделан!
Встань, отряси от очей последню дремоту, и лирой
Превознеси ты тот день, который увидел рожденье,
Славой увенчался век еще младого пиита.
Да воспоется тобою Вильгельма счастливая участь!»
Я встрепенулся, восстал и на лире гремящей Вильгельму
Песнь вопил: «О любимец пресветлого Феба, ты счастлив!
Музы лелеют тебя и лирою слух твой пленяют!
Ты не рожден быть со мною на степени равной Фортуны —
Нет! твой удел с Алцеем и Пиндаром равен пребудет,
Лирой, как древний Орфей, поколеблешь ты камни и горы!
Парки, прядите вы жизнь Вильгельмову многие лета!
Дайте, чтоб бедный пиит его славу бессмертну увидел!»

Июнь 1813

Ты, соха ли, наша матушка,
Горькой бедности помощница,
Неизменная кормилица,
Вековечная работница!
По твоей ли, соха, милости
С хлебом гумны пораздвинуты,
Сыты злые, сыты добрые,
По полям ковры раскинуты?
Про тебя и вспомнить некому…
Что ж молчишь ты, бесприветная,
Что не в славу тебе труд идёт,
Не в честь служба безответная?.
Ах, крепка, не знает устали
Мужичка рука железная,
И покоит соху-матушку
Одна ноченька беззвездная!
На меже трава зелёная,
Полынь дикая качается, —
Не твоя ли доля горькая
В её соке отзывается?
Уж и кем же ты придумана,
К делу навеки приставлена?
Кормишь малого и старого,
Сиротой сама оставлена…

1857

Тяжелый год — сломил меня недуг,
Беда застигла,- счастье изменило,-
И не щадит меня ни враг, ни друг,
И даже ты не пощадила!
Истерзана, озлоблена борьбой,
С своими кровными врагами!
Страдалица! стоишь ты предо мной
Прекрасным призраком с безумными глазами!
Упали волосы до плеч,
Уста горят, румянцем рдеют щеки,
И необузданная речь
Сливается в ужасные упреки,
Жестокие, неправые… Постой!
Не я обрек твои младые годы
На жизнь без счастья и свободы,
Я друг, я не губитель твой!
Но ты не слушаешь....
..............

1855 или 1856

В огороде целый день
Мы сегодня полем грядки,
А за нами, словно тень,
Ходят пестрые цыплятки.

Полем сразу в восемь рук:
Я и Петя, Фрол и Даша…
Ишь, как чист усатый лук!
Это все работа наша.

И морковка чище сот…
Обожгло крапивой пятки.
Ну, до свадьбы заживет!
Эй, петух, долой-ка с грядки!

Свеклу кончили. Ура!
Подвязать горох бы нужно.
Поливайте, детвора:
По порядку! Дружно, дружно!

Петя важно морщит лоб
И с ведром шагает гусем.
Руки вымоем и стоп:
Хлеба с солью перекусим.

Масляница широка!
Масляницу за бака!

Масляница!
Увальница!
Провожайте
Масляницу!

Масляница-слобода!
Мочальная борода!

Снежок сывороточный,
Бочок вывороченный!

В тыщу девятьсот-от
Семнадцатом — счетом
Забралась, растрепа,
К мужику в окопы.

Восставай, Михалыч!
Твое дело — жалость.
Восставай, Егорыч,
Твое дело — горечь.

Поел, парень, белены,
Пора, парень, за блины!

Масляница!
Бубенница!
Румяная
Труженица!

Над ушком-то гудом:
Пора, брат, за бубен!
А в ладонь-то — зудом:
С кого брать — зарубим.

Товарищество! Товар!
Румяный наш кашевар!

Тисканая!
Глаженая!
Румяная!
Ряженая!

Ротастая —
Твоя купель.
Одна сестра —
На всю артель!

Растерзана,
На круг — рвана!
Кто первый взял —
Тому верна:

На века на вечные:
До первого встречного!

Масляница!
Вафельница!
Румяная
Висельница!

(Блины, вафли,
Сахар, мед!)
Вставай, барин,
Под черед!

Ни пекарен
Вам, ни круп!
Ложись, барин,
Под тулуп!

За наш за труд,
За наш за пот,
Гуляй, Кузьма!
Гуляй, Федот!

Пожрал сенца —
Вались на дичь!
Князьям счета
Строчи, Ильич!

Про наш раззор,
Про горести —
Разборчивей,
Забористей —

На весь забор
Трезвонь, братва!
Така мол нонь
Гармонь пошла.

Висельничек румянист,
Румяный наш гармонист!

Масляница!
Увальница!
Румяная
Кукольница!

Проваливай, прежнее!
Мои дрожжи свежие!

Проваливай! Заново!
Мои дрожжи пьяные!

Подправа из белены —
Пора, парень, за блины!

Зубастые,
Разинские,
Без застав поравенствуем!

Поставцы — подковой,
Икра — жемчугова:
С Богородицыных риз.
Садись, парень, не стыдись!

Масляница!
Бусельница!
Провожайте
Масляницу!

Крути, парень, паклю в жгут!
Нынче масляницу жгут.

Гикалу!
Шугалу!
Хапалу!
Чучелу!

6 марта

Занялася заря —
Скоро солнце взойдет.
Слышишь… чу… соловей
Щелкнул где-то, поет.

И все ярче, светлей
Переливы зари;
Словно пар над рекой
Поднялся, посмотри.

От цветов, на полях,
Льется запах кругом.
И сияет роса
На траве серебром.

Над рекой, наклонясь,
Что-то шепчет камыш;
А кругом, на полях,
Непробудная тишь.

Как отрадно, легко,
Широко дышит грудь!
Ну, молись же скорей!
Ну, молись, да и в путь.

1865

Давно я здесь в лесу — искатель счастья.
В душе моей столетние печали.
Я весь исполнен ужасом ненастья.
На холм взошел, чтоб лучше видеть дали.
Глядит с руин в пурпурном карлик вещий
с худым лицом, обросшим белым мохом.
Торчит изломом горб его зловещий.
Сложив уста, он ветру вторит вздохом.
Так горестно, так жалобно взывает:
«Усни, мечтатель жалкий, — поздно, поздно»…
Вампир пищит, как ласточка, шныряет
вокруг него безжизненно и грозно.
Ревут вершины в ликованье бурном.
Погасли в тучах горние пожары.
Горбун торчит во мгле пятном пурпурным.
На горб к нему уселся филин старый…
Молился я… И сердце билось, билось.
С вампирным карлом бой казался труден…
Был час четвертый Небо просветилось.
И горизонт стал бледно-изумруден.
Я заклинал, и верил я заклятью.
Молил творца о счастии безбурном.
Увидел вдруг — к высокому распятью
был пригвожден седой вампир в пурпурном.
Я возопил восторженно и страстно:
«Заря, заря!.. Вновь ужас обессилен!..»
И мне внимал распятый безучастно.
Вцепившись в крест, заплакал старый филин.

По залам прохожу лениво.
Претит от истин и красот.
Еще невиданные дива,
Признаться, знаю наперед.

И как-то тяжко, больно даже
Душою жить — который раз? —
В кому-то снившемся пейзаже,
В когда-то промелькнувший час.

Все бьется человечий гений:
То вверх, то вниз. И то сказать:
От восхождений и падений
Уж позволительно устать.

Нет! Полно! Тяжелеют веки
Пред вереницею Мадонн,-
И так отрадно, что в аптеке
Есть кисленький пирамидон.

23 июля 1923

Я в море не искал таинственных Утопий,
И в страны звезд иных не плавал, как Бальмонт,
Но я любил блуждать по маленькой Европе,
И всех ее морей я видел горизонт.

Меж гор, где веет.дух красавицы Тамары,
Я, юноша, топтал бессмертные снега;
И сладостно впивал таврические чары,
Целуя — Пушкиным святые берега!

Как Вяземский, и я принес поклон Олаю,
И взморья Рижского я исходил пески;
И милой Эдды край я знаю, — грустно знаю:
Его гранитам я доверил песнь тоски.

Глазами жадными я всматривался долго
В живую красоту моей родной земли;
Зеркальным -озером меня ласкала Волга,
Взнося — приют былых — Жигули.

Страна Вергилия была желанна взорам:
В Помпеи я вступал, как странник в отчий дом,
Был снова римлянин, сходя на римский форум,
Венецианский сон шептал мне о былом.

И Альпы, что давно от лести лицемерной
Устали, — мне свой блеск открыли в час зари:
Я видел их в венцах, я видел — с высей Берна —
Их, грустно меркнущих, как «падшие цари».

Как вестник от друзей, пришел я в Пиренеи,
И был понятен им мой северный язык;
А я рукоплескал, когда, с огнем у шеи,
На блещущий клинок бросался тупо бык.

Качаясь на волнах, я Эльбы призрак серый
Высматривал, тобой весь полн, Наполеон, —
И, белой полночью скользя в тиши сквозь шхеры,
Я зовам викингов внимал сквозь легкий сон;

Громады пенные Атлантика надменно
Бросала предо мной на груди смуглых скал;
Но был так сладостен поющий неизменно
Над тихим Мэларом чужих наяд хорал…

На плоском берегу Голландии суровой
Я наблюдал прилив, борьбу воды и дюн…
И в тихих городах меня встречали снова
Гальс — вечный весельчак, Рембрандт — седой вещун.

Я слушал шум живой, крутящийся в Париже,
Я полюбил его и гул, и блеск огней,
Я забывал моря, и мне казались ближе
Твои, о Лувр,

Но в мирном Дрездене и в Мюнхене спесивом
Я снова жил отрадной тишиной,
И в Кельне был мой дух в предчувствии счастливом,
Когда Рейн катился предо мной.

Я помню простоту сурового Стефана,
Стокгольм — озерных вод и «тихий» Амстердам,
И «Сеп»«у в глубине Милана,
И вставший в темноте Кемпера гордый храм.

О, мною помнятся — мной не забыты виды:
Затихший Нюнесгейм! торжественный Кемпер!
Далекий Каркасов! пленительное Лидо!..
Я — жрец всех алтарей, служитель многих вер!

Европа старая, вместившая так много
Разнообразия, величий, красоты!
Храм множества богов, храм нынешнего бога,
Пока земля жива, нет, не исчезнешь ты!

И пусть твои дворцы низвергнутся в пучины
Седой Атлантики, как Город Шумных Вод, —
Из глуби долетит твой зов, твой зов единый,
В тысячелетия твой голос перейдет.

Народам Азии, и вам, сынам Востока,
И новым племенам Австралии и двух
Америк, — светишь ты, немеркнущее око,
Горишь ты, в старости не усыпленный дух!

И я, твой меньший сын, и я, твой гость незваный.
Я счастлив, что тебя в святыне видел я,
Пусть крепнут, пусть цветут твои святые страны
Во имя общего блаженства бытия!

1913

1

На гранит ступает твердо
Неприступный Рауфенбах,
И четыре башни гордо
Там белеют на углах.

Заредеют ли туманы
Перед утренней зарей,
Освежатся ли поляны
Хладной вечера росой,

Пробирается ль в тумане
В полночь чуткая луна, —
Всё молений и стенаний
Башня южная полна.

Там под кровлею железной
Протянулося окно,
И решеткой бесполезной
Не заковано оно.

Что ж ты, пленник, так бледнеешь?
Вольный мир перед тобой!
Иль нет крыльев? — Знать, сотлеешь
За удушливой стеной.

Но потухшими очами
Ты не смотришь в синю даль;
Знать, что куплено слезами,
Знать, чего так больно жаль, —

Не вдали. Сухие руки
Не протягивай к земле,
И в жару безумной муки
Не зови ее к себе!

Что ты бьешься?. Теодора,
Нежный друг твой, не придет,
Не избавит от позора
И на грудь не упадет.

Завтра казнь! Барону-змею
Любо, что перед женой
Завтра к плахе склонишь шею
Ты с косматой головой!..

2

Светом облит лик иконы,
перед ней стоит налой,
Слышны вздохи, слышны стоны,
И, во прах склонясь главой,

Горько плачет Теодора,
Кудри по полу легли;
Завтра день его позора,
Завтра с горестной земли

Милый друг ее умчится;
Не слезой горячей к ней
Он в последнее простится —
Жаркой кровию своей!

3

Уж редеет сумрак хладный,
Уж поднялся эшафот,
И кругом толпою жадной
Собирается народ.

Час настал. С своей женою
К башне подошел барон
И могучею рукою
Уж замка коснулся он.

Вдруг с окна над ним слетело
Что-то. — Ах! — и уж в пыли
Два разбитых мертвых тела
Близ дверей тюрьмы легли.

4

Там, в капелле, под горою,
За решеткой золотой,
Спит под мраморной плитою
Рауфенбах с своей женой.

Любо черни на просторе,
Что толпе любви закон?
Душно в гробе Теодоре
Спать с немилым; где же он?

Холм песчаный за рекою
Лег над избранным твоим.
Всё там тихо, — лишь зарею
Ворон каркает над ним.

Доволен я своей судьбой.
Всё – явь, мне ничего не снится.
Лесок сосновый, молодой;
Бежит бесенок предо мной;
То хрустнет веточкой сухой,
То хлюпнет в лужице копытце.
Смолой попахивает лес,
Русак перебежал поляну.
Оглядывается мой бес.
«Не бойся, глупый, не отстану:
Вот так на дружеской ноге
Придем и к бабушке Яге.
Она наварит нам кашицы,
Подаст испить своей водицы,
Положит спать на сеновал.
И долго, долго жить мы будем,
И скоро, скоро позабудем,
Когда и кто к кому пристал
И кто кого сюда зазвал».

Была туманной и безвестной,
Мерцала в лунной вышине,
Но воплощенной и телесной
Теперь являться стала мне.

И вот — среди беседы чинной
Я вдруг с растерянным лицом
Снимаю волос, тонкий, длинный,
Забытый на плече моем.

Тут гость из-за стакана чаю
Хитро косится на меня.
А я смотрю и понимаю,
Тихонько ложечкой звеня:

Блажен, кто завлечен мечтою
В безвыходный, дремучий сон
И там внезапно сам собою
В нездешнем счастье уличен.

7-10 марта 1922

Взгляните на него, поэта наших дней,
Лежащего во прахе пред толпою:
Она — кумир его, и ей
Поет он гимн, венчанный похвалою.
Толпа сказала: «Не дерзай
Гласить нам истину холодными устами!
Не нужно правды нам, скорее расточай
Запасы льстивых слов пред нами».
И он в душе оледенил
Огонь вскипающего чувства,
И тот огонь священный заменил
Одною ржавчиной искусства;
Он безрассудно пренебрег
Души высокое стремленье
И дерзко произнес, низверженный пророк,
Слова упрека и сомненья;
Воспел порочный пир палат,
Презренья к жизни дух бесплодный,
Приличьем скрашенный разврат,
И гордость мелкую, и эгоизм холодный…
Взгляните: вот и кончил он,
И, золото схватив дрожащею рукою,
Бежит поэт к бесславному покою,
Как раб, трудами изнурен!
Таков ли был питомец Феба,
Когда, святого чувства полн,
Он пел красу родного неба,
И шум лесов, и ярость волн;
Когда в простых и сладких звуках
Творцу миров он гимны пел?
Их слушал раб в тяжелых муках,"
Пред ними варвар цепенел!
Поэт не требовал награды,-
Не для толпы он песнь слагал:
Он покидал, свободный, грады,
В дубравы тихие бежал,
И там, где горы возвышались,
В свободной, дикой стороне,
Поэта песни раздавались
В ненарушимой тишине.

29 сентября 1854

Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал
Россию восстанавливаю.

Из сырости — и свай,
Из сырости — и серости.
Покамест день не встал
И не вмешался стрелочник.

Туман еще щадит,
Еще в холсты запахнутый
Спит ломовой гранит,
Полей не видно шахматных…

Из сырости — и стай…
Еще вестями шалыми
Лжет вороная сталь —
Еще Москва за шпалами!

Так, под упорством глаз —
Владением бесплотнейшим
Какая разлилась
Россия — в три полотнища!

И — шире раскручу!
Невидимыми рельсами
По сырости пущу
Вагоны с погорельцами:

С пропавшими навек
Для Бога и людей!
(Знак: сорок человек
И восемь лошадей).

Так, посредине шпал,
Где даль шлагбаумом выросла,
Из сырости и шпал,
Из сырости — и сирости,

Покамест день не встал
С его страстями стравленными —
Во всю горизонталь
Россию восстанавливаю!

Без низости, без лжи:
Даль — да две рельсы синие…
Эй, вот она! — Держи!
По линиям, по линиям…

12 сентября 1922

Вечер черные брови насопил.
Чьи-то кони стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?

Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда.

Может, завтра совсем по-другому
Я уйду, исцеленный навек,
Слушать песни дождей и черемух,
Чем здоровый живет человек.

Позабуду я мрачные силы,
Что терзали меня, губя.
Облик ласковый! Облик милый!
Лишь одну не забуду тебя.

Пусть я буду любить другую,
Но и с нею, с любимой, с другой,
Расскажу про тебя, дорогую,
Что когда-то я звал дорогой.

Расскажу, как текла былая
Наша жизнь, что былой не была…
Голова ль ты моя удалая,
До чего ж ты меня довела?

1923

Сопутница моя златая,
Сестра крылатых снов,
Ты, свежесть в нектар изливая,
На пиршестве богов,
с их древних чел свеваешь думы,
Лишаешь радость крыл.
Склонился к чаше Зевс угрюмый
И громы позабыл.
Ты предпочла меня, пиита,
Толпе других детей!
Соломой хижина покрыта,
Приют семьи моей,
Тобой, богиня, претворялась
В очарова’нный храм,
И у младенца разливалась
Улыбка по устам.
Ты, мотыльковыми крылами
Порхая перед ним —
То меж душистыми цветами,
То над ручьем златым, —
Его манила вверх утеса
С гранита на гранит,
Где в бездну с мрачного навеса
Седой поток шумит.
Мечтами грудь его вздымала,
И, свитые кольцом,
С чела открытого сдувала
Ты кудри ветерком.
Пусть гул катился отдаленный,
Дождь в листья ударял, —
Тобой, богиня, осененный
Младенец засыпал.
Огни ночные, блеск зарницы,
Падающей льдины гром
Его пушистые ресницы,
Отягощенны сном,
К восторгам новым открывали
И к трепетам святым,
И в мраке свода ужасали
Видением ночным.
Заря сидящего пиита
Встречала на скалах,
Цветами вешними увита
И с лирою в руках.
Тобой, богиня, вдохновленный,
С вершин горы седой
Свирели вторил отдаленной
Я песнию простой:
«Что ты, пастушка, приуныла?
Не пляшешь, не поешь?
К коленям руки опустила,
Идешь и не поешь?
Во взоре, в поступи томленье,
В лице пылает кровь,
Ты и в тоске и в восхищеньи!
Наверно, то любовь?
Но ты закрылася руками!
Мне отвечаешь: нет!
Не закрывай лица руками,
Не отвечай мне: нет!
Я слышал, Хлоя, от пастушек,
Кто в нас волнует кровь,
Я слышал, Хлоя, от пастушек
Рассказы про любовь!»
Кругом свежее разливался
Цветов пустынный дух,
И проходяший улыбался
Мне весело пастух:
«Не улыбайся, проходящий
Веселый пастушок,
Не вечно скачет говорящий
С цветами ручеек,
Взгляни на бедного Дафниса,
Он смолк и приуныл!
Несчастного забыла Ниса,
Он Нису не забыл!»
Как ты, Фантазия, учила
Ребенка воспевать,
К свирели пальцы приложила,
Велела засвистать!
Невинный счастлив был тобою,
Когда через цветы
Вела беспечною рукою
Его, играя, ты.
Как сладко спящего покрыла
В последний раз ты сном
И грудь младую освежила
Махающим крылом.
Я вскрикнул, грезой устрашенный,
Взглянул — уж ты вдали,
Летишь, где неба свод склоненный
Падет на край земли.
С тех пор ты мчишься все быстрее,
А все манишь меня!
С тех пор прелестней ты, живее,
Уныл и томен я.
Жестокая, пустыми ль снами
Ты хочешь заменить
Все, что младенчества я днями
Так мало мог ценить!
Кем ты, волшебница, явилась
Мне с утренней звездой,
И, застыдившись, приклонилась,
Обвив меня рукой,
К плечу прелестными грудями?
Скажи, кто окропил
Меня горячими слезами
И, скрывшись, пробудил?
Чей это образ несравненный?
Кто та, кем я дышу?
О ней, грозою окруженный,
На древе я пишу;
Богов усердными мольбами
Ее узреть молю.
Чего не делаешь ты с нами!
Увы, и я люблю.

Между 1814 и 1817

Знаю сумрачный наход
Страсти, медленно пьянящей:
Словно шум далеких вод,
Водопад, в скалах кипящий.
Я иду, иду одна
Вдоль стены, укрыта тенью;
Знаю: ночь посвящена
Наслажденью и паденью.
Статный юноша пройдет,
Щит о меч случайно брякнет, —
Громче шум бегущих вод,
Водопад мой не иссякнет!
Наконец, без сил, без слов,
Дрожь в руках и взоры смутны,
Я заслышу жданный зов —
Быть подругою минутной.
Я пойду за ним, за ним
В переулок опустелый,
Черный плащ его, как дым,
Пеплум мой, как саван белый.
Я войду к нему, к нему…
О, скорей гасите свечи!
Я хочу вступить во мглу.
Свет померк, померкли речи.
Кто-то… где-то… чьих-то рук
Слышу, знаю впечатленья.
Я хочу жестоких мук,
Ласк и мук без промедленья.
Набегает сумрак вновь,
Сумрак с отсветом багряным,
Это ль пламя? это ль кровь?
Кровь, текущая по ранам?
Ночь — как тысяча веков,
Ночь — как жизнь в полях за Летой.
Гасну в запахе цветов,
Сплю в воде, лучом согретой…
…В прорезь узкого окна
Глянет утро взором белым.
Прочь! оставь! — иду одна
Переулком опустелым.
Сладко нежит тишина,
С тишиной роднится тело,
Стен воскресших белизна
Оттеняет пеплум белый.
15 октября 1900

Стыдливо стучатся о пристань валы
Каспийского моря,
Подкрашенной пеной — и выступ скалы,
И плиты узоря,
На рейде ряды разноцветных судов
Качаются кротко,
И мирно дрожит на волненьи валов
Подводная лодка.
Сплетается ветер с январским теплом,
Живительно-свежий,
И ищет мечта, в далеке голубом,
Персидских прибрежий.
Там розы Шираза, там сад Шах-наме,
Газели Гафиза…
И грезы о прошлом блистают в уме,
Как пестрая риза.
Привет тебе, дальний и дивный Иран,
Ты, праотец мира,
Где некогда шли спарапеты армян
За знаменем Кира…
Но мирно на рейде трепещут суда
С шелками, с изюмом;
Стыдливо о пристань стучится вода
С приветливым шумом;
На улице быстрая смена толпы,
Покорной минуте,
И гордо стоят нефтяные столпы
На Биби-Эйбуте.
24 января 1916
Баку

Он прищурился спесиво,
Он глядит через плечо;
Аргамак его ретивой
Разыгрался горячо,
Чует всадникову волю,
И могуч и резвоног,
Мчится с ним по чисту полю:
То-то топот, то-то скок!

Это твой скакун удалый,
Это ты, когда-то, мой
Собеседник запоздалый
Там, у жизни молодой,
На приволье просвещенья!..
Ты оставил мирных муз,
И воинские ученья
Полюбил, крутя свой ус.

И досуга полковою
В сизых, дымных облаках
Потонув, ты чужд былого,
Пребывающи в мечтах
Про великие награды
Бога копий и мечей;
А потехи и прохлады
И надежды юных дней,

Книжный быт и Нины милой
Взоры полные любви,-
Все, что прежде кипятило
Чувства свежие твои,
Ты забыл. А юность наша,
Хороша была она:
Хороша была, как чаша
Искрометного вина!

Резвый блеск ее и сладость,
И хвала за то судьбе!
Я воспел друзьям на радость
В украшение себе,
И гульливые бывало
Чтят поэта своего!..
Где ж они? Одних не стало,
А другим не до него!

Я ж и ныне, муз поклонник,
Помню молодость мою
И тебе, мой милый конник,
Братски руку подаю!
Будь ты смел перед врагами,
Дорог родине своей,
И геройскими делами
Возростай и просветлей.

Год написания: 1822-1829

Моя мать — злая кручина,
Отцом же была мне — судьбина;
Мои братья, хоть люди,
Не хотят к моей груди
Прижаться;
Им стыдно со мною,
С бедным сиротою,
Обняться!

Но мне богом дана
Молодая жена,
Воля-волюшка,
Вольность милая,
Несравненная;
С ней нашлись другие у меня
Мать, отец и семья;
А моя мать — степь широкая,
А мой отец — небо далекое;
Они меня воспитали,
Кормили, поили, ласкали;
Мои братья в лесах —
Березы да сосны.

Несусь ли я на коне —
Степь отвечает мне;
Брожу ли поздней порой —
Небо светит мне луной;
Мои братья, в летний день,
Призывая под тень,
Машут издали руками,
Кивают мне головами;
И вольность мне гнездо свила,
Как мир — необъятное!

1831

Почему лоси и зайцы по лесу скачут,
Прочь удаляясь?
Люди съели кору осины,
Елей побеги зеленые…
Жены и дети бродят по лесу
И собирают березы листы
Для щей, для окрошки, борща,
Елей верхушки и серебряный мох,—
Пища лесная.
Дети, разведчики леса,
Бродят по рощам,
Жарят в костре белых червей,
Зайчью капусту, гусениц жирных
Или больших пауков — они слаще орехов.
Ловят кротов, ящериц серых,
Гадов шипящих стреляют из лука,
Хлебцы пекут из лебеды.
За мотыльками от голода бегают:
Целый набрали мешок,
Будет сегодня из бабочек борщ —
Мамка сварит.
На зайца, что нежно прыжками скачет по лесу,
Дети, точно во сне,
Точно на светлого мира видение,
Восхищенные, смотрят большими глазами,
Святыми от голода,
Правде не верят.
Но он убегает проворным виденьем,
Кончиком уха чернея.
Вдогонку ему стрела полетела,
Но поздно — сытный обед ускакал.
А дети стоят очарованные….
«Бабочка, глянь-ка, там пролетела...»
Лови и беги! А там голубая!..
Хмуро в лесу. Волк прибежал издалека
На место, где в прошлом году
Он скушал ягненка.
Долго крутился юлой, всё место обнюхал,
Но ничего не осталось —
Дела муравьев,— кроме сухого копытца.
Огорченный, комковатые ребра поджал
И утек за леса.
Там тетеревов алобровых и седых глухарей,
Заснувших под снегом, будет лапой
Тяжелой давить, брызгами снега осыпан…
Лисонька, огневка пушистая,
Комочком на пень взобралась
И размышляла о будущем…
Разве собакою стать?
Людям на службу пойти?
Сеток растянуто много —
Ложись в любую…
Нет, дело опасное.
Съедят рыжую лиску,
Как съели собак!
Собаки в деревне не лают…
И стала лисица пуховыми лапками мыться.
Взвивши кверху огненный парус хвоста.
Белка сказала, ворча:
«Где же мои орехи и жёлуди?—
Скушали люди!»
Тихо, прозрачно, уж вечерело,
Лепетом тихим сосна целовалась
С осиной.
Может, назавтра их срубят на завтрак.

7 октября 1921

Раскинулось поле волнистою тканью
И с небом слилось темно-синею гранью,
И в небе прозрачном щитом золотым
Блестящее солнце сияет над ним;
Как по морю, ветер по нивам гуляет
И белым туманом холмы одевает,
О чем-то украдкой с травой говорит
И смело во ржи золотистой шумит.
Один я… И сердцу и думам свобода…
Здесь мать моя, друг и наставник — природа.
И кажется жизнь мне светлей впереди,
Когда к своей мощной, широкой груди
Она, как младенца, меня допускает
И часть своей силы мне в душу вливает.

1849

1
По деревне ходит местный
Скоморох и шут, —
Враль и пьяница известный,
Выжига и плут.
Из охранки экс-чиновник
И большой богач,
Всех продажных баб любовник,
Девушек пугач.
«Я волшебник! Я полковник!
Поп и эскулап!» —
Уверяет экс-чиновник
Сыска — Цап-Царап.
«Я ль не крестник государя?
Я ли не герой?» —
И надуется вдруг харя,
Как пузырь, горой.
«Всех на свете я полезней:
Перенес, ей-ей,
Даже женские болезни
И рожал детей!
Дайте мне солдат штук восемь
Под начальство, и
Двести тысяч мы отбросим,
Черт, в края твои!»
Попивая самогонку
Иль денатурат,
Трам бранит и хвалит конку
Старый ретроград.
И, телятиною густо
Понабив свой рот,
В пух и прах честит искусство
Жалкий идиот.
Носом, точно прелой грушей,
Машет то и знай:
Коли не любо — не слушай,
Врать же не мешай!
2
Говорят, он очень добрый,
Прелый весь, как нос:
Не ломает людям ребра,
Только шлет донос…
И, смотря по настроенью,
Просто с пьяных глаз,
В камеру для заключенья
Приглашает вас…
А потом при встрече, нежно
Кланяется вам,
Вопрошая вас небрежно,
Как гостили там…
За подобную любезность
И за добрый нрав
Цап-Царапа ценит местность,
Нужным ей признав;
Он полезен: он в подарок
Богадельне даст
Раз в пять лет пятнадцать марок, —
Он на то горазд…
Так-то полублагодетель,
Но и целый шпик,
Пуль, ножей, дубин и петель
Избегать привык…

Много в России
Троп.
Что ни тропа —
То гроб.
Что ни верста —
То крест.
До енисейских мест
Шесть тысяч один
Сугроб.

Синий уральский
Ском
Каменным лег
Мешком,
За скомом шумит
Тайга.
Коль вязнет в снегу
Нога,
Попробуй идти
Пешком.

Добро?, у кого
Закал,
Кто знает сибирский
Шквал.
Но если ты слаб
И лег,
То, тайно пробравшись
В лог,
Тебя отпоет
Шакал.

Буря и грозный
Вой.
Грузно бредет
Конвой.
Ружья наперевес.
Если ты хочешь
В лес,
Не дорожи
Головой.

Ссыльный солдату
Не брат.
Сам подневолен
Солдат.
Если не взял
На прицел, —
Завтра его
Под расстрел.
Но ты не иди
Назад.

Пусть умирает
Тот,
Кто брата в тайгу
Ведет.
А ты под кандальный
Дзин
Шпарь, как седой
Баргузин.
Беги все вперед
И вперед.

Там за Уралом
Дом.
Степь и вода
Кругом.
В синюю гладь
Окна
Скрипкой поет
Луна.
Разве так плохо
В нем?

Славный у песни
Лад.
Мало ли кто ей
Рад.
Там за Уралом
Клен.
Всякий ведь в жизнь
Влюблен
В лунном мерцанье
Хат.

Если ж, где отчая
Весь,
Стройная девушка
Есть,
Вся, как сиреневый
Май,
Вся, как родимый
Край, —
Разве не манит
Песнь?

Буря и грозный
Вой.
Грузно бредет
Конвой.
Ружья наперевес.
Если ты хочешь
В лес,
Не дорожи
Головой.

*

Колкий, пронзающий
Пух.
Тяжко идти средь
Пург.
Но под кандальный
Дзень,
Если ты любишь
День,
Разве милей
Шлиссельбург?

Там, упираясь
В дверь,
Ходишь, как в клетке
Зверь.
Дума всегда
Об одном:
Может, в краю
Родном
Стало не так
Теперь.

Может, под песню
Вьюг
Умер последний
Друг.
Друг или мать,
Все равно!
Хочется вырвать
Окно
И убежать в луг.

Но долог тюремный
Час.
И зорок солдатский
Глаз.
Если ты хочешь
Знать,
Как тяжело
Убежать, —
Я знаю один
Рассказ.

*

Их было тридцать
Шесть.
В камере негде
Сесть.
В окнах бурунный
Вспург.
Крепко стоит
Шлиссельбург.
Море поет ему
Песнь.

Каждый из них
Сидел
За то, что был горд
И смел,
Что в гневной своей
Тщете
К рыдающим в нищете
Большую любовь

Имел.

Ты помнишь, конечно,
Тот
Клокочущий пятый
Год,
Когда из-за стен
Баррикад
Целился в брата
Брат.
Тот в голову, тот
В живот.

Один защищал
Закон —
Невольник, влюбленный
В трон.
Другой этот трон
Громил,
И брат ему был
Не мил.
Ну, разве не прав был
Он?

Ты помнишь, конечно,
Как
Нагайкой свистел
Казак?
Тогда у склоненных
Ниц
С затылков и поясниц
Капал горячий
Мак.

Я знаю, наверно,
И ты
Видал на снегу
Цветы.
Ведь каждый мальчишкой
Рос.
Каждому били
Нос
В кулачной на все
“Сорты”.

Но тех я цветов
Не видал,
Был еще глуп
И мал.
И не читал еще
Книг.
Но если бы видел
Их,
То разве молчать
Стал?

*

Их было тридцать
Шесть.
В каждом кипела
Месть.
Каждый оставил
Дом
С ивами над прудом,
Но не забыл о нем
Песнь.

Раз комендант
Сказал:
“Тесен для вас
Зал.
Пять я таких
Приму
В камеру по одному,
Тридцать один —
На вокзал”.

Поле и снежный
Звон.
Клетчатый мчится
Вагон.
Рельсы грызет
Паровоз.
Разве уместен
Вопрос:
Куда их доставит
Он?

Много в России
Троп.
Что ни тропа —
То гроб.
Что ни верста —
То крест.
До енисейских мест
Шесть тысяч один
Сугроб.

*

Поезд на всех
Парах.
В каждом неясный
Страх.
Видно, надев
Браслет,
Гонят на много
Лет
Золото рыть
В горах.

Может случиться
С тобой
То, что достанешь
Киркой,
Дочь твоя там,
Вдалеке,
Будет на левой
Руке
Перстень носить
Золотой.

Поле и снежный
Звон.
Клетчатый мчится
Вагон.
Вдруг тридцать первый
Встал
И шепотом так сказал:
“Нынче мне ночь
Не в сон.

Нынче мне в ночь
Не лежать.
Я твердо решил
Бежать.
Благо, что ночь
Не в луне.
Вы помогите
Мне
Тело мое
Поддержать.

Клетку уж я
Пилой…
Выручил снежный
Вой.
Вы заградите меня
Подле окна
От огня,
Чтоб не видал
Конвой”.

Тридцать столпились
В ряд,
Будто о чем
Говорят.
Будто глядят
На снег.
Разве так труден
Побег,
Если огни
Не горят?

*

Их оставалось
Пять.
Каждый имел
Кровать.
В окнах бурунный
Вспург.
Крепко стоит
Шлиссельбург.
Только в нем плохо
Спать.

Разве тогда
Уснешь,
Если все видишь
Рожь.
Видишь родной
Плетень,
Синий, звенящий
День,
И ты по меже
Идешь.

Тихий вечерний
Час.
Колокол бьет
Семь раз.
Месяц широк
И ал.
Так бы дремал
И дремал,
Не подымая глаз.

Глянешь, на окнах
Пух.
Скучный, несчастный
Друг,
Ночь или день,
Все равно.
Хочется вырвать
Окно
И убежать в луг.

Пятый страдать
Устал.
Где-то подпилок
Достал.
Ночью скребет
И скребет,
Капает с носа
Пот
Через губу в оскал.

Раз при нагрузке
Дров
Он поскользнулся
В ров…
Смотрят, уж он
На льду.
Что-то кричит
На ходу.
Крикнул — и будь
Здоров.

*

Быстро бегут
Дни.
День колесу
Сродни.
Снежной январской
Порой
В камере сорок
Второй
Встретились вновь
Они.

Пятому глядя
В глаза,
Тридцать первый
Сказал:
“Там, где струится
Обь,
Есть деревушка
Топь
И очень хороший
Вокзал.

В жизни живут лишь
Раз,
Я вспоминать
Не горазд.
Глупый сибирский
Чалдон.
Скуп, как сто дьяволов,
Он.
За пятачок продаст.

Снежная белая
Гладь.
Нечего мне
Вспоминать.
Знаю одно:
Без грез
Даже в лихой
Мороз
Сладко на сене
Спать”.

Пятый сказал
В ответ:
“Мне уже сорок
Лет.
Но не угас мой
Бес.
Так все и тянет
В лес,
В синий вечерний
Свет.

Много сказать
Не могу:
Час лишь лежал я
В снегу.
Слушал метельный
Вой,
Но помешал
Конвой
С ружьями на бегу”.

*

Серая, хмурая
Высь,
Тучи с землею
Слились.
Ты помнишь, конечно,
Тот
Метельный семнадцатый
Год,
Когда они
Разошлись?

Каждый пошел в свой
Дом
С ивами над прудом.
Видел луну
И клен,
Только не встретил
Он
Сердцу любимых
В нем.

Их было тридцать
Шесть.
В каждом кипела
Месть.
И каждый в октябрьский
Звон
Пошел на влюбленных
В трон,
Чтоб навсегда их
Сместь.

Быстро бегут
Дни.
Встретились вновь
Они.
У каждого новый
Дом.
В лежку живут лишь
В нем,
Очей загасив
Огни.

Тихий вечерний
Час.
Колокол бьет
Семь раз.
Месяц широк
И ал.
Тот, кто теперь
Задремал,
Уж не поднимет
Глаз.

Теплая синяя
Весь.
Всякие песни
Есть.
Над каждым своя
Звезда…
Мы же поем
Всегда:
Их было тридцать
Шесть.

Август 1924

Посвящается Муни

Мои поля сыпучий пепел кроет.
В моей стране печален страдный день.
Сухую пыль соха со скрипом роет,
И ноги жжет затянутый ремень.
В моей стране — ни зим, ни лет, ни весен,
Ни дней, ни зорь, ни голубых ночей.
Там круглый год владычествует осень,
Там — серый свет бессолнечных лучей.
Там сеятель бессмысленно, упорно,
Скуля как пес, влачась как вьючный скот,
В родную землю втаптывает зерна —
Отцовских нив безжизненный приплод.
А в шалаше — что делать? Выть да охать.
Точить клинок нехитрого ножа
Да тешить женщин яростную похоть,
Царапаясь, кусаясь и визжа.
А женщины, в игре постыдно-блудной,
Открытой всем, все силы истощив,
Беременеют тягостно и нудно
И каждый год родят, не доносив.
В моей стране уродливые дети
Рождаются, на смерть обречены.
От их отцов несу вам песни эти.
Я к вам пришел из мертвенной страны.
9 июня 1907 Лидино

Недотыкомка серая
Всё вокруг меня вьется да вертится,-
То не Лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?

Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою,-
Помоги мне, таинственный друг!

Недотыкомку серую
Отгони ты волшебными чарами,
Или наотмашь, что ли, ударами,
Или словом заветным каким.

Недотыкомку серую
Хоть со мной умертви ты, ехидную,
Чтоб она хоть в тоску панихидную
Не ругалась над прахом моим.

1 октября 1899

Пройдет один, пройдет другой,
И перекресток снова пуст,
Лишь взвеется сухая пыль
Дыханием далеких уст,
И над пустынною душой
Синея, тают небеса,
И тучи переносят быль
Томления за те леса,
Где кто-то светлый и благой
Благословляет нашу грусть.
Безмолвная душа, не ты-ль
Запомнила все наизусть,
Как шел один, как шел другой,
И как вокруг обычность вся
Металася, степной ковыль
Медлительным дождем рося.
17 ноября 1920 г.

На поле жизненного боя,
Где Рок влечет нас, как самум, —
Душа возжаждала покоя,
Молитв и одиноких дум!

И вот, презрев соблазн свободы
И мира призрачную ширь,
Сошел я под глухие своды,
В твои затворы, монастырь!

Вне стен — и ужас и веселье,
Пиры любви и красоты.
Но здесь хранит ревниво келья
Всегда спокойные мечты.

Я жизни иноческой свято
Блюду определенный чин,
И дни, с восхода до заката, —
Как ряд медлительных годин.

Люблю я благовест рассвета,
Церковной службы череду,
Степенность братского привета,
Ночь, посвященную труду.

Мне хорошо, под буйство бури,
При кротком блеске ночника,
На тщательной миниатюре
Чертить узоры лепестка;

Иль, не спеша слагая главы
И им не ведая конца,
Припоминать о жажде славы,
В миру сжигающей сердца.

31 марта 1906

Ф.М. Лотаревой

Мисс Чудлейль из Англии Императрице
Вакханочной Екатерине Второй
Представлена утром послом под горой,
Вблизи Приората гулявшей в теплице.
Она императорскою фавориткой
Немедленно стала, заморская мисс.
Носила прическу она с маргариткой,
Любила живое бандо — барбарис.
Немного сутуловата, круглолица,
Она некрасива, полна и мала.
Но русско-германская императрица
Была обольстительно с нею мила.
Характер мисс Чудлейль настолько был светел,
Что даже светлейший Таврический князь
Ухаживал, робко пред нею клонясь,
Пока гнев в глазах властелинши не встретил.
Попала в опалу любимица вдруг,
В немилость попала веселая Чудлейль.
И царская ль воля, людской пересуд ли,
Но свыше решили: «Ей нужен супруг…»
Призвав одного из английских вельмож,
В семье своей сильного правом единства,
Ему намекнули: «Ее ты возьмешь», —
И стала она герцогинею Кингстон…
Под Нарвой, близ Конью, построили им
Большое величественное поместье.
Но молодожены не стали жить вместе,
И в Англию герцог уехал к своим.
Она же давала в именье пиры,
Пиры, что гремели за быстрой Наровой.
Ей гости сердца приносили и дары
В честь знатной хозяйки дворца дугобровой.
И не оттого ли, что Тойла моя
Верстах в четырех от дворца герцогини,
В чьем липовом парке брожу часто я,
О ней рассказать захотелось мне ныне?

Прошел печально день субботний,
Сияет небо новым днем,
И в душах всех бесповоротней
Разуверение во всем!
Он говорил: «Как свет зарницы,
Приду, и воззову на суд…»
И вот лежит во тьме гробницы,
И стражи тело берегут.
Но женщин души не устанут,
Как горный ключ, струить любовь:
«Он обманул… иль был обманут…
Но Он страдал и пролил кровь!»
Несут ко гробу ароматы,
Но пустотой зияет он…
И тут же веет слух крылатый,
Что труп врагами унесен.
Тогда, всем горестям услада,
К Марии сходит сам Христос,
Но в нем ей мнится сторож сада, —
Она к нему: «Не ты ль унес…»
И, слыша речи роковые
Не могшей победить искус,
«Noli me tangere, Maria!» —
Ей отвечает Иисус.
Март 1906