Длинные стихи

ПЕСНЬ 1

Шуми, греми, незвучна лира
Еще неопытна певца,
Да возглашу в пределы мира
Кончину _пирогов_ творца.
Да возвещу я плач ужасный
Трех _тафелей_, всех _поваров_.
Друзья! Уж Кулаков несчастный
Не суетится средь _котлов_.
Уж глас его не раздается
10 В обоих кухнях здесь,
От оного уж не мятется
Собор его команды весь.

Уже в горохе пременился
Доселе вкус приятный нам,
Картофель густоты лишился
И льется с мисок по столам.
И ах! Наперсника лишенный,
Восплакал, возрыдал _Бобров_,
Такой потерей огорченный,
20 Он перебил всех _поваров_.

Но Аполлон велеречивый
И Клио с громкою трубой,
Поведайте: масло-любивый
Так кончил дни герой:
Среди котлов на очаге
Возвышен, восседал _Бобров_,
Внизу с чумичкою в руке
Стоял смиренно _Кулаков_.

Стоял… власы его вздымались,
30 Стоял… вздыхал, не говоря,
Его лишь взоры устремлялись
На кухню славного царя.
Напрасно тщился пес _Боброва_,
Ласкаяся, его развеселить,
Напрасно повара Косого
Тулаев притащил смешить.

_Бобров, Бобров_ замысло<ва>тый!
Успеха даже не имел,
И _Кулаков_ в свои палаты
40 С тоскою мрачною отшел.
Лишь только с лестницы спустился,
Как вдруг бездыханный он пал.
«Аминь! Он жизни сей лишился», —
Тут шедший повар закричал.

Царя чертог тут взволновался,
Когда достиг к нему звук слов;
Се вопль повсюду промчался —
И с плачем пробежал _Бобров_,
Следом ему пес колченогой,
50 Хромая, к телу прилетел,
_Бобров_ вопил: «О боги! боги!»
А пес, визжавши, весь вспотел.

«Почто меня ты оставляешь, —
Несчастный продолжал _Бобров_, —
Мою ты жизнь отравляешь,
Не буду есть я пирогов!
Восстань, очнись! О, мой любезный,
Восстань, прошу тебя, восстань!
Почто велишь мне лить ток слезный —
60 Восстань, я простираю длань».

Осталось втуне то моленье,
Труп хладный воплям не внимал,
Скончался тот, о провиденье!
Кто хворост маслом поливал.
Скончался тот, кого страшились
Сапожня, кухня, погреба;
Скончался тот, кому дивились
Чаны на кухне вне себя.

Тс… тс… Пегас, скачи потише
70 И против воли не неси,
А как взлететь захочешь выше,
То у других ты попроси,
А я устал, да и довольно
Теперь бумаги измарал,
Но нет, всё несет невольно,
Чтоб погребенье описать.
Быть так, я для тебя склонюся
И погребенье пропою,
Ретивый, только я боюся,
80 Что сломит голову мою.

ПЕСНЬ 2

О Аполлон! Подай мне лиру,
Подай Кастальских кубок вод,
Да воспою достойну миру
В Смоленск я погребальный ход.
Впреди предшествовал _Тулаев_,
За ним шел _Зайцев, Савинов_,
С рябою харею _Миняев_,
Потом _Затычкин_ и _Смирнов_.

Их гласы п_о_всюду сливались,
90 Трясли всё зданье по странам,
Глубоко в сердце отзывались
И смех и плач являли нам.
_Тулаев_ с _Зайцевым_ ревели,
_Савинов_ тенором тянул,
_Смирнов, Миняев_ тихо пели,
_Затычкин_ что есть мочи дул.

А Силин, с ними съединяся,
По-козьи, кажется, кричал,
Тут пес лизал его, льстяся,
100 И трели с визгом подпущал.
За ними зрелась колесница,
Везомая тремя коньми,
Попон на коих, как тряпица,
Разорван влекся по земли.

Коней, занятых из-под чана,
Имея факелы в руках,
Вели два наши великана,
Как можно делав меньше шаг.
За колесницею ж родные
110 И тьма в слезах знакомых шли,
Вблизи ж и соус и жаркие,
Как будто ордена, несли.

На гробе же пирог за шпагу
С чумичкою большой лежал,
Что Кулаков имел отвагу
На чадной кухне быть являл.
Потом шел Краснопевиев бледный
С супругой бледною своей,
Неся котел луженый, медный,
120 Как бы усопшего трофей.

Но, муза, пой, я зрю _Боброва_:
Власы растрепаны на нем,
Лице искажено сурово,
И слезы катятся ручьем.
Он рвется, плачет, умирает
И жалостный являет вид,
Едва очнется — упадает,
Не может вовсе говорить.
Но наконец уста открылись,
130 И прямо, Кулаков, к тебе
Слова высоко устремились, —
Я стану продолжать себе;
Но вот и к кухне подъезжают
В кафтанах новых повара,
В кастрюли громко ударяют,
Провозгласив трикрат — «Ура!».

С такой процессией прекрасной
В Смоленской тело провезли
И в мрак сырой могилы страшной
140 Героя кухни погребли.
Прости, священна тень героя,
Долг мудрый слабому прощать.
Прости, что, лиру я настроя,
Мог слабо тень твою бряцать.

Я знаю, точно недостоин
Вещать о всех делах твоих,
Я не пиит, а только воин,
В устах моих нескладен стих.
А ты! О мудрый, знаменитый!
150 Царь кухни, мрачных по
гребов,
Топленым жиром весь политый,
Единственный герой _Бобров_.

Не озлобися на поэта,
Тебя который воспевал,
И знай, у каждого кадета
Невежей я бессмертен стал.
Прочтя сии строки, потомки
Вспомянут, мудрый, о тебе,
Твои дела прославят громки,
160 В<о>спомнят также обо мне.[1]

Над кочками, над травами,
Где ползают жучки,
Под листьями шершавыми
Белеют колпачки.

Крапива, злюка жгучая,—
Господь ее прости,—
Как все, ждет в мае случая,
Чтоб кротко зацвести…

Снимай свою подвязочку,—
Мы обернем пучок,
Поставим дома в вазочку
На синий сундучок.

Кто ею полюбуется
Средь мусора и пня?
Пускай хоть покрасуется,
Дурнушка, у меня.

Но если, вскинув валенки,
Наш котик сунет нос,—
Он колесом вдоль спаленки
Помчится, как барбос!

Год написания: 1930

Уснуть бы мне навек, в траве, как в колыбели,
Как я ребенком спал в те солнечные дни,
Когда в лучах полуденных звенели
Веселых жаворонков трели
И пели мне они:
«Усни, усни!»

И крылья пестрых мух с причудливой окраской
На венчиках цветов дрожали, как огни.
И шум дерев казался чудной сказкой.
Мой сон лелея, с тихой лаской
Баюкали они:
«Усни, усни!»

И убегая вдаль, как волны золотые,
Давали мне приют в задумчивой тени,
Под кущей верб, поля мои родные,
Склонив колосья наливные,
Шептали мне они:
«Усни, усни!»

1884

_Марии Павловне Ивановой

Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.

Бывало, шла походкой чинною
На шум и свист за ближним лесом.
Всю обойдя платформу длинную,
Ждала, волнуясь, под навесом.

Три ярких глаза набегающих —
Нежней румянец, круче локон:
Быть может, кто из проезжающих
Посмотрит пристальней из окон…

Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.

Вставали сонные за стеклами
И обводили ровным взглядом
Платформу, сад с кустами блеклыми,
Ее, жандарма с нею рядом…

Лишь раз гусар, рукой небрежною
Облокотясь на бархат алый,
Скользнул по ней улыбкой нежною,
Скользнул — и поезд в даль умчало.

Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая…
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая…

Да что — давно уж сердце вынуто!
Так много отдано поклонов,
Так много жадных взоров кинуто
В пустынные глаза вагонов…

Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей — довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена — все больно.

14 июня 1910

Я задумался. Очнулся.
Колокольный звон!
В церковь, к свечкам, к темным ликам
Грустно манит он.
Поздно, поздно. В церкви пусто.
То последний звон.
Сердцу хочется больного,
Сердцу внятен стон.
Слишком поздно. Свечи гаснут.
Кто всегда — один,
Тот забыл, что в церкви — радость,
Он — как блудный сын.
Я хочу назад вернуться,
На колени пасть!
Боже, Боже! Дом Твой кроток,-
Надо мною — власть!
Я в тюрьме своих исканий.
Призраки плывут,
И грозят, и манят, манят,
Паутину ткут!
Слишком поздно. В темной бездне
Я ослеп и сгнил…
Будет стыдно выйти к свету —
И не хватит сил.
5 декабря 1904

Мир на земле вечерней и грешной!
Блещут лужи, перила, стекла.
Под дождем я иду неспешно,
Мокры плечи, и шляпа промокла.
Нынче все мы стали бездомны,
Словно вечно бродягами были,
И поет нам дождь неуемный
Про древние слезы Рахили.
Пусть потомки с гордой любовью
Про дедов легенды сложат –
В нашем сердце грехом и кровью
Каждый день отмечен и прожит.
Горе нам, что по воле Божьей
В страшный час сей мир посетили!
На щеках у старухи прохожей –
Горючие слезы Рахили.
Не приму ни чести, ни славы,
Если вот, на прошлой неделе,
Ей прислали клочок кровавый
Заскорузлой солдатской шинели.
Ах, под нашей тяжелой ношей
Сколько б песен мы ни сложили –
Лишь один есть припев хороший:
Неутешные слезы Рахили!

1
Вы небо без меня и землю возмутили
И на море бугры поднять дерзнули, ветры;
То я вас!.. только дай мне волны успокоить.
(I, 133-135)

2
Из коей вы земли и коего народа?
И с миром ли вы к нам или пришли с войною?
(I, 369)

3
Свирепая, что ты, ах, взору представляешь,
Что ложными меня ты видами прельщаешь?
(I, 407-409)

4
Какое бешенство, трояне, вас объемлет?
Или вы верите, что греки отдалились?
И что без хитрости дают они подарки?
Иль так вы мало знать Уликса научились?
(II, 42-44)

5
Ах! в коей я земли и в коем скроюсь море!
Какое бедному прибежище осталось!
(II, 69-70)

6
«Я мщением грозил и огорчил словами;
Отсюду вся беда: он стал искать мне смерти,
Сомнительны слова в народе разглашал
И злиться не престал, пока ему Калхант…
Но что уж сказывать вам, случай неприятной,
Что медлить, если вам все греки ненавистны.
Довольно слышали, пора меня казнить.
Атриды и Уликc весьма того хотят».
Мы жадно спрашивать причин несчастья стали,
Не зная хитрости и греческих обманов.
Он снова свой притвор с боязнью начал так:
«От Трои отступить хотели часто греки
И трудную войну неокончав оставить».
(II, 106-109)

7
Как ниву лютый огнь снедает в бурный вихрь
Или когда, с горы стремясь, река течет,
Терзает жатвы с поль, весенный труд волов,
И лес стремглав валит, стоящий на бугре,
Оцепенев, пастух не знает, что шумит.
(II, 304 -308)

8
Он злато силой взял, убивши Полидора.
Проклято лакомство, к чему ты не приводишь?
(III, 55 -57)

9
Избавившись от бурь, пришли мы к островам,
Стоящим посреде Ионических вод,
Что греческий народ Строфадами зовет.
Со злой Целеною в них гарпии живут.

Противнее нигде чудовищ оных нет,
Ни злейшей язвы ад на свет не испускал.
Имеют женский зрак ужасные те птицы,
И ногти острые, и смрадно гноем чрево,
От гладу завсегда бледнеет их лице.
(III, 209-212; 214 -218)

10
Он чуть сказать успел, уже с верьху горы
Спускается к водам великая громада,
Ужасный Полифем идет между овцами,
Лишенный зрения и скверный изувер
Несет рукою дуб, и тем дороги ищет.

Зубами заскрыпел и с стоном в море вшел
Едва во глубине до бедр достали волны.
(III, 655-659: 664-668)

11
Уже слух по градам быстро течет ливийским;
Во всей подсолнечной сего зла злее нет.
Проворна и бодра, растет в пути своем.
Мала в рождении, и ходит боязливо,
Но вскоре до небес главу свою возносит.

Под каждым та пером имеет быстры очи,
И уши, и уста, гласящи беспрестанно.
(IV, 173 -177; 181 -183)

12
Что делать ныне мне презренной от троян?
Или уж мне просить нумидских женихов,
Которых столько крат супружество отвергла?
Или идти вослед за флотом илионским?
И взять себе в закон изменников приказ,
Которой все мои услуги позабыл?
Но если погонюсь за дарданским пришельцем,
То кто на гордый флот меня троянский примет?
Еще ль не чувствуешь, коль лжив есть сей народ?
И что? Или одной идти за оным вслед?
Или с пуническим мне войском устремиться
И паки изнурять в волнах народ сидонский,
Которой чрез моря недавно привела?
Не лучше ль умереть и жизнь мечем пресечь?
(IV, 534-547)

13
Уже, всходя, заря на землю сыплет блеск,
Восстав с багряного Тритонова одра.
Дидона на свету с высокого чертога
Узрела, что уж флот отходит парусами
И что на берегу матросов больше нет;
Ударила рукой в свою прекрасну грудь
И, волосы свои терзая, говорит:
«О боже мой! Уйдет пришлец сей, насмеявшись?
Или не хочет град за ним бежать в погоню?
И карфагенской флот ограбить их судов?
Расправьте парусы, с огнем гребите вслед.
Но что я говорю? где я? и где мой разум?
Тебя злой рок постиг, несчастлива Дидона!
Тогда б то говорить, когда давала скиптр.
Таков мне верен тот, что отческих богов
И в старости отца из пламени исхитил.
Не можно ль было мне терзать его на части?
Убить товарищей и сына умертвить,
И члены бы его отцу во пищу дать?
Но счастье на бою сомнительно. Да пусть бы.
Кто хочет умереть, кого ему бояться?
Сожечь было весь флот, и сына и отца
Тем жаром истребить, и вдруг саму себя
Истнила и сама поверглась бы на них.
О солнце, что на всю вселенную взираешь,
И знающая всю тоску мою, Юнона,
Прозерпина, и вы, о мстящие фурии
И боги умереть желающей Дидоны!
Внемлите и мою услышите мольбу.
Когда Зевес судил, чтоб лютый сей злодей
Достигнул до земли и до брегов гесперских,
Что рок так положил и пременить не можно,
То пусть хотя его жестока мучит брань;

Изгнан и
отлучен от сына своего,
Пусть просит помощи, зря злую смерть другов.
И как уж заключит поносный мир с врагами,
То пусть тогда, своим не насладився царством,
Не видев радости, безвременно падет
И будет посреди песку непогребен.
Сего прошу и дух мой с кровью проливаю.
(VI, 584-621)

14
Иные на горы катают тяжки камни,
Иные к колесу привязаны висят.
Тезей сидит, к горе прикован раскаленной,
И будет век сидеть. Флегей в гееннском мраке
Ревет и жалостно других увещевает:
«Вы, сильны на земли, на казнь мою взирайте,
Судите праведно и бога почитайте».
(VI, 616 -620)

15
Засватает тебя, Беллона, о девица!
Приданым будет кровь троянска и рутульска.
(VII, 318-319)

16
Что? разве ты понес, о Турн, труды вотще?
Уступишь ты свой скиптр троянским беглецам?
Латин уж не тебе, но им отдать намерен
Лавинию свою, придано и наследство,
Что всё ты заслужил сам кровию своей.
(VII, 421-425)

17
Меня, меня, я здесь, мечем своим пронзите.
(IX, 427)

18
Не стыдно ли уж вам сидеть в осаде снова
И смерти ждать в стенах? вы двожды взяты в Трое,
Улисса нет у нас, у нас Атридов нет.
Жестокой наш народ от роскошей бежит.
Мы хладною водой младенцов укрепляем,
Подрослые в лесах всегда зверей гоняют.

Но вас багряная одежда украшает;
Вы любите плясать и в роскошь отдаваться.
Подите по горам Диндимским за свирельми:
Венера вас зовет тимпаном и трубами;
Оружие свое мужчинам, нам, отдайте!
(IX, 598-620)

19
Вот, троянин, поля, что ты искал войною,
И вот Гесперия. Измерь, лежа убитый.
(XII, 359 -360)[1]

Лестью солнца в лоск обласкан,
Берег вплел в меандр меандр, —
Франт во фраке! скалы — лацкан;
Ал в петлице олеандр;
Брижжи пен припали к шее;
Мат магнолий— галстук их…
Старых мод покрои свежее
Новых вымыслов тугих!
Солнце льстит; флиртует море;
Ветер — остр, ведет causerie[25]..
Берег, в полдень, спит в изморе.
Кипарисов тень — драпри.
Глянет вечер. Белой раной
Вскроет месяц тьму воды;
В лавр и в мирт блеск ресторана
Вдавит плавкие следы.
Эх! что тут вам, нереиды!
Мотор бьет: место взято…
Мертв сон пушкинской Тавриды…
И ревут, идут авто!
«Где Мария? Где Зарема?
Кто нас песней обманул?»
Берег-франт к дверям гарема
Свой червонец протянул.
7 сентября 1924

Год написания: 1924

Смоленский рынок
Перехожу.
Полет снежинок
Слежу, слежу.
При свете дня
Желтеют свечи;
Всё те же встречи
Гнетут меня.
Всё к той же чаше
Припал — и пью…
Соседки наши
Несут кутью.
У церкви — синий
Раскрытый гроб,
Ложится иней
На мертвый лоб…
О, лёт снежинок,
Остановись!
Преобразись,
Смоленский рынок!

12-13 декабря 1916

Подле реки одиноко стою я под тенью ракиты,
Свет ослепительный солнца скользит по широким уступам
Гор меловых, будто снегом нетающим плотно покрытых.
В зелени яркой садов, под горою, белеются хаты.
Бродят лениво вдоль луга стада, — и по пыльной дороге
Тянется длинный обоз; подгоняя волов утомлённых,
Тихо идут чумаки, и один черномазый хохлёнок
Спит крепким сном на возу, беззаботно раскинувши руки.
Но поглядите налево: о Боже, какая картина!
Влага прозрачная, кажется, дышит, разлившись широко!
Синее небо и белые, тихо плывущие тучки,
Берега жёлтый песок, неподвижного леса вершины,
Тонкий пушистый камыш и рыбак, опускающий сети, —
Всё отразилось в стекле этой влаги так живо и ясно,
Так сохранило всю чудную прелесть и тени и света, —
Что вдохновенный художник с своею волшебною кистью,
Смелый поэт с своим словом послушным сознали б здесь оба
Жалкую бедность искусства пред жизнию вечной природы!..
С первого взгляда всё кажется просто, но сколько тут силы,
Жизни, величия, новых предметов для песен и думы!
Слышишь ли эти немолчные звуки серебряной влаги?
Что она хочет сказать? не разгула ли просит и воли?
Иль на своём языке непонятном и годы и веки
Вторит свободно торжественный гимн вездесущему Богу?
Есть ли таинственный смысл в этом говоре ветра с листами?
Я ли один созерцаю присутствие Бога в творенье,
Иль надо мною здесь духи витают незримой толпою,
Жизнию, мне незнакомой, живут, и доступен им лучший,
Полный прекрасного, мир с его тайнами, силой и славой?
Видно, не чужд он и мне: будто что-то родное я слышу
В шёпоте ветра с травою и в говоре волн под ногами.
Вижу на каждом шагу своём тайны; но сладко мне думать:
В царстве природы не лишний я гость с моей думой и песней.

12 августа 1854

Потеха! Рокочет труба,
Кривляются белые рожи,
И видит на флаге прохожий
Огромную надпись: «Судьба».
Палатка. Разбросаны карты.
Гадалка, смуглее июльского дня,
Бормочет, монетой звеня,
Слова слаще звуков Моцарта.
Кругом — возрастающий крик,
Свистки и нечистые речи,
И ярмарки гулу — далече
В полях отвечает зеленый двойник.
В палатке всё шепчет и шепчет,
И скоро сливаются звуки,
И быстрые смуглые руки
Впиваются крепче и крепче…
Гаданье! Мгновенье! Мечта!..
И, быстро поднявшись, презрительным жестом
Встряхнула одеждой над проклятым местом,
Гадает… и шепчут уста.
И вновь завывает труба,
И в памяти пыльной взвиваются речи,
И руки… и плечи…
И быстрая надпись: «Судьба»!

Июль 1905

Алексею Масаинову

В Японии, у гейши Ойя-Сан,
Цветут в саду такие анемоны,
Что друг ее, испанский капитан,
Ей предсказал «карьеру» Дездемоны.
Не мудрено: их пьяный аромат
Всех соблазнит, и, ревностью объят,
Наш капитан ее повергнет в стоны.
Наш капитан ее повергнет в стоны,
Когда микадо, позабыв свой сан,
Придет к японке предлагать ей троны, —
За исключением своей, — всех стран…
И за зеленым чаем с ней болтая,
Предложит ей владения Китая:
«За поцелуй Китай Вам будет дан».
«За поцелуй Китай Вам будет дан», —
И Ойя-Сан воздаст ему поклоны,
И Ойя-Сан введет его в дурман,
В крови царя она пробудит звоны…
Сверкая черным жемчугом зубов,
Струя ирис под шелк его усов,
Она познает негные уроны.
Она познает негные уроны,
И, солнцем глаз гетеры осиян,
Забудет бремя и дефект короны
Микадо, от ее лобзаний пьян.
Потом с неловкостью произношенья
Сказав «adieu», уйдет — и в подношенье,
Взамен Китая, ей пришлет… тюльпан.
Взамен Китая ей пришлет тюльпан
Высокий bon vivant[1] «нейтральной зоны»,
Не любящий в свиданьях «барабан»,
Ходящий чрез ограды и газоны,
Чтоб (как грузины говорят: шайтан!)
Придворный не схватил за панталоны,
Усердием особым обуян…
Усердием особым обуян,
Придворный сыщик, желтый, как лимоны,
Не постеснится из дворца шантан
Устроить на пиру жрецов мамоны
И (сплетней, — не буквально!) за штаны
Схватить царя, с вспененностью волны
Друзьям расскажет «сверх-декамероны»…
Друзьям расскажет «сверх-декамероны»
Дворцовый шпик — невежда и болван.
Не оттого ль, чтоб не дразнить «тромбоны»,
Избрал забор микадо-донжуан?
Как отдохнет от суеты житейской,
Как азиатской, так и европейской,
У подданной, у гейши Ойя-Сан.
В Японии, у гейши Ойя-Сан,
Микадо сам ее повергнет в стоны:
«За поцелуй Китай Вам будет дан», —
Она познает негные уроны, —
Взамен Китая ей пришлет тюльпан.
Усердием особым обуян,
Друзьям расскажет «сверх-декамероны».

Ходит ветер, ходит буйный,
По полю гуляет;
На краю дороги вербу
Тонкую ломает.

Гнется, гнется сиротинка, —
Нет для ней подпоры;
Всюду поле — точно море,
Не окинуть взоры.

Солнце жжет ее лучами,
Дождик поливает;
Буйный ветер с горемыки
Листья обрывает.

Гнется, гнется сиротинка, —
Нет для ней защиты;
Всюду поле — точно море,
Ковылем покрыто.

Кто же, кто же сиротинку
В поле, на просторе —
Посадил здесь, при дороге,
На беду, на горе?

Гнется, гнется сиротинка, —
Нет для ней привета;
Всюду поле — точно море,
Море без ответа.

Так и ты, моя сиротка,
Как та верба в поле,
Вырастаешь без привета,
В горемычной доле.

1867

Тринадцать сестер

Сестры, сестры, Лихорадки,
Поземельный взбитый хор!
Мы в Аду играли в прятки
Будет! Кверху! Без оглядки!
Порадеет хор сестер.

Мы остудим, распростудим,
Разогреем, разомнем
Мы проворны, ждать не будем.
Сестры! Сестры! Кверху! К людям!
Вот, мы с ними. Ну, начнем.

Цепко, крепко, Лихорадки,
Снова к играм, снова в прятки
Человек забава нам.
Сестры! Сестры! По местам!
Все тринадцать — с краснобаем
Где он? Жив он? Начинаем.

Ты, Трясея, дай ему
Потрястись, попав в тюрьму.

Ты Огнея, боль продли,
Прах земли огнем пали.

Ты, Ледея, так в озноб
Загони, чтоб звал он гроб.

Ты, Гнетея, дунь на грудь,
Камнем будь, не дай дохнуть.

Ты, Грудея, на груди
Лишку, вдвое погоди.

Ты, Глухея, плюнь в него,
Чтоб не слышал ничего.

Ты, Ломея, кости гни,
Чтобы хрустнули они.

Ты, Пухнея, знай свой срок,
Чтоб распух он, чтоб отек.

Ты, Желтея, в свой черед,
Пусть он, пусть он расцветет

Ты, Корчея, вслед иди,
Ручки, ноженьки сведи.

Ты, Глядея, встань как бес,
Чтобы сон из глаз исчез.

Ты, Сухея, он уж плох,
Сделай так, чтоб весь иссох.

Ты, Невея, всем сестра,
Пропляши ему «Пора».

В Человеке нет догадки
Цепки, крепки Лихорадки.
Всех Сестер тринадцать нас
Сестры! Книзу! Кончен час!

Вблизи дороги столбовой
Ночует табор кочевой
Сынов Украины привольной.
В степи и пасмурно и темно:
Ни звезд блестящих, ни луны
На небе нет; и тишины
Ночной ничто не нарушает;
Порой проезжий лишь играет,
И колокольчик почтовой,
Звеня над тройкой удалой,
На миг молчанье прерывает.
Между возов огонь горит;
На тагане котел висит;
Чумак раздетый, бородатый,
Поджавшись на ногах, сидит
И кашу с салом кипятит.
За табором невдалеке
Волы усталые пасутся;
Они никем не стерегутся.
Беспечно пред огнем в кружке
Хохлы чумазые, седые,
С усами хлопцы молодые,
Простершись на траве, лежат
И вдаль невесело глядят.
Чем чумаков прогнать дремоту?
Давно ль утратили охоту
Они петь песни старины?
Чем ныне так развлечены?
Бывало, часто, ночью темной,
Я с ними время разделял
И, помню, песням их внимал
С какой-то радостью невольной…
Но вот во тьме игра свирели,
Вот тихо под свирель запели
Они про жизнь своих дедов,
Украйны вольныя сынов…
И как те песни сердцу милы,
Как выразительны, унылы,
Протяжны, звучны и полны
Преданьями родной страны!..

1828

Поутру вчера дождь
В стёкла окон стучал,
Над, землёю туман
Облаками вставал.
Веял холод в лицо
От угрюмых небес,
И, Бог знает о чём,
Плакал сумрачный лес.
В полдень дождь перестал,
И, что белый пушок,
На осеннюю грязь
Начал падать снежок.
Ночь прошла. Рассвело.
Нет нигде облачка.
Воздух лёгок и чист,
И замёрзла река.
На дворах и домах
Снег лежит полотном
И от солнца блестит
Разноцветным огнём.
На безлюдный простор
Побелевших полей
Смотрит весело лес
Из-под чёрных кудрей,
Словно рад он чему, —
И на ветках берёз,
Как алмазы, горят
Капли сдержанных слёз.
Здравствуй, гостья-зима!
Просим милости к нам
Песни севера петь
По лесам и степям.
Есть раздолье у нас, —
Где угодно гуляй;
Строй мосты по рекам
И ковры расстилай.
Нам не стать привыкать, —
Пусть мороз твой трещит:
Наша русская кровь
На морозе горит!
Искони уж таков
Православный народ:
Летом, смотришь, жара —
В полушубке идёт;
Жгучий холод пахнул —
Всё равно для него:
По колени в снегу,
Говорит: «Ничего!»
В чистом поле метель
И крутит, и мутит, —
Наш степной мужичок
Едет в санках, кряхтит:
«Ну, соколики, ну!
Выносите, дружки!»
Сам сидит и поёт:
«Не белы-то снежки!..»
Да и нам ли подчас
Смерть не встретить шутя,
Если к бурям у нас
Привыкает дитя?
Когда мать в колыбель
На ночь сына кладёт,
Под окном для него
Песни вьюга поёт.
И разгул непогод
С ранних лет ему люб,
И растёт богатырь,
Что под бурями дуб.
Рассыпай же, зима,
До весны золотой
Серебро по полям
Нашей Руси святой!
И случится ли, к нам
Гость незваный придёт
И за наше добро
С нами спор заведёт —
Уж прими ты его
На сторонке чужой,
Хмельный пир приготовь,
Гостю песню пропой;
Для постели ему
Белый пух припаси
И метелью засыпь
Его след на Руси!

20 ноября 1854

Гражданин теперь не знает
Ни заботы, ни труда…
Хлопотливо не свивает
_Долговечного_ гнезда…
Долгу ночь в участке дремлет.
Солнце красное взойдет —
Он приказу тупо внемлет:
Гражданин в тюрьму грядет…
Дома ждут кормильца тщетно
Дети с бедною женой;
«Гражданин» сидит секретно
И за крепкою стеной…
Семьям скучно… семьям — горе…
Тщетно кличут: «Где же он?»
— На железном он запоре
Или пулею сражен…[1]

22 января 1906

А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах
Пушкин
Уже овеянная тенями,
Встречая предзакатный свет,
Там, за пройденными ступенями, —
Мечта моих начальных лет!
Все тот же лик, слегка мечтательный,
Все тот же детски-нежный взор,
В нем не вопрос, — привет ласкательный,
В нем всепрощенье, — не укор.
Все клятвы молодости преданы,
Что я вручал когда-то ей,
До дна все омуты изведаны
Безумств, желаний и страстей.
Но в ней нетленно живо прежнее,
Пред ней я тот же, как тогда, —
И вновь смелее, безмятежнее
Смотрю на долгие года.
Она хранит цветы весенние,
Нетленные в иных мирах,
И так же верю прежней Дженни я,
И те же клятвы на устах.

Муж мой стар и очень занят, все заботы и труды,
Ну, а мне-то что за дело, что на фраке три звезды!
Только пасынок порою сердце мне развеселит,
Стройный, ласковый и нежный, скромный мальчик Ипполит.
Я вчера была печальна, но пришел любезный гость,
Я все горе позабыла, утопила в смехе злость.
Что со мной случилось ночью, слышал только Ипполит,
Но я знаю, скромный мальчик эту тайну сохранит.
Утром, сладостно мечтая, я в мой светлый сад вошла,
И соседа молодого я в беседку позвала.
Что со мной случилось утром, видел только Ипполит,
Но я знаю, скромный мальчик эту тайну сохранит.
В полдень, где найти прохладу? Только там, где есть вода.
Покатать меня на лодке Ипполиту нет труда.
Что со мной случилось в полдень, знает только Ипполит.
Но, конечно, эту тайну скромный мальчик сохранит.

И я пленялся ложью сладкою,
Где смешаны добро и зло;
И я Джиокондовой загадкою
Был соблазнен,— но то прошло;

Я всех обманов не-таинственность,
Тщету измен разоблачил;
Я не раздвоенность — единственность
И простоту благословил.

Люблю улыбку нелукавую
На целомудренных устах
И откровенность величавую
В полумладенческих очах.

Люблю бестрепетное мужество
В пожатье девственной руки
И незапятнанное дружество
Без угрызенья и тоски.

Я рад тому, что ложью зыбкою
Не будет ваше «нет» и «да».
И мне Джиокондовой улыбкою
Не улыбнетесь никогда.

1913

«Что шумишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Низко наклоняясь
Головою к тыну?» —

«С ветром речь веду я
О своей невзгоде,
Что одна расту я
В этом огороде.

Грустно, сиротинка,
Я стою, качаюсь,
Что к земле былинка,
К тыну нагибаюсь.

Там, за тыном, в поле,
Над рекой глубокой,
На просторе, в воле,
Дуб растёт высокий.

Как бы я желала
К дубу перебраться;
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.

Близко бы ветвями
Я к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.

Нет, нельзя рябинке
К дубу перебраться!
Знать, мне, сиротинке,
Век одной качаться».

Царь жила-была девица, —
Шепчет русска старина, —
Будто солнце светлолица,
Будто тихая весна.

Очи светлы голубые,
Брови черные дугой,
Огнь — уста, власы — златые,
Грудь — как лебедь белизной.

В жилках рук ее пуховых,
Как эфир, струилась кровь;
Между роз, зубов перловых,
Усмехалася любовь.

Родилась она в сорочке
Самой счастливой порой,
Ни в полудни, ни в полночке —
Алой, утренней зарей.

Кочет хлопал на нашесте
Крыльями, крича сто раз:
Северной звезды на свете
Нет прекрасней, как у нас.

Маковка злата церковна
Как горит средь красных дней,
Так священная корона
Мило теплилась на ней,

И вливала чувство тайно
С страхом чтить ее, дивясь;
К ней прийти необычайно
Было, не перекрестясь.

На нее смотреть не смели
И великие цари;
За решеткою сидели
На часах богатыри.

И Полканы всюду чудны
Дом стрегли ее и трон;
С колоколен самогудный
Слышался и ночью звон.

Терем был ее украшен
В солнцах, месяцах, в звездах;
Отливались блески с башен
Во осьми ее морях.

В рощах злачных, в лукоморье
Въявь гуляла и в саду,
Летом в лодочке на взморье,
На санк_а_х зимой по льду.

Конь под ней, как вихрь, крутился,
Чув девицу-ездока, —
Полк за нею нимф тащился
По следам издалека.

Коз и зайцев быстроногих
Страсть была ее гонять,
Гладить ланей златорогих
И дерев под тенью спать.

Ей ни мошки не мешали,
Ни кузнечики дремать;
Тихо ветерки порхали,
Чтоб ее лишь обвевать.

И по веткам птички райски,
Скакивал заморский кот,
Пели соловьи китайски —
И жужукал водомет.

Статно стоя, няньки, мамки
Одаль смели чуть дышать
И бояр к ней спозаранки
В спальню с делом допущать.

С ними так она вещала,
Как из облак божество;
Лежа царством управляла,
Их журя за шаловство.

Иногда же и тазала
Не одним уж язычком,
Если больно рассерчала,
То по кудрям башмачком.

Все они царя-девицы
Так боялись, как огня,
Крыли, прятали их лицы
От малейшего пятна.

И без памяти любили
Что бесхитростна была;
Ей неправд не говорили,
Что сама им не лгала.

Шила ризы золотые,
Сплошь низала жемчугом,
Маслила брады седые
И не ссорилась, с умом.

Жить давала всем в раздолье,
Плавали как в масле сыр;
Ездила на богомолье, —
Божеством ее всяк чтил.

Все поля ее златились
И шумели под серпом,
Тучные стада водились,
Горы капали сребром.

Слава доброго правленья
Разливалась всюду в свет;
Все кричали с восхищенья,
Что ее мудрее нет.

Стиходеи ту ж бряцали
И на гуслях милу ложь;
В царствах инших повторяли
О царе-девице то ж.

И от этого-то грому
Поднялись к ней женихи
Вереницей к ее дому,
Как фазаньи петухи.

Царств за тридевять мудруя,
Вымышляли, как хвалить;
Вздохами любовь толкуя,
К ней боялись подступить.

На слонах и на верблюдах
Хан иной дары ей шлет,
Под ковром, на хинских блюдах,
Камень с гору самосвет.

Тот эдемского индея:
Гребень — звезд на нем нарост,
Пурпур — крылья, яхонт — шея,
Изумрудный — зоб и хвост.

Колпиц алы черевички
Нес — с бандорой тот плясать,
Горлиц нежные яички —
Нежно петь и воздыхать.

Но она им не склонялась,
Набожна была чресчур.
Только в шутках забавлялась,
Напущая на них дур.

Иль велела им трудиться:
Яблок райских ей искать,
Хохлик солнцев, чтоб светиться,
В тьме век младостью блистать.

Но они понадорвали
Свой живот — и стали в пень;
Что искали — не сыскали,
И исчезли будто тень.

Тут откуда ни явился
Царь-царевич, или круль,
Ни людям не поклонился,
Ни на Спаса не взглянул.

По бедру коня хлесть задню —
И в тот миг невидим стал, —
Шасть к царю-девице в спальню
И ее поцеловал.

Хоронилася платочком
И ворчала хоть в сердцах,
Но как вслед его окошком
Хлопнула, — вскричала: ах!

Конь к тому ж в пути обратном
Тронул сеть садовых струн:
Град познал в сем звуке страшном,
Что был дерзок Маркобрун.

Вот и встал дым коромыслом
От маяков по горам;
В мрачном воздухе навислом
Рев завыл и по церквам.

Клич прокликали в столице,
И гонцы всем дали весть,
Чтоб скакать к царю-девице
И, служа ей, — мстить за честь.

Заскрипели двери ржавы
Оружейниц древних лет.
Воспрян_у_ли мужи славы
И среди пустынных мест.

Правят снасти боевые
И булат, и сталь острят;
Старые орлы, седые
С соколами в бой летят.

И свирепы кони в стойлах
Топают, храпят и ржут,
На холмах и на раздольях
Пыль вздымают, пену льют.

В слух пищали стенобойны,
Раствори чугунны рты,
Воют в час полночный, сонный,
Чтоб скорей в поход идти.

Идет в шкурах рать звериных,
С дубом, с пращей, с кистенем;
В перьях птичьих, в кожах рыбных,
И как холм течёт чрез холм.

Занимает степи, луги
И насадами моря,
И кричит: помремте, друга,
За девицу и царя!

Не пленила златом, сбойством
Нас она, ни серебром;
Но лишь девичьим геройством,
Здравым и простым умом.

И так сими вождь речами
Взбудоражил воинов дух,
Что, подняв бугры плечами,
Растрепали круля в пух.

И еще в его бы царстве
Только раз один шагнуть,
Света б не было в пространстве,
Чем его и вспомянуть.

Кровь народа Маркобруна
Уподобилась реке;
Он дрожал ее перуна
И в своем уж чердаке.

Но как он царя-девицы
Нежный нрав довольно знал,
Стал пастух — и глас цевницы
Часто ей своей внушал.

«Виноват, — пел, — пред тобою,
Что прекрасна ты, мила». —
«Сердце тронь мое рукою.
Сядь со мной!» — она рекла…

Так и все красотки славны
Дерзостей не могут несть;
Все бывают своенравны,
Любят жены, девы честь.

Июнь 1812

Перед судом толпы коварной и кичливой
С поникшей головой меня увидишь ты
И суетных похвал услышишь лепет лживый,
Пропитанный враждой и ядом клеветы.
Но твой безмолвный взор, доверчивый и милый,
На помощь мне придет с участием живым…

Так гибнущий пловец, уже теряя силы,
Всё смотрит на маяк, горящий перед ним.
Свети же, мой маяк! Пусть буря, завывая,
Качает бедный челн, пусть высится волна,
Пускай вокруг меня и мрак, и ночь глухая…
Ты светишь, мой маяк,— мне гибель не страшна!

1893

Птичкой ты резвой росла,
Клетка твоя золоченая
Стала душна и мала.
Старая няня ученая
Песню твою поняла.

Что тебе угол родной,
Матери ласки приветные!
Жизни ты жаждешь иной.
Годы прошли незаметные…
Близится день роковой.

Ярким дивяся лучам,
Крылья расправив несмелые,
Ты улетишь к небесам…
Тучки гуляют там белые,
Воля и солнышко там!

В келье забытой твоей
Жизнь потечет безотрадная…
О, ты тогда пожалей,
Птичка моя ненаглядная,
Тех, кто останется в ней!

1878

Зимой, ранехонько, близ жила,
Лиса у проруби пила в большой мороз.
Меж тем оплошность ли, судьба ль (не в этом сила),
Но — кончик хвостика Лисица замочила,
И ко льду он примерз.
Беда не велика, легко б ее поправить:
Рвануться только посильней
И волосков хотя десятка два оставить,
Но до людей
Домой убраться поскорей.
Да как испортить хвост? А хвост такой пушистый,
Раскидистый и золотистый!
Нет, лучше подождать — ведь спит еще народ;
А между тем авось и оттепель придет,
Так хвост от проруби оттает.
Вот ждет-пождет, а хвост лишь боле примерзает.
Глядит — и день светает,
Народ шевелится, и слышны голоса.
Тут бедная моя Лиса
Туда-сюда метаться;
Но уж от проруби не может оторваться.
По счастью, Волк бежит. «Друг милый! кум! отец!—
Кричит Лиса.— Спаси! Пришел совсем конец!»
Вот кум остановился —
И в спасенье Лисы вступился.
Прием его был очень прост:
Он начисто отгрыз ей хвост.
Тут без хвоста домой моя пустилась дура.
Уж рада, что на ней цела осталась шкура.

Мне кажется, что смысл не темен басни сей:
Щепотки волосков Лиса не пожалей —
Остался б хвост у ней.

1832

Бедность ты, бедность,
Нуждою убитая, —
Радости, счастья
Ты дочь позабытая!

Век свой живешь ты —
Тоской надрываешься,
Точно под ветром
Былинка, шатаешься.

Мерзнешь зимой ты
В морозы трескучие,
Жаришься в лето
Горячее, жгучее.

Ох! нелегко-то
Твой хлеб добывается;
Потом кровавым,
Слезой омывается!

Где ж твоя радость,
Куда подевалася?
Где ж твое счастье?.
Другим, знать, досталося.

1872

Этого быть не может,
Это — подлог,
День так тянулся и дожит,
Иль, не дожив, изнемог?.
Этого быть не может,
С самых тех пор
В горле какой-то комок…
Вздор…
Этого быть не может…
Это — подлог…
Ну-с, проводил на поезд,
Вернулся, и solo, да!
Здесь был ее кольчатый пояс,
Брошка лежала — звезда,
Вечно открытая сумочка
Без замка,
И, так бесконечно мягка,
В прошивках красная думочка…
................
Зал…
Я нежное что-то сказал,
Стали прощаться,
Возле часов у стенки…
Губы не смели разжаться,
Склеены…
Оба мы были рассеяны,
Оба такие холодные…
Мы…
Пальцы ее в черной митенке
Тоже холодные…
«Ну, прощай до зимы,
Только не той, и не другой,
И не еще — после другой…
Я ж, дорогой,
Ведь не свободная...»
— «Знаю, что ты — в застенке...»
После она
Плакала тихо у стенки
И стала бумажно-бледна…
Кончить бы злую игру…
Что ж бы еще?
Губы хотели любить горячо,
А на ветру
Лишь улыбались тоскливо…
Что-то в них было застыло,
Даже мертво…
Господи, я и не знал, до чего
Она некрасива…
Ну, слава богу, пускают садиться…
Мокрым платком осушая лицо,
Мне отдала она это кольцо…
Слиплись еще раз холодные лица,
Как в забытьи,—
И
Поезд еще стоял —
Я убежал…
Но этого быть не может,
Это — подлог…
День, или год, и уж дожит,
Иль, не дожив, изнемог…
Этого быть не может…

Июнь 1909, Царское Село

Не дождь алмазный выпал,
То радугу рассыпал
Весёлый Май в росу.
Вдыхая воздух чистый,
Я по траве росистой
Мечты мои несу.
Я не с высоких башен.
Моим ногам не страшен
Твой холодок, роса.
Не нужны мне рубины, —
Фиалками долины
Осыпана коса.
Не пышные, простые,
Цветочки полевые,
Но все они в росе,
Как бриллианты, блещут,
Сияют и трепещут
В густой моей косе.
29 апреля 1921

Вновь оснежённые колонны,
Елагин мост и два огня.
И голос женщины влюбленный.
И хруст песка и храп коня.

Две тени, слитых в поцелуе,
Летят у полости саней.
Но не таясь и не ревнуя,
Я с этой новой — с пленной — с ней.

Да, есть печальная услада
В том, что любовь пройдет, как снег.
О, разве, разве клясться надо
В старинной верности навек?

Нет, я не первую ласкаю
И в строгой четкости моей
Уже в покорность не играю
И царств не требую у ней.

Нет, с постоянством геометра
Я числю каждый раз без слов
Мосты, часовню, резкость ветра,
Безлюдность низких островов.

Я чту обряд: легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить,
И мчаться в снег и темноту.

И помнить узкие ботинки,
Влюбляясь в хладные меха…
Ведь грудь моя на поединке
Не встретит шпаги жениха…

Ведь со свечой в тревоге давней
Ее не ждет у двери мать…
Ведь бедный муж за плотной ставней
Ее не станет ревновать…

Чем ночь прошедшая сияла,
Чем настоящая зовет,
Всё только — продолженье бала,
Из света в сумрак переход…

22 ноября 1909