Длинные стихи

Пой во мраке тихой рощи,
Нежный, кроткий соловей!
Пой при свете лунной нощи!
Глас твой мил душе моей.
Но почто ж рекой катятся
Слезы из моих очей,
Чувства ноют и томятся
От гармонии твоей?
Ах! я вспомнил незабвенных,
В недрах хладныя земли
Хищной смертью заключенных;
Их могилы заросли
Все высокою травою.
Я остался сиротою…
Я остался в горе жить,
Тосковать и слезы лить!..
С кем теперь мне наслаждаться
Нежной песнию твоей?
С кем Природой утешаться?
Все печально без друзей!
С ними дух наш умирает,
Радость жизни отлетает;
Сердцу скучно одному —
Свет пустыня, мрак ему.

Скоро ль песнию своею,
О любезный соловей,
Над могилою моею
Будешь ты пленять людей?

1793

Едешь, едешь в гору, в гору…
Солнце так и жжет;
Ни души! Навстречу взору
Только пыль встает.

Вон, мечты мои волнуя,
Будто столб вдали…
Но уж цифры не могу я
Различить в пыли.

И томит меня дремою,
Жарко в голове…
Точно, помнишь, мы с тобою
Едем по Неве.

Всё замолкло. Не колышет
Сонная волна…
Сердце жадно волей дышит,
Негой грудь полна,

И под мерное качанье
Блещущей ладьи
Мы молчим, тая дыханье
В сладком забытьи…

Но тряска моя телега,
И далек мой путь,
А до мирного ночлега
Не могу заснуть.

И опять всё в гору, в гору
Едешь,- и опять
Те ж поля являют взору
Ту ж пустую гладь.

15 июня 1856

Beware, my Lord, of jealousy
Othello. W. Shakespear.[1]

I
«Люблю тебя, моя Заира!
Гречанка нежная моя! –
У ног твоих богатства мира
И правоверная земля.
Когда глазами голубыми
Ты водишь медленно кругом,
Я молча следую за ними,
Как раб с мечтами неземными
За неземным своим вождем.
Пусть пляшет бойкая Гюльнара,
Пускай под белою рукой
Звенит испанская гитара:
О не завидуй, ангел мой!
Все песни пламенной Гюльнары,
Все звуки трепетной гитары,
Всех роз восточных аромат,
Топазы, жемчуг и рубины
Султан Ахмет оставить рад
За поцелуя звук единый,
И за один твой страстный взгляд!»
– «Султан! Я в дикой, бедной доле,
Но с гордым духом рождена;
И в униженье, и в неволе
Я презирать тебя вольна!
Старик, забудь свои желанья:
Другой уж пил мои лобзанья –
И первой страсти я верна!
Конечно, грозному султану
Сопротивляться я не стану;
Но знай: ни пыткой, ни мольбой
Любви из сердца ледяного
Ты не исторгнешь: я готова!
Скажи, палач готов ли твой?»
II
Тиха, душиста и светла
Настала ночь. Она была
Роскошнее, чем ночь Эдема.[2]
Заснул обширный Цареград,
Лишь волны дальные шумят
У стен крутых. Окно гарема
Отворено, и свет луны,
Скользя, мелькает вдоль стены;
И блещут стекла расписные
Холодным, радужным огнем;
И блещут стены парчевые,
И блещут кисти золотые,
Диваны мягкие кругом.
Дыша прохладою ночною,
Сложивши ноги под собою,
Облокотившись на окно,
Сидела смуглая Гюльнара.
В молчанье всё погружено,
Из белых рук ее гитара
Упала тихо на диван;
И взор чрез шумный океан
Летит: туда ль, где в кущах мира
Она ловила жизни сон?
Где зреет персик и лимон
На берегу Гвадалкивира?
Нет! Он боязненно склонен
К подножью стен, где пена дремлет!
Едва дыша, испанка внемлет,
И светит ей в лицо луна:
Не оттого ль она бледна?
Чу! Томный крик… волной плеснуло…
И на кристалле той волны
Заколебалась тень стены…
И что-то белое мелькнуло –
И скрылось! – Снова тишина.
Гюльнары нет уж у окна;
С улыбкой гордости ревнивой
Она гитару вновь берет
И песнь Испании счастливой
С какой-то дикостью поет;
И часто, часто слово мщенье
Звучит за томною струной,
И злобной радости волненье
Во взорах девы молодой!

[1] Избави, боже, от ревности.
Отелло. В. Шекспир.
(Англ.).

[2] Эдем – мифическая страна, в которой, согласно библейскому рассказу, находился рай.

По безмолвию ночному,
Побеждая страх и сон,
От собратьев шел я к дому,
А за мной следил шпион;

И четою неразлучной
Жуткий город обходя,
Мы внимали песне скучной
Неумолчного дождя.

В темноте мой путь я путал
На углах, на площадях,
И лицо я шарфом кутал,
И таился в воротах.

Спутник чутко-терпеливый,
Чуждый, близкий, странно злой,
Шел за мною под дождливой
Колыхающейся мглой.

Утомясь теряться в звуке
Повторяемых шагов,
Наконец тюремной скуке
Я предаться был готов.

За углом я стал. Я слышал
Каждый шорох, каждый шаг.
Затаился. Выждал. Вышел.
Задрожал от страха враг.

«Барин, ты меня не трогай,-
Он сказал, дрожа как лист,-
Я иду своей дорогой.
Я и сам социалист».

Сердце тяжко, больно билось,
А в руке дрожал кинжал.
Что случилось, как свершилось,
Я не помню. Враг лежал.

1 декабря 1905

Грести устали мы, причалили,
И вышли на песок.
Тебя предчувствия печалили,
Я был к тебе жесток.
Не верил я в тоску прощания,
Телесных полный сил,
Твою печаль, твое молчание
Едва переносил.
Безумный полдень, страстно дышащий,
Пьянящий тишину,
И ветер, ветви чуть колышущий
И зыблющий волну.
Завесой шаткой, обольстительной
Весь мир обволокли,
И грех мне сладок был пленительной
Прохладою земли.

Опять над нею залучился
Сияньем свадебный венец.
За нею в дрогах я тащился,
Неуспокоенный мертвец.

Сияла грешным метеором
Ее святая красота.
Из впадин ей зияла взором
Моя немая пустота.

Ее венчальные вуали
Проколебались мне в ответ.
Ее глаза запеленали
Воспоминанья прежних лет.

На череп шляпу я надвинул.
На костяные плечи — плед.
Жених бледнел и брови сдвинул,
Как в дом за ними шел я вслед.

И понял он, что обвенчалась
Она не с ним, а с мертвецом.
И молча ярость занималась
Над бледно бешеным лицом.

Над ней склоняюсь с прежней лаской;
И ей опять видны, слышны:
Кровавый саван, полумаска,
Роптанья страстные струны,

Когда из шелестящих складок
Над ней клонюсь я, прежний друг.
И ей невыразимо гадок
С ней почивающий супруг.

1906, Серебряный Колодезь

И огненный хитон принес,
И маску черную в кардонке.
За столиками гроздья роз
Свой стебель изогнули тонкий.

Бокалы осушал, молчал,
Камелию в петлицу фрака
Воткнул, и в окна хохотал
Из душного, ночного мрака —

Туда,- где каменный карниз
Светился предрассветной лаской,
И в рдяность шелковистых риз
Обвился и закрылся маской,

Прикидываясь мертвецом…
И пенились — шипели вина.
Возясь, перетащили в дом
Кровавый гроб два арлекина.

Над восковым его челом
Крестились, наклонились оба —
И полумаску молотком
Приколотили к крышке гроба,

Один — заголосил, завыл
Над мертвым на своей свирели;
Другой — цветами перевил
Его мечтательных камелий.

В подставленный сосуд вином
Струились огненные росы,
Как прободал ему жезлом
Грудь жезлоносец длинноносый.

1906, Мюнхен

Случилось некогда мне быть в шумливом мире;
Сказать ясней, мне быть случилося в трактире;
Хотя немного там увидеть льзя добра,
Однакож тут велась изрядная игра.
Из всех других поудалее
Один был рослый молодец,
Беспутства был он образец
И карты ставил он и гнул смелее;
И вдруг
Спустил все деньги с рук.
Спустил, а на кредит никто ему не верит,
Хоть, кажется, в божбе Герой не лицемерит.
Озлился мой болван
И карту с транспортом поставил на кафтан.
Гляжу чрез час: Герой остался мой в камзоле,
Как пень на чистом поле;
Тогда к нему пришел
От батюшки посол
И говорит: «Отец совсем твой умирает,
С тобой проститься он желает
И приказал к себе просить».
«Скажи ему,— сказал мой фаля,—
Что здесь бубновая сразила меня краля;
Так он ко мне сам может быть.
Ему сюда прийти нимало не обидно;
А мне по улице идти без сапогов,
Без платья, шляпы и чулков,
Ужасно стыдно».

1788

(украинская сказка)

Жить было душно. Совсем погибал я.
В лес отошел я, и Лиха искал я.
Думу свою словно тяжесть несу.
Шел себе шел, и увидел в лесу
Замок железный. Кругом — черепа, частоколом.
Что-то я в замке найду?
Может, такую беду,
Что навсегда позабуду, как можно быть в жизни веселым?
Все же иду
В замок железный.
Вижу, лежит Великан.
Вид у него затрапезный.
Тучен он, грязен, и нагл, и как будто бы пьян.
Кости людские для мерзкого — ложе.
Лихо! Вокруг него — Злыдни, Журьба.
А по углам, вкруг стола, по стенам, вместо сидений, гроба.
Лихо! Ну что же?
Я Лиха искал.
Страшное Лихо, слепое.
Потчует гостя «Поешь-ка» Мне голову мертвую дал.
Взял я ее да под лавку. Лицо усмехнулось тупое.
«Скушал?» — спросил Великан.
«Скушал». Но Лихо уж знало, какая сноровка
Тех, кто в бесовский заходить туман.
«Где ты, головка-мутовка?»
«Здесь я, под лавкою, здесь».
Жаром и холодом я преисполнился весь.
«Лучше на стол уж, головка-мутовка
Скушай, голубчик, ты будешь, сам будешь, вкусней».
В эту минуту умножилось в мире число побледневших людей.
Поднял я мертвую голову, спрятал на сердце. Уловка
Мне помогла Повторился вопрос и ответ.
«Где ты, головка-мутовка?»
«Здесь я под сердцем». — «Ну, съедена значит», —
подумал дурак-людоед,
«Значит, черед за тобой», — закричало мне Лихо.
Бросились Злыдни слепые ко мне, зашаталась слепая Журьба.
В нежитей черепом тут я ударил, и закипела борьба.
Бились мы. Падал я. Бил их. Убил их.
И в замке железном вдруг сделалось тихо.
Вольно вздохнул я
Да здравствует воля, понявшею чудищ, раба!

[Illa in alvo —
Она имеет во чреве (лат.)]

Ее движенья непроворны,
Она ступает тяжело,
Неся сосуд нерукотворный,
В который небо снизошло.

Святому таинству причастна
И той причастностью горда,
Она по-новому прекрасна,
Вне вожделений, вне стыда.

В ночь наслажденья, в миг объятья,
Когда душа была пьяна,
Свершилась истина зачатья,
О чем не ведала она!

В изнеможеньи и в истоме
Она спала без грез, без сил,
Но, как в эфирном водоеме,
В ней целый мир уже почил.

Ты знал ее меж содроганий
И думал, что она твоя…
И вот она с безвестной грани
Приносит тайну бытия!

Когда мужчина встал от роковой постели,
Он отрывает вдруг себя от чар ночных,
Дневные яркости на нем отяготели,
И он бежит в огне — лучей дневных.

Как пахарь бросил он зиждительное семя,
Он снова жаждет дня, чтоб снова изнемочь, —
Ее ж из рук своих освобождает Время,
На много месяцев владеет ею Ночь!

Ночь — Тайна — Мрак — Неведомое — Чудо,
Нам непонятное, что приняла она…
Была любовь и миг, иль только трепет блуда, —
И вновь вселенная в душе воплощена!

Ребекка! Лия! мать! с любовью или злобой
Сокрытый плод нося, ты служишь, как раба,
Но труд ответственный дала тебе судьба:
Ты охраняешь мир таинственной утробой.

В ней сберегаешь ты прошедшие века,
Которые преемственностью живы,
Лелеешь юности красивые порывы
И мудрое молчанье старика.

Пространство, время, мысль — вмещаешь дважды ты,
Вмещаешь и даешь им новое теченье:
Ты, женщина, ценой деторожденья
Удерживаешь нас у грани темноты!

Неси, о мать, свой плод! внемли глубокой дрожи,
Таи дитя, оберегай, питай
И после, в срочный час, припав на ложе,
Яви земле опять воскресший май!

Свершилось, Сон недавний явен,
Миг вожделенья воплощен:
С тобой твой сын пред богом равен,
Как ты сама — бессмертен он!

Что была свято, что преступно,
Что соблазняло мысль твою,
Ему открыто и доступно,
И он как первенец в раю.

Чтб пережито — не вернется,
Берем мы миги, их губя!
Ему же солнце улыбнется
Лучом, погасшим для тебя!

И снова будут чисты розы,
И первой первая любовь!
Людьми изведанные грезы
Неведомыми станут вновь.

И кто-то, сладкий яд объятья
Вдохнув с дыханьем темноты
(Быть может, также в час зачатья),
В его руках уснет, как ты!

Иди походкой непоспешной,
Неси священный свой сосуд,
В преддверьи каждой ночи грешной
Два ангела с мечами ждут.

Спадут, как легкие одежды,
Мгновенья радостей ночных.
Иные, строгие надежды
Откроются за тканью их.

Она покров заветной тайны,
Сокрытой в явности веков,
Но неземной, необычайный,
Огнем пронизанный покров.

Прими его, покрой главу им,
И в сумраке его молись,
И верь под страстным поцелуем,
Что в небе глубь и в бездне высь!

Июль 1902

Дай бог, чтоб вечно вы не знали,
Что значат толки дураков,
И чтоб вам не было печали
От шпор, мундира и усов;
Дай бог, чтоб вас не огорчали
Соперниц ложные красы,
Чтобы у ног вы увидали
Мундир, и шпоры, и усы!

1831

Он у нас осьмое чудо —
У него завидный нрав.
Неподкупен — как Иуда,
Храбр и честен — как Фальстаф.
С бескорыстностью жидовской,
Как хавронья мил и чист,
Даровит — как Тредьяковской,
Столько ж важен и речист.
Не страшитесь с ним союза,
Не разладитесь никак:
Он с французом — за француза,
С поляком — он сам поляк,
Он с татарином — татарин,
Он с евреем — сам еврей,
Он с лакеем — важный барин,
С важным барином — лакей.
Кто же он? (Фаддей Булгарин,
Знаменитый наш Фаддей.)

1845

Друг мой тихий, друг мой дальный.
Посмотри,-
Я холодный и печальный
Свет зари.

Я напрасно ожидаю
Божества,
В бледной жизни я не знаю
Торжества.

Над землею скоро встанет
Ясный день,
И в немую бездну канет
Злая тень,-

И безмолвный, и печальный,
Поутру,
Друг мой тайный, друг мой дальный,
Я умру.

Глубина небес синеет,
Светит яркая луна.
Церковь в сумраке белеет,
На погосте тишина.
Тишина — не слышно звука.
Не горит огня в селе.
Беспробудно скорбь и мука
Спят в кормилице-земле.
Спит в земле нужда-неволя,
Спит кручина бедняков,
Спит безвыходная доля.
Мир вам, кости мужичков!
Догорели ваши силы
Тише свечки восковой.
Донесли вы до могилы
Крест свой, кровью облитой…
Мир вам, старые невзгоды!
Память вечная слезам!
Веет воздухом свободы
По трущобам и лесам.
Золотые искры света
Проникают в глушь и дичь,
Слышен в поле клич привета,
По степям весёлый клич.

1860

Любезная душой, Лавиния младая,
Имела перед сим приятелей, друзей,
И счастье в день ее рожденья улыбалось.
Но вдруг лишась всего во цвете юных лет,
Лишась подпоры всей — кроме подпоры неба,
Невинности своей, — она и мать ея,
Беднейшая вдова и в старости больная,
Под кровом шалаша спокойно жизнь вели
В излучинах лесов, среди большой долины,
Уединенной тьмой густых, ветвистых древ,
Но более стыдом и скромностью укрыты.
Оставя свет, они хотели избежать
Презрения людей, и ветреных и гордых,
Которые в бедах невинность не щадят.
Они питались там почти единым даром
Простого Естества, подобно птицам тем,
Которые свои приятнейшие песни
В забаву пели им; — довольны были всем,
Не думая о том, чем завтра им питаться.
Сколь роза на заре бывает ни свежа,
Когда листы ее окроплены росою,
Лавиния была свежее розы сей.
Как лилия, как снег, лежащий на Кавказе,
Была она чиста. В очах ее всегда
Достоинства души кротчайшие сияли —
Все влажные лучи ее прекрасных глаз,
Потупленных всегда, в цветы рекой лилися.
Когда же мать ее рассказывала ей,
Чем некогда судьба коварная им льстила,
Она, внимая ей, задумчива была,
И слезы у нее в глазах светло блистали,
Как росная звезда сияет ввечеру.
Приятность Естества, размеренная стройно,
Блистала в ней везде, во всех ее частях,
Скрываемых от глаз одеждою простою,
Которая была превыше всех убранств.
Любезности чужда вся помощь украшений,
И без прикрас она прекраснее всегда.
Не мысля о красе, была она красою,
Сокрытою в лесах дремучих и больших.
Как в недрах пустоты седого Апеннина,
Под тению бугров, рассеянных кругом,
Восходит юный мирт, неведомый всем людям,
И сладкую воню во всю пустыню льет, —
Лавиния цвела сим образом во мраке,
Не зримая никем. Но некогда пошла
Понужде хлеб сбирать на поле к Палемону, —
С улыбкой на устах, с терпением в душе.

Все жители села гордились Палемоном.
Он был богат и добр и вел простую жизнь
Счастливейших веков, в аркадских нежных песнях
Воспетых издавна, — жизнь сих невинных дней,
Когда неведом был еще обычай зверской,
И тот по моде жил, кто жил по Естеству.
Гуляя по полям и мысль свою вперяя
В осенни красоты, он вдруг увидел там
Лавинию в трудах, которая не знала
Всей силы своея, и, застыдясь, тотчас
Укрылась от него. Он прелести увидел,
Но только третью часть сокрытых от него
Смирением ее. Почувствовал он в сердце
Невинную любовь, не зная сам того.
Ему был страшен свет, которого насмешку
Едва ли философ решится презирать.
Избрать в супруги ту, которая сбирает
Понужде хлеб в полях! — Он так вздыхал в себе:
«Как жалко, что она, быв так нежна, прекрасна,
Быв в чувствах столь жива, являя доброту,
Столь редкую в других, — готовится в объятья
Кого нибудь из сих суровых поселян!
Она сходна лицом с фамилией Акаста…
Приводит мне на мысль виновника всех благ
Моих счастливых дней, лежащего во прахе.
Его земля и дом — цветущая семья —
Всё вдруг разорено. Я слышал, что сокрылась
Жена и дочь его в дремучие леса,
Чтоб им не видеть сцен своей счастливой жизни,
Которые могли б умножить их печаль,
Унизить гордость их; но тщетен был мой поиск.
О, если б это дочь была его!..
Мечта!»
Когда же, расспросив ее о всем подробно,
Узнал, что друг его, сей щедрый друг Акаст,
Был точно ей отец, — как выразить все страсти,
Которые в душе его восстали вдруг
И трепетный восторг всем нервам сообщили?
Вдруг искра, быв пред сим скрываема в душе,
Свободно, смело там во пламя превратилась.
Осматривав ее с огнем любви, он вдруг
Слезами залился… Любовь, и благодарность,
И жалость извлекли сии потоки слез.
Смещаясь, — устрашась внезапности сих знаков, —
Прекраснее еще была она в тот час.
Так страстный Палемон, и купно справедливый,
Излил души своей священнейший восторг:
«Ты друга моего любезнейшая отрасль?
Та, кою тщетно я, покоя не имев,
Везде, везде искал?. О небо! та, конечно.
В сей кротости твоей Акастов образ зрю —
И каждый взор его — черты его все живы —
Но всем нежнее ты. Краснейшая весны!
О ты, единый цвет, оставшийся от корня,
Который воспитал всё счастие мое!
Скажи мне, где, в какой пустыне ты питалась
Лучом любви небес, столь щедрых для тебя,
С такою красотой расцветши, распустившись,
Хотя суровый ветр, дождь бурный нищеты
На нежность лет твоих всей силой устремлялись?
Позволь же мне теперь тебя пересадить
На лучший слой земли, где луч весенний солнца
И тихий дождь лиют щедрейшие дары!
Будь сада моего отличной красотою!
Пристойно ли тебе, рожденной от того,
Кто житницы свои, наполненные хлебом,
Отверстые для всех, считал еще ничем,
Кто был отцом сих сел, — сбирать изверг на нивах,
Доставшихся мне в дар от милости его?
Ах! выбрось же сию постыдную безделку
Из рук, не для снопов созданных Красотой!
Поля и господин твоими ныне будут,
Любезная моя, когда захочешь ты
Умножить те дары, которыми осыпал
Меня твой щедрый дом, дав мне драгую власть
Устроить часть твою, тебя счастливой сделать».
Тут юноша умолк; но взор его являл
Святый триумф души, вкушавшей благодарность,
Любовь и сладкий мир, божественно взнесясь
Превыше всех утех души обыкновенной.
Ответа он не ждал. Быв тронута его
Сердечной красотой, в прелестном беспорядке,
Румянцем нежным щек, она сказала: да!
Потом тотчас пошла к родительнице с вестью,
Грустившей о судьбе Лавинии своей,
Считавшей всякий миг. Услыша, изумяся,
Не смела верить ей; и радость вдруг влилась
В увядшие ее сосуды хладной крови —
Слабевшей жизни луч со блеском осветил
Ее вечерний час. Она была в восторге
Не менее самой счастливейшей четы,
Которая цвела в блаженстве нежном долго,
Воспитывая чад любезных, милых всем —
Подобно ей самой — и бывших красотою
Всей тамошней страны.

1789

Меж древних гор жил сказочный старик,
Безумием объятый необычным.
Он был богач, поэт — и часовщик.
Он был богат во многом и в различном,
Владел землей, морями, сонмом гор,
Ветрами, даже небом безграничным.
Он был поэт, и сочетал в узор
Незримые безгласные созданья,
В чьих обликах был красноречьем — взор.
Шли годы вне разлада, вне страданья,
Он был бы лишь поэтом навсегда,
Но возымел безумное мечтанье,
Слова он разделил на нет и да,
Он бросил чувства в область раздвоенья,
И дня и ночи встала череда.
А чтоб вернее было их значенье,
Чтобы означить след их полосы,
Их двойственность, их смену, и теченье, —
Поэт безумный выдумал часы,
Их дикий строй снабдил он голосами:
Одни из них пленительной красы, —
Поют, звенят; другие воют псами;
Смеются, говорят, кричат, скорбя.
Так весь свой дом увесил он часами.
И вечность звуком времени дробя,
Часы идут путем круговращенья,
Не уставая повторять себя,
Но сам создав их голос как внушенье,
Безумный часовщик с теченьем лет
Стал чувствовать к их речи отвращенье.
В его дворце молчанья больше нет,
Часы кричат, хохочут, шепчут смутно,
И на мечту, звеня, кладут запрет.
Их стрелки, уходя ежеминутно,
Меняют свет на тень, и день на ночь,
И все клянут, и все клянут попутно.
Не в силах отвращенья превозмочь,
Безумный часовщик, в припадке гнева,
Решил прогнать созвучья эти прочь, —
Лишить часы их дикого напева:
И вот, раскрыв их внутренний состав,
Он вертит цепь направо и налево.
Но строй ли изменился в них и сплав,
Иль с ними приключилось чарованье,
Они явили самый дерзкий нрав, —
И подняли такое завыванье,
И начали так яростно звенеть,
Что часовщик забыл негодованье, —
И слыша проклинающую медь,
Как трупами испуганный анатом.
От ужаса лишь мог закаменеть.
А между тем часы, гудя набатом,
Все громче хаос воплей громоздят,
И каждый звук — неустранимый атом.
Им вторят горы, море, пленный ад,
И ветры, напоенные проклятьем,
В пространствах снов кружат, кружат, кружат.
Рожденные чудовищным зачатьем,
Меж древних гор метутся нет и да,
Враждебные, слились одним объятьем, —
И больше не умолкнут никогда.

_(Сновидение)

Грустный душою и сердцем больной, я на одр мой недавно
Кинулся, плакать хотел — не мог и роптал на бессмертных.
Все испытанья, все муки, меня повстречавшие в жизни,
Снова, казалось, и вместе на душу, тяжелые, пали.
Я утомился, и сон в меня усыпление пролил:
Вижу — лежу я на камне, покрытый весь ранами, цепи
Руки мои бременят, надо мною стоит и рыдает
Юноша светлый, крылатый, созданье творящего Зевса.

«Бедный товарищ, терпенье!» — он молвил мне.
(Сладость внезапно
В грудь мою полилась — и я жадно стал дивного слушать.)
«Я твой гений-хранитель! Вижу улыбку укора,
Вижу болезненный взгляд твой, страдалец невинный,
и плачу.
Боги позволили мне в сновиденьи предутреннем ныне
Горе с тобой разделить и их оправдать пред тобою.
Любят смертных они, и уж радость по воле их ждет вас
С мрачной ладьи принять и вести в обитель награды.
Но, доколе вы здесь, вы игралище мощного Рока;
Властный, законы ужасные пишет он паркам суровым.

Эрмий со мною (тебя еще не было) послан был Зевсом
Миг возвестить, когда им выпрясть нить твоей жизни.
Вняли веленью они и к делу руки простерли.
Я подошел к ним, каждую собственным именем назвал,
Низко главу наклонил и молил, всех вместе и розно,
Ровно нить сию прясть иль в начале ее перерезать.
Нет! и просьбы, и слезы были напрасны! Дико
Песню запели они, и в перстах вретено закружилось».

1820 или 1821

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Но я люблю — за что, не знаю сам -
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень;
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.

1841

Проснулся я… В раскрытое окно
Повеяло прохладой и цветами;
Уж солнце ходит по небу давно,
А соловей не молкнет за кустами…
Я слушаю: так песнь его полна
Тоскливого и страстного желанья,
Так радостно проносится весна,
Что кажется, на что б еще страданье?
Но мне всю ночь ужасный снился сон,
Но дважды я всё с той же грезой бился,
И каждый раз был стоном пробужден,
И после долго плакал и томился…
Мне тяжело. О нет, в немой ночи
Отраднее сносить такие грезы,
О, слишком жгут весенние лучи
Еще недавно высохшие слезы!

9 мая 1858

А сугробы подаются,
Скоро расставаться.
Прощай, вьюг-твоих-приютство,
Воркотов приятство.

Веретен ворчливых царство,
Волков белых — рьянство.
Сугроб теремной, боярский,
Столбовой, дворянский,

Белокаменный, приютский
Для сестры, для братца…
А сугробы подаются,
Скоро расставаться.

Ах, в раззор, в раздор, в разводство
Широки — воротцы!
Прощай, снег, зимы сиротской
Даровая роскошь!

Прощай, след незнам, непытан,
Орлов белых свита,
Прощай, грех снежком покрытый,
По снегам размытый.

Горбуны-горбы-верблюдцы —
Прощай, домочадцы!
А сугробы подаются,
Скоро расставаться.

Голытьбе с любовью долг
День весенний, звонный.
Где метель: покров-наш-полог,
Голова приклонна!

Цельный день грызет, докучня,
Леденцовы зерна.
Дребезга, дрызга, разлучня,
Бойня, живодерня.

День — с ремень, ноченька куца:
Ни начать, ни взяться…
А сугробы подаются,
Скоро расставаться…

В две руки беру — за обе:
Ну — не оторвуся?
В две реки из ям-колдобин —
Дорогие бусы.

Расколдован, разморожен
Путь, ручьям запродан.
Друг! Ушли мои ворожбы
По крутым сугробам…

Не гляди, что слезы льются:
Вода — может статься!
Раз сугробы подаются —
Пора расставаться!

12 марта

Скачков, Власьев, Хворов, Дрянской, Пронской.

Все навеселе в разных градусах.

Скачков

Уж пить так пить. Держаться середины
Я не могу: оно и мудрено
Здесь, например, когда такие вины
Нам предстоят, как вот мое вино!
Кипучее, разгульное, живое,
И светлое, и светло-золотое!
Люблю его и пью его давно,
Как верный друг ему не изменяя
С младенчества. Ах, юность удалая!
Друзья мои, зачем она прошла!
А хороша, как хороша была!
Пора надежд, восторгов и желаний!..
Да, господа, хочу я предложить
Один закон для наших заседаний —
Закон равенства: поровну всем пить,
Чтоб не было различных состояний
В кругу друзей и были б все равно…
Согласны вы?

(Пьет.)

Прекрасное вино!

Хворов

Согласны.

Дрянской

Я согласен, утверждаю,
Закон премудрый!

Скачков

Я провозглашаю
Торжественно, теперь же укрепим
И навсегда…

Пронской

Нет, нет, мы не хотим,
Мы отрицаем.

Власьев

Думаем иначе;
Я докажу, что этакий закон,
Закон равенства, вреден и смешон
Всегда, везде, в кругу друзей тем паче.
Где всякий дома, всякому должно
Быть весело.

Дрянской

И всякий пей свободно,
Как, и когда, и что ему угодно —
Вот наш закон!

Скачков
(пьет вино)

Вкуснейшее вино!
Я им доволен: утешений много
В нем нахожу, им освежаюсь я.
Друзья мои! Идя земной дорогой,
Мы охаем под ношей бытия,
Мы устаем, трудяся до упаду;
Так нам, ей-ей, отрадно иногда
Освободить плеча из-под труда
Жестокого, прилечь под тень, в прохладу,
И скушать две-три кисти винограду!

Хворов

Ты говоришь, Скачков, как бы поэт…
Мысль не нова, а выражена мило.

Скачков

Я не поэт, однако ж время было,
Я писывал то песню, то сонет
Красавице; я предавался мрачно
Своей любви и гордо воспевал
Тоску, луну и все…

Хворов

Ты подражал…

Скачков

Кому это?

Хворов

И подражал удачно
Кубенскому, который в свой черед
Сам подражал, сам корчил он Виктора
Гюго.

Скачков

Ты прав. Я избегаю спора:
Вы, критики, несноснейший народ!
А впрочем, как бы вы ни рассуждали,
Кубенской был решительно поэт,
Каких еще не много мы видали;
Умен, учен и, двадцати трех лет,
Он понял жизнь, на мир глядел глубоко,
Великое и доброе постиг,
Трудолюбив, прочел он груды книг,
Знал языки; стоял бы он высоко
В словесности. Ах, братцы, жаль его!
Нежданная, ужасная утрата!
Мы все его любили так, как брата,
Как гения, поэта своего!
И вдруг он умер. Помню очень ясно,
Как вместе мы встречали Новый год,
Все вместе у Кубенского. Прекрасный
Тогда был пир! И новый настает,
А лучший друг к своим уж не придет!

Хворов

Прилично бы в его поминовенье
Всем по стакану. Выпьем же, друзья!

Пьют.

Скачков

Кубенской был нам честь и прославленье,
Роскошный цвет привольного житья,
Он сочетал в себе познанье света
С ученостью, свободу юных дней
И верный взгляд на жизнь и на людей
С веселостью и пылкостью поэта!
Был чист душой, да встретит радость там…
Хвала ему и мир его костям!

Встают и чокаются.

Власьев

Чтобы у нас об нем воспоминанье
Хранилось свято, сладостное нам!

Дрянской

И каждый год такое ж возлиянье
Свершать по нем.

Хворов

И чаще я готов.

Дрянской

Как молод был и был всегда здоров,
И вдруг он умер!

Хворов

Бренное созданье,
Каков бы ни был человек, наш брат!

Дрянской

И то сказать, он сам же виноват:
Он странен был, зачем он не жил с нами,
У нас, в Москве? Погнался за чинами,
Переменил род жизни и климат,
Стал день и ночь работать через силу,
И заболел, взял отпуск, и скорей
В тамбовскую деревню, там в могилу,
При помощи уездных лекарей.

Хворов

Не помню кто… нет, помню, точно, Тленской
Мне сказывал, что он письмо читал
И шесть стихов, которые Кубенской
Перед своею смертью написал
Какой-то тетке…

Власьев

Я прошедшим летом
Не раз ему говаривал: зачем
Москву и нас бросаешь ты совсем?
Останься здесь, займись своим предметом;
Перед тобой великий мир души;
Работай в нем на воле, будь поэтом
Возвышенным и драму напиши!
Он пренебрег тогда моим советом;
Он был упрям.

Дрянской

Он Гегеля не знал
И не любил Кузеня…

Скачков

А читал.

Хворов

И вообще был чрезвычайно странен,
Хотел служить…

Скачков

Да, службу знаю я!
Легко сказать. Послушайте, друзья,
Послушай, Пронской, что ты так туманен?
Нахмурился, в себя препогружен,
Исполнен думы, будто сочиняешь
Закон природы… Кстати б ей закон
На новый год. Нет, знаю, ты мечтаешь
Об Оленьке Варлянской…

Пронской

Все ты знаешь!
И вот ошибся, вовсе не об ней;
И что тебе? Ведь ты не понимаешь
Ее достоинств.

Скачков

Мрак в душе моей:
Звезда любви когда-то мне светила,
Твоя звезда, но только что манила,
И вот не к ней летят мои мечты!

Пронской

Так и должны…

Скачков

О чем же думал ты?
О чем-нибудь общественном и важном?
Скажи, о чем?

Пронской

Я думал… как в наш век
Усовершился, вырос человек,
В своем быту, в развитии отважном
Своих идей какую бездну сил
Природы он себе поработил!
И как легко и верно правит ими
Теперь уже, а что еще вперед,
Что сделает он силами такими,
Когда им даст повсюдный, полный ход?
Лет через сто — какой переворот!
Гражданственность, науки, все пойдет,
Когда везде железные дороги…

Скачков

Везде они, о милосерды боги!..
А знаешь ли ты, Пронской, что твоя
Звезда, любовь и радость бытия
Прекрасная прочь от тебя склонила
Свое лицо, весь жар лучей своих
К другому…

Власьев

Как, ужели изменила?

Скачков

Почти что так: у ней уж есть жених.

Пронской

Вот вздор! Когда?.

Скачков

А в эти две недели,
Которые так мимо пролетели
В твоей тиши, в сидении твоем
За книгами и письменным столом,
В живительных, несуетных беседах
С главнейшими светилами времен.

Хворов

Я слышал сам.

Дрянской

Везде, на всех обедах
Уж говорят…

Хворов

Жених в нее влюблен
До бешенства.

Дрянской

Вчера мы поздравляли
Варлянскую. Какие серьги, шали
Он ей дарит!

Власьев

А кто ее жених?

Скачков

Он молодец, проворнее других,
Известный-преизвестный Загорецкий.

Власьев

Вот чудеса! Нашла же за кого…

Хворов

А почему ж не выйти за него?
Он человек богатый, прямо светский,
Чиновный, умный, вовсе ей под стать.

Власьев

Другая бы…

Хворов

Как эдак рассуждать!
Согласен я, другая бы, конечно…
Да в наши дни смешно любить беспечно;
Везде расчет.

Дрянской

А может быть, и вкус;
Простительно…

Пронской

Я, право, не сержусь,
А грустно мне. Я предался сердечно,
Я предался вполне моей любви!
Чистейшие желания мои
Сливались в ней. Мои труды, заботы,
Мои печали, радости и сны
И смелых дум свободные полеты —
Все были ей одной посвящены!
А мир мечты светлее, выше, краше,
Отраднее существенности нашей!
Чудесный мир, он мне знаком, друзья.
В него меня, как в небо, уносила
Моей любви таинственная сила,
И где же он? И нет его! Где я?
Кругом меня опять и мрак и холод
Земных сует, опять я праха сын!
Куда иду? Несчастлив и один…

Хворов

Не плачь, мой друг.

Скачков

Ах, братец, как ты молод!
Вот на и пей! Тоска твоя пройдет.
Поверь ты мне, в вине такая ж сила,
Как и в любви; оно ей антидот.
Я сам любил, мне так же изменила
Волшебница, и не твоей чета,
И не в Москве, и чудо-красота,
И немочка, в Германии, на Рейне,
Эмилия; я так же пылок был
И тосковал, но скоро утопил
Огонь любви на месте же, в рейнвейне,
И весел стал, как прежде: вот любовь!

Дрянской

Кубенской прав:
«Не знаю, что любовь?
Стакан вина иль дым священный?
Души припадок вдохновенный
Иль разыгравшаяся кровь?»

Хворов

Не унывай, садись за книги смело,
Пересмотри Гиббона своего:
Ты сделаешь полезнейшее дело,
Ты мастерски переведешь его.

Дрянской

На что Гиббон? Вот есть над чем трудиться.
Он устарел, прошла его пора…

Власьев

Советую покрепче углубиться
В историю России до Петра
И наконец решить вопрос великой.

Скачков

Который окончательно решен.

Власьев

Не для меня.

Скачков

Ax, Власьев, ты умен
И все читал, а судишь слишком дико.
Пора же нам оставить нашу старь,
Как ветхий, давнолетний календарь,
И перестать напрасно шевыряться
В родной пыли; пора идти вперед
И нам.

Дрянской

Нет, за Европой гнаться
Нам тяжело; мы не такой народ…

Скачков

Прикажешь нам сидеть поджавши руки,
Бессмысленно и мертво ко всему,
Что движет всех, что делают науки
И там и там. Нет, мы по-твоему
Давно уже погибли бы со скуки.

Власьев

А согласись, что пища есть уму,
Прекрасная, питательная пища —
Уединяться от живых людей
В священный мрак давно минувших дней,
На тихие, смиренные кладбища
Исчезнувших народов и царей!
Ум творческой способностью своей
Влагает жизнь в могилы молчаливы,
И перед ним они красноречивы,
И перед ним века, за рядом ряд,
Встают, идут и внятно говорят;
Как наяву он видит их и слышит,
Он судит их и величаво пишет
Свой суд, в урок позднейшим временам.

Хворов

И я люблю и занимался сам
Историей, особенно Нибуром;
Я начинал его переводить.

Пронской

Мне кажется, что можно бы сравнить
Великого историка с авгуром:
Историк также должен уходить
От шума и приличий современных
На светлый луг холмов уединенных,
Чтоб наблюдать с свободных их высот
Судьбу веков, их вещий крик и лет…

Скачков

Ну, полно, брат, я не терплю сравнений.

Дрянской

За что это?

Скачков

Нетрудно их набрать.

Хворов

Сравнения до ложных заключений
Доводят нас, и странно б основать
На них науку или вывод целый.

Дрянской

В поэзии…

Хворов

Тогда другое дело:
Там место им, они там хороши.

Дрянской

Как, например, сравнение души
С огнем лампады…

Хворов

Или жизни нашей
С несвязным сном…

Скачков

А молодости — с чашей
Вина. Друзья! давайте ж пить вино,
(пьет)
Пока еще так чисто и прекрасно
Кипит, блестит и пенится оно!

Власьев
(смотрит в окно)

Луна взошла и сыплет свет свой ясный
На белый снег! Серебряная ночь!
(Задумывается.)
Вы помните: такая же точь-в-точь
Она была, когда мы любовались
На вид Кремля, Кубенской с нами был…

Дрянской

И на своих пегасах.

Власьев

Говорил
Торжественно; мы долго восхищались
Величием и славою Кремля!
И где поэт? Его взяла земля
И не отдаст…

Скачков

Скажи ты мне, мой милый,
Ты, Пронской, полно! Ты опять уныло
Задумался, скажи свой приговор:
Ведь ты читал ту книгу? Мир явлений
Из-за могилы, право, сущий вздор!

Дрянской

Однако же, друзья, и до сих пор
Не решено…

Пронской

Об этом много мнений;
Защитники таких духовидений
Зашли уже чрезмерно далеко,
Предположив решительно возможность…

Дрянской

А для ума почти равно легко
Доказывать неложность их и ложность,
Не испытав на деле.

Хворов

Так, ты прав,
Весьма легко, когда не испытав…
Я думаю: обман воображенья…
Иль выдумка, ведь Кернер сам поэт.

Скачков

Невежество иль сумасшедший бред.

Дрянской

Но ежели достойный уваженья
И всем известный человек с умом,
Правдивости и честности примерной,
Как дядя мой, и человек притом
Ученый и ничуть не суеверный,
Сам Тимофей Петрович Волховской…

Хворов

Все пустяки!

Пронской

Так что же дядя твой?

Власьев

Послушаем.

Скачков

Пожалуйста, недолго.
Рассказывай! Пора нам новый год
Встречать, не то не встреченный придет…
(Смотрит на часы.)

Одиннадцать.

Дрянской

Мой дядя жил за Волгой,
В деревне; был он вообще любим
Соседами, особенно ж с одним
Ближайшим всех, с майором отставным,
С Курковым был он дружен. Сам почтенный
Майор был очень стар и домосед,
Так дядя мой езжал, обыкновенно
По вечерам, к нему играть в пикет;
Они всегда садились в кабинете
Куркова, где висел большой портрет
Хозяина. Майор был на портрете
И в орденах, и в пуклях, и с косой,
И так похож, так дяде полюбился,
Что наконец он выпросить решился
Его себе в подарок. «Нет, друг мой,-
Сказал майор,- нельзя. Помилуй, что ты?
Такой портрет прекраснейший! Работы
Левицкого, тебе какая стать?
Сам посуди, картина дорогая!»
— «Так дай же мне его хоть срисовать»,-
Сказал мой дядя.- «Это речь другая!
Возьми, срисуй; однако ж уговор,
Чтоб мой портрет через полгода снова
Был дома!» Дядя взял портрет Куркова
И у себя повесил; а майор
Чрез три дни умер, и его картина
Oсталась дяде, другу на помин.
И быть бы так, да сделалась причина!
Раз дядя мой был дома и один;
Была уж ночь; лакеи спать ложились,
А он сидел за книгой… Слышит: вдруг
По комнате пронесся шум и стук
Шагов, идут, и двери отворились!
Вошел Курков, к стене приставил стул,
Портрет достал, со всех сторон обдул,
Под мышку взял и с ним проворно вышел.
Не струсил дядя: тут же он вскричал
Людей и дворню, дом весь обыскал:
Нигде никто не видел и не слышал,
Кто взял портрет, и как пропасть он мог?
Тут вспомнили, что в эту ночь был срок
Послать портрет, по силе уговора,
В майорский дом. Мой дядя съездил сам
В село Куркова, в кабинет майора
Вошел: портрет покойника был там
На прежнем месте. Я вас уверяю…
Не верю сам, а дядя…

Скачков

Знаю, знаю,
И сам могу… Пожалуй, и у нас
В семье хранится этакий рассказ,
Еще от деда, также достоверный…

Хворов

Мы слушаем.

Скачков

У бабушки моей
Был человек, слуга ее, лакей,
Старик Мирон; слуга он был примерный,
Любил мести полы, и мел он их всегда
Так смирно, тихо мел, что господа,
Весьма остро, за то его прозвали
Мироном тихим. Умер он. Так что ж!
Теперь таких усердных не найдешь:
Ленивее и хуже люди стали!
В полночный час Мирон и мертвецом
Ходил мести полы в господский дом
И мел, как прежде. Многие видали,
И много раз, и дед мой видел сам,
И бабушка ходила со свечами
В гостиную и наблюдала там,
Как по полу пыль ехала рядами
К дверям сама, а щетки не видать!
Вот вам, друзья, извольте рассуждать!

Хворов

Все это вздор.

Скачков

А я божиться буду,
Что дед не лгал.

Власьев

Я никакому чуду
Не верю.

Скачков
(садится за стол)

Братцы, новый год встречать
Пора. Друзья, садитесь, начинаю
Желания… Да слушайте ж, друзья,
Садитесь все. Во-первых, я желаю —
Начну с себя,- себе желаю я,
Чтоб я, Скачков, побольше занимался
Делами службы; чтоб любил труды
Полезные; чтоб реже я влюблялся
И реже бы в Армидины сады
Ходил ловить обманчивые взгляды
Сирен; вперед чтоб не был я сердит,
Когда моим товарищам награды,
Места, кресты и все так и летит;
Чтоб я сидел за важною работой,
А не вертелся в мелочных чинах.
Теперь, мои друзья…

Слышен скрып саней.

Власьев

Подъехал кто-то
К крыльцу… нет, нет…

Хворов

На пегих лошадях.

Скачков

Да слушайте ж! Теперь, друзья, желаю,
Тебе, мой милый Пронской…

Власьев

Нет, сюда
Приехал кто-то.

Скачков

Сядьте, господа,
И слушайте меня, я продолжаю:
Тебе, мой Пронской, на твоем веку
Довольно ты любовных треволнений
Препобедил, тебя твой добрый гений…

Входит Кубенской и обращается к Хворову.

Хворов

Ах, батюшки!
(Вылетая в дверь.)
Артемий, табаку!

Кубенской

Здорово, Пронской! Вот и я с друзьями
Опять…

Все от него отворачиваются в испуге.

Друзья, Скачков!

Скачков

Поди ты! Нет, не я..

Кубенской

Что это вы?. Что делается с вами?
Помилуйте, послушайте, друзья!

Хворов
(вбегает)

Кубенской жив, он жив!

Кубенской

Смотрите сами,
Вот я, Кубенской, тот же…

Власьев

Здравствуй, друг!

Пронской

Ты не сердись, Кубенской: нам сказали,
Что умер ты, так мы не полагали…

Дрянской

Вольно ж пугать нас. Этакой испуг!

Хворов

Все думали… а ты явился вдруг,
Все думали…

Кубенской

Я болен был опасно,
Отчаянно…

Дрянской

Да можно бы дать знать…

Кубенской

Был при смерти, однако ж умирать
Не умер.

Власьев
(обнимает его)

Друг, ты поступил прекрасно!

Кубенской

Я к вам спешил, и вот всего-то с час,
Как я в Москве. Я приглашаю вас,
Друзья, ко мне: мы встретим, как бывало,
Студенчески и этот новый год,
Разгульно, шумно!

Дрянской

Звонко, разудало!

Хворов

Как следует.

Кубенской

Веселый пир пойдет,
Как прошлый раз.

Власьев

И даже веселее
У мертвеца…

Кубенской

Поедем же скорее!
Пора, друзья.

Власьев

Поедем и пойдем.

Дрянской

Подумаешь, вот слухи…

Хворов

Что ж такое!
Не мы…

Кубенской

В Москве прибавят вечно втрое!

Власьев

Какая ночь!

Пронской

Идем же…

Скачков

И поем:

Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus… [1]

Все подтягивают.

1840
Ницца, предместье Мраморного креста

[1]Итак, будем веселиться, пока мы молоды… (лат.).

Год написания: 1840

Крыши. Камни. Пыль. Звучит
Под забором ругань альта.
К небу едкий жар валит
Неостывшего асфальта.
Стен горячих вечный груз.
Задыхается прохожий…
Оборванец снял картуз.
Смотрит палец из калоши.
«Сударь, голоден, нет сил,
Не оставьте богомольца.
На руках и я носил
Золотые кольца.
Коль алтын купец дает,
Провожу в ночлежке ночь я…»
Ветерок, дохнув, рванет
На плечах иссохших клочья.
На танцующую дрянь
Поглядел купец сурово:
«Говорят тебе, отстань,
Позову городового!..»
Стены. Жар. В зубах песок.
Люди. Тумбы. Гром пролеток.
Шелест юбок. Алость щек
Размалеванных красоток.

Год написания: 1904

Книгу вечности на людских устах
Не вотще листав —
У последней, последней из всех застав,
Где начало трав

И начало правды… На камень сев,
Птичьим стаям вслед…
Ту последнюю — дальнюю — дальше всех
Дальних — дольше всех…

Далечайшую…
Говорит: приду!
И еще: в гробу!
Труднодышащую — наших дел судью
И рабу — трубу.

Что над городом утвержденных зверств
Прокаженных детств,
В дымном олове — как позорный шест
Поднята, как перст.

Голос шахт и подвалов,
— Лбов на чахлом стебле! —
Голос сирых и малых,
Злых — и правых во зле:

Всех прокопченных, коих
Черт за корку купил!
Голос стоек и коек,
Рычагов и стропил.

Кому — нету отбросов!
Сам — последний ошмёт!
Голос всех безголосых
Под бичом твоим, — Тот!

Погребов твоих щебет,
Где растут без луча.
Кому нету отребьев:
Сам — с чужого плеча!

Шевельнуться не смеет.
Родился — и лежи!
Голос маленьких швеек
В проливные дожди.

Черных прачешен кашель,
Вшивой ревности зуд.
Крик, что кровью окрашен:
Там, где любят и бьют…

Голос, бьющийся в прахе
Лбом — о кротость Твою,
(Гордецов без рубахи
Голос — свой узнаю!)

Еженощная ода
Красоте твоей, твердь!
Всех — кто с черного хода
В жизнь, и шепотом в смерть.

У последней, последней из всех застав,
Там, где каждый прав —
Ибо все бесправны — на камень встав,
В плеске первых трав…

И навстречу, с безвестной
Башни — в каторжный вой:
Голос правды небесной
Против правды земной.

26 сентября

Год написания: 1922

Блеклая роза печально дышала,
Солнца багровым закатом любуясь,
Двигалось солнце, — она трепетала,
В темном предчувствии страстно волнуясь.
Сумерки быстро на землю спустились,
Мрак непроглядный шел следом за ними,
Трепетно розы листы шевелились,
Страстно следя за тенями ночными.
Роза шептала: «О, милый, найдешь ли
Темною ночью любовь и подругу?
Мраком покрытый, внезапно, придешь ли
К темному, полному свежести лугу?»
Лил? ись неясные грустные звуки,
Розы ли стоны, ручья ли журчанье?
Кто это знает? Исполнена муки,
Роза увяла в своем ожиданьи…
Утро роскошно проснулось над лугом,
Милый явился на страстные звуки…
Бедная, нежная сердцем подруга
К небу простерла колючие руки…
Тихо сказала: «Прости», угасая…
Свистнул в ответ соловей беспощадный;
Куст одинокий крылом задевая,
Дальше умчался, поклонников жадный…

Видел потом я, как он, упоенный
Песнью, шептался с другими цветами:
Розы качали головкой склоненной,
С песнью коварной сливаясь мечтами…

Июнь 1898

Черная туча висит над полями,
Шепчутся клены, березы качаются,
Дубы столетние машут ветвями,
Точно со мной говорить собираются.

«Что тебе нужно, пришлец бесприютный?
(Голос их важный с вершины мне чудится.)
Думаешь, отдых вкушая минутный,
Так вот и прошлое всё позабудется?

Нет, ты словами себя не обманешь:
Спета она, твоя песенка скудная!
Новую песню уж ты не затянешь,
Хоть и звучит она, близкая, чудная!

Сердце усталое, сердце больное
Звуков волшебных напрасно искало бы:
Здесь, между нами, ищи ты покоя,
С жизнью простися без стонов и жалобы.

Смерти боишься ты? Страх малодушный!
Всё, что томило игрой бесполезною:
Мысли, и чувства, и стих, им послушный,-
Смерть остановит рукою железною.

Всё, клеветавшее тайно, незримо,
Всё, угнетавшее с дикою силою,
Вмиг разлетится, как облако дыма,
Над неповинною, свежей могилою!

Если же кто-нибудь тишь гробовую
Вздохом нарушит, слезою участия,
О, за слезу бы ты отдал такую
Все свои призраки прошлого счастия!

Тихо, прохладно лежать между нами,
Тень наша шире и шорох приветнее...»
В вечер ненастный, качая ветвями,
Так говорили мне дубы столетние.

30 июля 1873

У приказных ворот собирался народ
Густо;
Говорит в простоте, что в его животе
Пусто.
«Дурачье! — сказал дьяк. — Из вас должен быть всяк
В теле:
Еще в думе вчера мы с трудом осетра
Съели!»

На базар мужик вез через реку обоз
Пакли;
Мужичок-то, вишь, прост, знай, везет через мост,
Так ли?
«Вишь, дурак! — сказал дьяк. — Тебе мост, чай, пустяк,
Дудки?
Ты б его поберег, ведь плыли ж поперек
Утки!»

Как у Васьки Волчка вор стянул гусака,
Вишь ты!
В полотенце свернул, да поймал караул
Ништо!
Дьяк сказал: «Дурачье! Полотенце-то чье?
Васьки?
Стало, Васька и тать, стало, Ваське и дать
Таску!»

Пришел к дьяку больной; говорит: «Ой, ой, ой,
Дьяче!
Очень больно нутру, а уж вот поутру
Паче.
И не лечь, и не сесть, и не можно мне съесть
Столько!»
— «Вишь, дурак! — сказал дьяк. — Ну не ешь натощак —
Только!»

Пришел к дьяку истец, говорит: «Ты отец
Бедных;
Кабы ты мне помог — видишь денег мешок
Медных, —
Я б те всыпал, ей-ей, в шапку десять рублей,
Шутка!»
«Сыпь сейчас, — сказал дьяк, подставляя колпак, —
Ну-тка!»

1857

Пылкой юности с страстями
И надежды сладкой полн,
Я направил за мечтами
В море бурное свой челн.
Скоро там… за синей далью
Скрылся берег, как туман,
И я с трепетом, с печалью
Вдруг увидел — океан!

И вдруг свод небесный, мглою
Весь покрывшись… засверкал!
Дождь полил с небес рекою,
Поднялся за валом вал!
Каждый миг мой челн в пучину
Погрузиться был готов.
«Ах! пошлите мне кончину!» —
Умолял я так богов.

Но напрасно: не внимали
Небеса мольбам моим —
Смерти мне не посылали,
Ни конца страданьям злым!
Часто в бурю, в небе мрачном,
Зрел я — некий свет мерцал,
И с надеждой в сердце страстном
К нему челн свой направлял.

Но ах! тучи вновь скрывали
Свет отрадный от меня!
Смерть и ужас вновь зияли,
Вновь был без отрады я!
Долго, долго так ужасно
Свод небес скрывала мгла!..
Наконец звезда прекрасна,
Я увидел, там взошла!

«Вот звезда-путеводитель! —
Глас мой внутренний сказал, —
Вот твой гений-утешитель!
Бед твоих конец настал!
Смело, смело вслед за нею
Направляй свой утлый челн:
Только сей одной стезею
Ты спасешь себя от волн».

Я послушал, что так лестно
Глас мне внутренний твердил,
И вослед звезде прелестной
Я с отважностью поплыл!
Вот с тех пор — исчезло горе,
И надежда вновь со мной;
И хоть челн мой еще в море,
Но уж пристань предо мной!

О звезда-путеводитель!
В пристань, пристань поскорей!
К милой в тихую обитель
И в объятия друзей!
Там, там счастье ожидает
Бедных странников под кров;
Там с надеждой обитает
Вера, дружба и любовь!

1818

Вот она — долинка,
Глуше нет угла,—
Ель моя, елинка!
Долго ж ты жила…
Долго ж ты тянулась
К своему оконцу,
Чтоб поближе к солнцу.
Если б ты видала,
Ель моя, елинка,
Старая старинка,
Если б ты видала
В ясные зеркала,
Чем ты только стала!
На твою унылость
Глядя, мне взгрустнулось.
Как ты вся согнулась,
Как ты обносилась.
И куда ж ты тянешь
Сломанные ветки:
Краше ведь не станешь
Молодой соседки,
Старость не пушинка,
Ель моя, елинка…
Бедная… Подруга!
Пусть им солнце с юга,
Молодым побегам…
Нам с тобой, елинка,
Забытье под снегом.
Лучше забытья мы
Не найдем удела,
Буры стали ямы,
Белы стали ямы,
Нам-то что за дело?
Жить-то, жить-то будем
На завидки людям,
И не надо свадьбы.
Только — не желать бы,
Да еще — не помнить,
Да еще — не думать.

30 марта 1906, Вологодский поезд

Вот и Качалов лесок,
Вот и пригорок последний.
Как-то шумлив и легок
Дождь начинается летний,
И по дороге моей,
Светлые, словно из стали,
Тысячи мелких гвоздей
Шляпками вниз поскакали —
Скучная пыль улеглась…
Благодарение богу,
Я совершил еще раз
Милую эту дорогу.
Вот уж запасный амбар,
Вот уж и риги… как сладок
Теплого колоса пар!
— Останови же лошадок!
Видишь: из каждых ворот
Спешно идет обыватель.
Всё-то знакомый народ,
Что ни мужик, то приятель.

«Здравствуйте, братцы!» — «Гляди,
Крестничек твой-то, Ванюшка!»
— «Вижу, кума! погоди,
Есть мальчугану игрушка».
— «Здравствуй, как жил-поживал?
Не понапрасну мы ждали,
Ты таки слово сдержал.
Выводки крупные стали;
Так уж мы их берегли,
Сами ни штуки не били.
Будет охота — пали!
Только бы ноги служили.
Вишь ты лядащий какой,
Мы не таким отпускали:
Словно тебя там сквозь строй
В зиму-то трижды прогнали.
Право, сердечный, чуть жив;
Али неладно живется?»
— «Сердцем я больно строптив,
Попусту глупое рвется.
Ну, да поправлюсь у вас,
Что у вас нового, братцы?»

«Умер третьеводни Влас
И отказал тебе святцы».
— «Царство небесное! Что,
Было ему уж до сотни?»
— «Было и с хвостиком сто.
Чудны дела-то господни!
Не понапрасну продлил
Эдак-то жизнь человека:
Сто лет подушны платил,
Барщину правил полвека!»

«Как урожай?» — «Ничего.
Горе другое: покрали
Много леску твоего.
Мы станового уж звали.
Шут и дурак наголо!
Слово-то молвит, скотина,
Словно как дунет в дупло,
Несообразный детина!
»Стан мой велик, говорит,
С хвостиком двадцать пять тысяч,
Где тут судить, говорит,
Всех не успеешь и высечь!" —
С тем и уехал домой,
Так ничего не поделав:
Нужен-ста тут межевой
Да епутат от уделов!
В Ботове валится скот,
А у солдатки Аксиньи
Девочку — было ей с год —
Съели проклятые свиньи;
В Шахове свекру сноха
Вилами бок просадила —
Было за что… Пастуха
Громом во стаде убило.
Ну уж и буря была!
Как еще мы уцелели!
Колокола-то, колокола —
Словно о пасхе гудели!
Наши речонки водой
Налило на три аршина,
С поля бежала домой,
Словно шальная, скотина:
С ног ее ветер валил.
Крепко нам жаль мальчугана:
Этакой клоп, а отбил
Этто у волка барана!
Стали Волчком его звать —
Любо! Встает с петухами,
Песни начнет распевать,
Весь уберется цветами,
Ходит проворный такой.
Матка его проводила:
«Поберегися, родной!
Слышишь, какая завыла!»
— «Буря-ста мне нипочем,-
Я — говорит — не ребенок!»
Да размахнулся кнутом
И повалился с ножонок!
Мы посмеялись тогда,
Так до полден позевали;
Слышим — случилась беда:
«Шли бы: убитого взяли!»
И уцелел бы, да вишь
Крикнул дурак ему Ванька;
«Что ты под древом сидишь?
Хуже под древом-то… Встань-ка!»
Он не перечил — пошел,
Сел под рогожей на кочку,
Ну, а господь и навел
Гром в эту самую точку!
Взяли — не в поле бросать,
Да как рогожу открыли,
Так не одна его мать —
Все наши бабы завыли:
Угомонился Волчок —
Спит себе. Кровь на рубашке,
В левой ручонке рожок,
А на шляпенке венок
Из васильков да из кашки!

Этой же бурей сожгло
Красные Горки: пониже,
Помнишь, Починки село —
Ну и его… Вот поди же!
В Горках пожар уж притих,
Ждали: Починок не тронет!
Смотрят, а ветер на них
Пламя и гонит, и гонит!
Встречу-то поп со крестом,
Дьякон с кадилами вышел,
Не совладали с огнем —
Видно, господь не услышал!..

Вот и хоромы твои,
Ты, чай, захочешь покою?."
— «Полноте, други мои!
Милости просим за мною...»

Сходится в хате моей
Больше да больше народу:
«Ну, говори поскорей,
Что ты слыхал про свободу?»

1860

Жизнь свою вином расслабил
Я на склоне лет.
Скольких бил и что я грабил,
Не упомню — нет.
Под железной под решеткой
Вовсе не уснуть.
Как придут они ужотко
Узел затянуть.
Как там столб дубовый, нонче
Врыли в лыс бугор.
Заливайся, песня, звонче!
Вдаль лети же, взор!
Всё не верю — не поверю…
Поздно: срок истек;
И шаги, — шаги у двери;
Заскрипел замок.
Офицер кричит конвойным:
«Сабли наголо!»
И полдневным солнцем, знойным,
Темя обожгло.
Привели. Сухою пылью
Ветер в выси взвил.
Золотой епитрахилью
Поп меня накрыл.
Вот сурово мне холодный
Под нос тычут крест.
Сколько раз я шел, свободный,
Ширью этих мест.
Сколько раз встречал, как зверь, я
В логе белый день,
Прошибал со свистом перья
Меткий мой кремень —
Скольким, скольким певчим птицам.
Вкруг окрестных сел
Скольким, скольким молодицам
Вскидывал подол.
Закрутили петлю ловко.
Леденеет кровь.
Перекинулась веревка.
«Ей. не прекословь!»
Под ногой — сухие корни,
А под носом — смерть.
Выше, виселица, вздерни
В голубую твердь!
Подвели: зажмурюсь, нет ли —
Думать поотвык.
Вот и высунул из петли
Красный свой язык.

Серебряный Колодезь