Длинные стихи

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.

Вдали над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный
Бесмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной
Как я, смирен и оглушен.

А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.

И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

24 апреля 1906, Озерки

Завеса наконец с очей моих упала,
И я коварную Дориду разгадал!
Ах! если б прежде я изменницу узнал,
Тогда бы менее душа моя страдала,
Тогда б я слез не проливал!
Но мог ли я иметь сомненье!
Ее пленительный и непорочный вид,
Стыдливости с любовию боренье,
И взгляды нежные, и жар ее ланит,
И страстный поцелуй, и персей трепетанье,
И пламень молодой крови,
И робкое в часы отрад признанье,
Всё, всё казалось в ней свидетельством любви
И нежной страсти пылким чувством!
Но было всё коварств плодом
И записных гетер искусством,
Корысти низкия трудом!
А я, безумец, в ослепленьи
Дориду хитрую в душе боготворил,
И, страсти пламенной в отрадном упоеньи,
Богов лишь равными себе в блаженстве мнил!..

1820

Я лесом шёл. Дремали ели,
Был тощ и бледен редкий мох, —
Мой друг далёкий, неужели
Я слышал твой печальный вздох?
И это ты передо мною
Прошёл, безмолвный нелюдим,
Заворожённый тишиною
И вечным сумраком лесным?
Я посмотрел, — ты оглянулся,
Но промолчал, махнул рукой, —
Прошло мгновенье, — лес качнулся, —
И нет тебя передо мной.
Вокруг меня дремали ели,
Был тощ и бледен редкий мох,
Да сучья палые желтели,
Да бурелом торчал и сох.

Молчите, проклятые струны!
А. Майков

Друг другу мы тайно враждебны,
Завистливы, глухи, чужды,
А как бы и жить и работать,
Не зная извечной вражды!
Что делать! Ведь каждый старался
Свой собственный дом отравить,
Все стены пропитаны ядом,
И негде главы приклонить!
Что? делать! Изверившись в счастье,
От смеху мы сходим с ума
И, пьяные, с улицы смотрим,
Как рушатся наши дома!
Предатели в жизни и дружбе,
Пустых расточители слов,
Что делать! Мы путь расчищаем
Для наших далеких сынов!
Когда под забором в крапиве
Несчастные кости сгниют,
Какой-нибудь поздний историк
Напишет внушительный труд…
Вот только замучит, проклятый,
Ни в чем не повинных ребят
Годами рожденья и смерти
И ворохом скверных цитат…
Печальная доля — так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить…
Зарыться бы в свежем бурьяне,
Забыться бы сном навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!

24 июля 1908

Мои слова печально кротки.
Перебирает Тишина
Всё те же медленные четки,
И облик давний, нежно-кроткий,
Опять недвижен у окна.

Я снова тих и тайно — весел…
За дверью нашей — Тишина.
Я прожил дни, но годы взвесил,
И вот как прежде — тих и весел,
Ты — неподвижна у окна.

И если я тебя окликну,
Ответом будет Тишина,
Но я к руке твоей приникну,
И если вновь тебя окликну —
Ты улыбнешься у окна!

В тени аллей прохлада,
Нарядны господа,
А за оградой сада
Голодная нужда.
Глядит на бойких деток
Мальчишка-водонос,
В одну из узких клеток
Решетки всунув нос.
На жесткие каменья
Потом ему идти,
Томления терпенья
В груди своей нести.
Мучительно мне видеть
Неравенство людей
И горько ненавидеть
И взрослых и детей.

Год написания: 1895

Тяжелый и разящий молот
На ветхий опустился дом.
Надменный свод его расколот,
И разрушенье словно гром.

Все норы самовластных таин
Раскрыл ликующий поток,
И если есть меж нами Каин,
Бессилен он и одинок.

И если есть средь нас Иуда,
Бродящий в шорохе осин,
То и над ним всевластно чудо,
И он мучительно один.

Восторгом светлым расторгая
Змеиный ненавистный плен,
Соединенья весть благая
Создаст ограды новых стен.

В соединении — строенье,
Великий подвиг бытия.
К работе бодрой станьте, звенья
Союзов дружеских куя.

Назад зовущим дети Лота
Напомнят горькой соли столп.
Нас ждет великая работа
И праздник озаренных толп.

И наше новое витийство,
Свободы гордость и оплот,
Не на коварное убийство —
На подвиг творческий зовет.

Свободе ль трепетать измены?
Дракону злому время пасть.
Растают брызги мутной пены,
И только правде будет власть!

15 марта 1917

Вот и степь с своей красою —
Необъятная кругом —
Развернулась предо мною
Зеленеющим ковром.

Взглянешь влево, взглянешь вправо —
Всюду ширь, и тонет взор…
Степь, тебе и честь и слава
За могучий твой простор!

Город шумный, город пыльный,
Город, полный нищеты,
Точно склеп сырой, могильный,
Бодрых духом давишь ты!

Рад, что я тебя покинул,
Душный город, где я рос,
Где едва-едва не сгинул
В бездне горя, в море слез.

Солнце там меня не грело
Золотым своим лучом, —
Здесь, в степи же, закипела
Снова жизнь во мне ключом.

Нет вокруг толпы народной,
Горьких жалоб не слыхать,
И в груди моей холодной
Разгорелась кровь опять.

Надо мной степные звуки
В вешнем воздухе царят,
Улеглись былые муки,
Скорби прежние молчат.

Закипают думы смело,
Силы крепнут и растут, —
И я вновь готов на дело,
На борьбу и тяжкий труд.

1878

1

Беспокойная ласковость взгляда,
И поддельная краска ланит,
И убогая роскошь наряда —
Все не в пользу ее говорит.
Но не лучше ли, прежде чем бросим
Мы в нее приговор роковой,
Подзовем-ка ее да расспросим:
«Как дошла ты до жизни такой?»

Не длинен и не нов рассказ:
Отец ее, подьячий бедный,
Таскался писарем в Приказ,
Имел порок дурной и вредный —
Запоем пил — и был буян,
Когда домой являлся пьян.
Предвидя роковую схватку,
Жена малютку уведет,
Уложит наскоро в кроватку
И двери поплотней припрет.
Но бедной девочке не спится!
Ей чудится: отец бранится,
Мать плачет. Саша на кровать,
Рукою подпершись, садится,
Стучит в ней сердце… где тут спать?
Раздвинув завесы цветные,
Глядит на двери запертые,
Откуда слышится содом,
Не шевелится и не дремлет.
Так птичка в бурю под кустом
Сидит — и чутко буре внемлет.

Но как ни буен был отец,
Угомонился наконец,
И стало без него им хуже.
Мать умерла в тоске по муже,
А девочку взяла «Мадам»
И в магазине поселила.
Не очень много шили там,
И не в шитье была там сила…
...............
...............

2

«Впрочем, что ж мы? нас могут заметить,—
Рядом с ней?!» И отхлынули прочь…
Нет! тебе состраданья не встретить,
Нищеты и несчастия дочь!
Свет тебя предает поруганью
И охотно прощает другой,
Что торгует собой по призванью,
Без нужды, без борьбы роковой;
Что, поднявшись с позорного ложа,
Разоденется, щеки притрет
И летит, соблазнительно лежа
В щегольском экипаже, в народ —
В эту улицу роскоши, моды,
Офицеров, лореток и бар,
Где с полугосударства доходы
Поглощает заморский товар.
Говорят, в этой улице милой
Все, что модного выдумал свет,
Совместилось с волшебною силой,
Ничего только русского нет —
Разве Ванька проедет унылый.
Днем и ночью на ней маскарад,
Ей недаром гордится столица.
На французский, на английский лад
Исковеркав нерусские лица,
Там гуляют они, пустоты вековой
И наследственной праздности дети,
Разодетой, довольной толпой…
Ну, кому же расставишь ты сети?

Вышла ты из коляски своей
И на ленте ведешь собачонку;
Стая модных и глупых людей
Провожает тебя вперегонку.
У прекрасного пола тоска,
Чувство злобы и зависти тайной.
В самом деле, жена бедняка,
Позавидуй! эффект чрезвычайный!
Бриллианты, цветы, кружева,
Доводящие ум до восторга,
И на лбу роковые слова:
«Продается с публичного торга!»
Что, красавица, нагло глядишь?
Чем гордишься? Вот вся твоя повесть:
Ты ребенком попала в Париж,
Потеряла невинность и совесть,
Научилась белиться и лгать
И явилась в наивное царство:
Ты слыхала, легко обирать
Наше будто богатое барство.

Да, нетрудно! Но должно входить
В этот избранный мир с аттестатом.
Красотой нас нельзя победить,
Удивить невозможно развратом.
Нам известность, нам мода нужна.
Ты красивей была и моложе,
Но, увы! неизвестна, бедна
И нуждалась сначала… О боже!
Твой рассказ о купце разрывал
Нам сердца: по натуре бурлацкой,
Он то ноги твои целовал,
То хлестал тебя плетью казацкой.
Но, по счастию, этот дикарь,
Слабоватый умом и сердечком,
Принялся за французский букварь,
Чтоб с тобой обменяться словечком.
Этим временем ты завела
Рысаков, экипажи, наряды
И прославилась — в моду вошла!
Мы знакомству скандальному рады.
Что за дело, что вся дочиста
Предалась ты постыдной продаже,
Что поддельна твоя красота,
Как гербы на твоем экипаже,
Что глупа ты, жадна и пуста —
Ничего! знатоки вашей нации
Порешили разумным судом,
Что цинизм твой доходит до грации,
Что геройство в бесстыдстве твоем!
Ты у бога детей не просила,
Но ты женщина тоже была,
Ты со скрежетом сына носила
И с проклятьем его родила;
Он подрос — ты его нарядила
И на Невский с собой повезла.
Ничего! Появленье малютки
Не смутило души никому,
Только вызвало милые шутки,
Дав богатую пищу уму.
Удивлялась вся гвардия наша
(Да и было чему, не шутя),
Что ко всякому с словом «папаша»
Обращалось наивно дитя…

И не кинул никто, негодуя,
Комом грязи в бесстыдную мать!
Чувством матери нагло торгуя,
Пуще стала она обирать.
Бледны, полны тупых сожалений
Потерявшие шик молодцы,—
Вон по Невскому бродят, как тени,
Разоренные ею глупцы!
И пример никому не наука,
Разорит она сотни других:
Тупоумие, праздность и скука
За нее… Но умолкни, мой стих!
И погромче нас были витии,
Да не сделали пользы пером…
Дураков не убавим в России,
А на умных тоску наведем.

1859

Поверяя пламенно золотой форминге
Чувства потаенные и кляня свой трон,
На коне задумчивом, по лесной тропинке,
Проезжает сгорбленный, страждущий Нерон.

Он — мучитель-мученик! Он — поэт-убийца!
Он жесток неслыханно, нежен и тосклив…
Как ему, мечтателю, в свой Эдем пробиться,
Где так упоителен солнечный прилив?

Мучают бездарные люди, опозорив
Облик императора общим сходством с ним…
Чужды люди кесарю: Клавдий так лазорев,
Люди ж озабочены пошлым и земным.

Разве удивительно, что сегодня в цирке,
Подданных лорнируя и кляня свой трон,
Вскочит с места в бешенстве, выместив в придирке
К первому патрицию злость свою, Нерон?

Разве удивительно, что из лож партера
На урода рыжего, веря в свой каприз,
Смотрят любопытные, жадные гетеры,
Зная, что душа его — радостный Парис?

Разве удивительно, что в амфитеатре
Все насторожилися и эадохся стон,
Только в ложе кесаря появился, на три
Мига потрясающих, фьолевый хитон?

1911

Своей улыбкой, странно-длительной,
Глубокой тенью черных глаз
Он часто, юноша пленительный,
Обворожает, скорбных, нас.

В ночном кафе, где электрический
Свет обличает и томит
Он речью, дьявольски-логической,
Вскрывает в жизни нашей стыд.

Он в вечер одинокий — вспомните,-
Когда глухие сны томят,
Как врач искусный в нашей комнате,
Нам подает в стакане яд.

Он в темный час, когда, как оводы,
Жужжат мечты про боль и ложь,
Нам шепчет роковые доводы
И в руку всовывает нож.

Он на мосту, где воды сонные
Бьют утомленно о быки,
Вздувает мысли потаенные
Мехами злобы и тоски.

В лесу, когда мы пьяны шорохом,
Листвы и запахом полян,
Шесть тонких гильз с бездымным порохом
Кладет он, молча, в барабан.

Он верный друг, он — принца датского
Твердит бессмертный монолог,
С упорностью участья братского,
Спокойно-нежен, тих и строг.

В его улыбке, странно-длительной,
В глубокой тени черных глаз
Есть омут тайны соблазнительной,
Властительно влекущей нас…

15-16 мая 1910

«Что не весел, Ваня?
В хоровод не встанешь?
Шапки не заломишь?
Песни не затянешь?
Аль не снес, не добыл
Барину оброку?
Подати казенной
Не преставил к сроку?
Аль набор рекрутский
Молодца кручинит —
Угодить боишься
Под красную шапку?
Аль душа-девица,
Что прежде любила,
С недругом спозналась?
Ваньке изменила?»
-«Оброк и с гостинцем
Барину преставил;
Подати казенной
За мной ни алтына;
Не боюсь рекрутства —
Брат пошел охотой;
А душа-девица
Мне не изменяла —
Да ее-то, братцы,
Сроду не бывало!..»

1846

Маша — круглая сиротка.
Плохо, плохо Маше жить,
Злая мачеха сердито
Без вины ее бранит.

Неродимая сестрица
Маше места не дает,
Плачет Маша втихомолку
И украдкой слезы льет.

Не перечит Маша брани,
Не теряет дерзких слов,
А коварная сестрица
Отбивает женихов.

Злая мачеха у Маши
Отняла ее наряд,
Ходит Маша без наряда,
И ребята не глядят.

Ходит Маша в сарафане,
Сарафан весь из заплат,
А на мачехиной дочке
Бусы с серьгами гремят.

Сшила Маша на подачки
Сарафан себе другой
И на голову надела
Полушалок голубой.

Хочет Маша понарядней
В церковь божию ходить
И у мачехи сердитой
Просит бусы ей купить.

Злая мачеха на Машу
Засучила рукава,
На устах у бедной Маши
Так и замерли слова.

Вышла Маша, зарыдала,
Только некуда идти,
Побежала б на кладбище,
Да могилки не найти.

Замела седая вьюга
Поле снежным полотном,
По дороженькам ухабы,
И сугробы под окном.

Вышла Маша на крылечко,
Стало больно ей невмочь.
А другом лишь воет ветер,
А кругом лишь только ночь.

Плачет Маша у крылечка,
Притаившись за углом,
И заплаканные глазки
Утирает рукавом.

Плачет Маша, крепнет стужа.
Злится дедушка-мороз,
А из глаз ее, как жемчуг,
Вытекают капли слез.

Вышел месяц из-за тучек,
Ярким светом заиграл.
Видит Маша — на приступке
Кто-то бисер разметал.

От нечаянного счастья
Маша глазки подняла
И застывшими руками
Крупный жемчуг собрала.

Только Маша за колечко
Отворяет дверь рукой, —
А с высокого сугроба
К ней бежит старик седой:

«Эй, красавица, постой-ка,
Замела совсем пурга!
Где-то здесь вот на крылечке
Позабыл я жемчуга».

Маша с тайною тревогой
Робко глазки подняла
И сказала, запинаясь:
«Я их в фартук собрала».

И из фартука стыдливо,
Заслонив рукой лицо,
Маша высыпала жемчуг
На обмерзшее крыльцо.

«Стой, дитя, не сыпь, не надо, —
Говорит старик седой, —
Это бисер ведь на бусы,
Это жемчуг, Маша, твой».

Маша с радости смеется,
Закраснелася, стоит,
А старик, склонясь над нею,
Так ей нежно говорит:

«О дитя, я видел, видел,
Сколько слез ты пролила
И как мачеха лихая
Из избы тебя гнала.

А в избе твоя сестрица
Любовалася собой
И, расчесывая косы,
Хохотала над тобой.

Ты рыдала у крылечка,
А кругом мела пурга,
Я в награду твои слезы
Заморозил в жемчуга.

За тебя, моя родная,
Стало больно мне невмочь
И озлобленным дыханьем
Застудил я мать и дочь.

Вот и вся моя награда
За твои потоки слез…
Я ведь, Маша, очень добрый,
Я ведь дедушка-мороз».

И исчез мороз трескучий…
Маша жемчуг собрала
И, прислушиваясь к вьюге,
Постояла и ушла.

Утром Маша рано-рано
Шла могилушку копать,
В это время царедворцы
Шли красавицу искать.

Приказал король им строго
Обойти свою страну
И красавицу собою
Отыскать себе жену.

Увидали они Машу,
Стали Маше говорить,
Только Маша порешила
Прежде мертвых схоронить.

Тихо справили поминки,
На душе утихла боль,
И на Маше, на сиротке,
Повенчался сам король.

Лепестками завялыми
Ветер усеял дорожки в саду.
Медленно, шагами усталыми,
Отгорев, я иду.
Пламя таится в крови, копится,
Скоро опять оно будет сжигать,
И теперь мечта торопится
Сладкий аромат впивать.
О, мечта запоздалая,
О, моя безумная сестра,
Ты, как я, усталая, —
Прошла, отошла пора.
Если хочешь позднего счастия,
Обмани себя, зажги свой взор, как и я,
И сквозь холод бесстрастия
Вползёт огневая змея.

Темнеет лес вокруг, угрюмо-безответный.
Печальный голос мой молчаньем заглушён.
Бреду лесной тропой, едва-едва заметной,
И мрак ползёт ко мне, ползёт со всех сторон.
Тихонько я бреду, — моей мечте заветной
Ещё я верен всё, ещё гоню я сон,
Мечтою сладостной и, верю я, не тщетной
И очарован я, и сладко опьянён.
Дыши тоской и злом, и чудища седые
Суровый, злобный лес, воздвигни на меня,
Ропщи и угрожай, шепчи мне речи злые, —
Я всё иду вперёд, томлений не кляня,
Как верный пилигрим, к вратам Ерусалима, —
И я пройду, о лес, пройду бесстрашно мимо!

Год написания: 1899-1906

До рассвета поднявшись, извозчика взял
Александр Ефимыч с Песков
И без отдыха гнал от Песков чрез канал
В желтый дом, где живет Бирюков;
Не с Цертелевым он совокупно спешил
На журнальную битву вдвоем,
Не с романтиками переведаться мнил
За баллады, сонеты путем.
Но во фраке был он, был тот фрак запылен,
Какой цветом — нельзя распознать;
Оттопырен карман: в нем торчит, как чурбан,
Двадцатифунтовая тетрадь.
Вот к обеду домой возвращается он
В трехэтажный Моденова дом,
Его конь опенен, его Ванька хмелен,
И согласно хмелен с седоком.
Бирюкова он дома в тот день не застал, —
Он с Красовским в цензуре сидел,
Где на Олина грозно вдвоем напирал,
Где фон Поль улыбаясь глядел.
Но изорван был фрак, на манишке табак,
Ерофеичем весь он облит.
Не в парнасском бою, знать в питейном дому
Был квартальными больно побит.
Соскочивши у Конной с саней у столба,
Притаясь у будки стоял;
И три раза он крикнул Бориса-раба,
Из харчевни Борис прибежал.
«Пойди ты, мой Борька, мой трагик смешной,
И присядь ты на брюхо мое;
Ты скотина, но, право, скотина лихой,
И скотство по нутру мне твое».
(Продолжение когда-нибудь).

Между 1822 и 1824

Степь моя!
Ширь моя!
Если отрок я,
Раскрываю я
Жёлтенький цветок,
Зажигаю я
Жёлтенький, весёленький, золотой огонек.
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой земной, золотой огонь!
Степь моя!
Ширь моя!
Если дева я,
Раскрываю я
Аленький цветок,
Зажигаю я
Аленький, маленький, красный огонёк.
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой ясный, красный огонь!
Степь моя!
Ширь моя!
Вею, вею я,
Раскрываю я
Жёлтенькие, аленькие цветки,
Зажигаю я
Золотые, красные огоньки.
Ты цветков моих не тронь, не тронь!
Не гаси ты мой красный, золотой огонь!

Год написания: 1899-1906

Она любила строй беспечный
Мечтаний, уводящих вдаль,
Цветы, снежинки, пояс млечный
И беспричинную печаль.
Она любила, ночью зимней,
Невестой медлить у окна,
В своих стихах, как в тихом гимне,
Твердя безвольно: я — одна!
Она ждала, ждала кого-то,
Кто, смел, безумен и красив,
Всю жизнь отдаст ей без отчета,
Всю жизнь сольет в один порыв.
Но Рок был странно беспощаден,
Не обманул и не свершил.
Тот не был жарок, не был хладен,
Он и любил и не любил.
Его не-пламенные ласки,
Его обдуманная речь,
Его лицо — как образ маски —
Могли овеять, но не сжечь.
Стремясь в мятежную безбрежность
Она искала крыльев, но
Он приносил ей только нежность…
И было все предрешено!

«Сенюша, знаешь ли, покамест, как баранов,
Опять нас не погнали в класс,
Пойдем-ка да нарвем в саду себе каштанов!»-
«Нет, Федя, те каштаны не про нас!
Хоть, кажется, они и недалеко,
Ты знаешь ведь, как дерево высоко:
Тебе, ни мне туда не влезть,
И нам каштанов тех не есть!» —
«И, милой, да на что ж догадка!
Где силой взять нельзя, там надобна ухватка.
Я все придумал: погоди!
На ближний сук меня лишь подсади.
А там мы сами умудримся —
И досыта каштанов наедимся».
Вот к дереву друзья со всех несутся ног,
Тут Сеня помогать товарищу принялся,
Пыхтел, весь потом обливался,
И Феде, наконец, вскарабкаться помог.
Взобрался Федя на приволье:
Как мышке в закроме, вверху ему раздолье!
Каштанов там не только всех не съесть,—
Не перечесть!
Найдется чем и поживиться,
И с другом поделиться.
Что ж! Сене от того прибыток вышел мал:
Он, бедный, на низу облизывал лишь губки;
Федюша сам вверху каштаны убирал,
А другу с дерева бросал одни скорлупки.

Видал Федюш на свете я,
Которым их друзья
Вскарабкаться наверх усердно помогали,
А после уж от них — скорлупки не видали!

1833

Пока нужны законы людям,
Не говорите о культуре.
Пока сосед грозит орудьем,
Не говорите о культуре.
Пока земля льет кровь людскую,
Не говорите о культуре.
Пока о братстве я тоскую,
Не говорите о культуре.
Пока есть «бедный» и «богатый»,
Не говорите о культуре.
Пока дворцы идут на хаты,
Не говорите о культуре.
Пока возможен в мире голод,
Не говорите о культуре.
Пока на группы мир расколот,
Не говорите о культуре.
Пока есть «иудей» и «эллин»,
Не говорите о культуре.
Пока смысл жизни обесцелен,
Не говорите о культуре.
Пока есть месть, вражда, погромы,
Не говорите о культуре.
Пока есть арестные домы,
Не говорите о культуре.
Пока нет равенства и братства,
Но есть запрет и есть цензура,
Пока возможно святотатство,
Культура ваша — не культура!

Властью некий обаянны,
До восшествия зари,
Дремлют, грозны и туманны,
Словно падшие цари.
Ф. Тютчев «Альпы»
Французский летчик, утром сбросив бомбы в Германии, и полудню достиг Милана.
(Сообщение штаба. Ноябрь 1916 г.)
Я смотрел, в озареньи заката,
Из Милана на профили Альп,
Как смотрели, на них же, когда-то
Полководцы в дни Пиев и Гальб;
Как назад, не предвидя позоров,
Горделиво смотрел Ганнибал;
И, тот путь повторивший, Суворов, —
Победители кручей и скал;
Как смотрели владыки вселенной,
Короли и вожди, — иль, скорей,
Как наш Тютчев смотрел вдохновенный,
Прозревавший здесь «падших царей».
Альпы! гордые Альпы! Вы были
Непреложным пределом земли,
И пред вами покорно клонили
Свой увенчанный гнев короли…
Но взнеслись небывалые птицы,
Зачирикал пропеллер с высот,
Презирая земные границы,
Полетел через Альпы пилот.
На заре он в Германии сеял
Разрушительный град сквозь туман,
А к полудню в Италии реял,
Восхищая союзный Милан.
Долго вы, день за днем, век от века,
Воскресали в пыланьи зари,
Но пришло торжество человека…
Преклоняйтесь, былые цари!

С знакомцем съехавшись однажды я в дороге,
С ним вместе на одном ночлеге ночевал.
Поутру, чуть лишь я глаза продрал,
И что же узнаю? — Приятель мой в тревоге:
Вчера заснули мы меж шуток, без забот;
Теперь я слушаю — приятель стал не тот.
То вскрикнет он, то охнет, то вздохнёт.
«Что сделалось с тобой, мой милый?. Я надеюсь,
Не болен ты». — «Ох! ничего: я бреюсь». —
«Как! только?» Тут я встал — гляжу: проказник мой
У зеркала сквозь слёз так кисло морщит рожу,
Как будто бы с него содрать сбирались кожу.
Узнавши, наконец, вину беды такой,
«Что? дива?» я сказал: «ты сам себя тиранишь.
Пожалуй, посмотри:
Ведь у тебя не Бритвы — косари;
Не бриться — мучиться ты только с ними станешь». —
«Ох, братец, признаюсь,
Что Бритвы очень тупы!
Ка? к этого не знать? Ведь мы не так уж глупы;
Да острыми-то я порезаться боюсь». —
«А я, мой друг, тебя уверить смею,
Что Бритвою тупой изрежешься скорей,
А острою обреешься верней:
Умей владеть лишь ею».

Вам пояснить рассказ мой я готов:
Не так ли многие, хоть стыдно им признаться,
С умом людей — боятся,
И терпят при себе охотней дураков?

Наших предков табакерки!
Позабыть я их могу ль,
Как шкапы, как шифоньерки,
Как диваны стиля Буль!
На роскошной табакерке
Часто изображены
Были «думы баядерки»,
Одалисок знойных сны.
Иль бывали табакерки,
Где под обликом сирен
Вы встречали, вскрывши дверки,
Ряд совсем интимных сцен!
Бонбоньерки, табакерки,
Вы из моды вышли все,
Как мотив былой венгерки,
Мушки, пудра на косе!
Золотые табакерки,
Вы в музее, под стеклом,
Расположены по мерке,
Чинно дремлете рядком.
Только в нашей табакерке
Жизнь, как прежде, молода.
Не окажется ль, по сверке,
Что — все собраны сюда?
Слава нашей табакерке!
Будем веселиться с ней,
Стоя, как на этажерке,
Пред глазами наших дней!
Пусть хотя бы в «Табакерке»
Стих живет! — Хотя б на час
Изуверы, изуверки
Наших дней, — щадите нас!
19 марта 1918

На площади в влагу входящего угла,
Где златом сияющая игла
Покрыла кладбище царей
Там мальчик в ужасе шептал: ей-ей!
Смотри закачались в хмеле трубы — те!
Бледнели в ужасе заики губы
И взор прикован к высоте.
Что? мальчик бредит наяву?
Я мальчика зову.
Но он молчит и вдруг бежит: — какие страшные
скачки!
Я медленно достаю очки.
И точно: трубы подымали свои шеи
Как на стене тень пальцев ворожеи.
Так делаются подвижными дотоле неподвижные
на болоте выпи
Когда опасность миновала.
Среди камышей и озерной кипи
Птица-растение главою закивала.
Но что же? скачет вдоль реки в каком-то вихре
Железный, кисти руки подобный крюк.
Стоя над волнами, когда они стихли,
Он походил на подарок на память костяку рук!
Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще
силой
Так узник на свидание стремится навстречу милой!
Железные и хитроумные чертоги, в каком-то
яростном пожаре,
Как пламень возникающий из жара,
На место становясь, давали чуду ноги.
Трубы, стоявшие века,
Летят,
Движеньям подражая червяка игривей в шалости
котят.
Тогда части поездов с надписью «для некурящих»
и «для служилых»
Остов одели в сплетенные друг с другом жилы
Железные пути срываются с дорог
Движением созревших осенью стручков.
И вот и вот плывет по волнам, как порог
Как Неясыть иль грозный Детинец от берегов
отпавшийся Тучков!
О Род Людской! Ты был как мякоть
В которой созрели иные семена!
Чертя подошвой грозной слякоть
Плывут восстанием на тя, иные племена!
Из желез
И меди над городом восстал, грозя, костяк
Перед которым человечество и все иное лишь пустяк,
Не более одной желёз.
Прямо летящие, в изгибе ль,
Трубы возвещают человечеству погибель.
Трубы незримых духов се! поют:
Змее с смертельным поцелуем была людская грудь
уют.
Злей не был и кощей
Чем будет, может быть, восстание вещей.
Зачем же вещи мы балуем?
Вспенив поверхность вод
Плывет наперекорь волне железно стройный плот.
Сзади его раскрылась бездна черна,
Разверсся в осень плод
И обнажились, выпав, зерна.
Угловая башня, не оставив глашатая полдня —
длинную пушку,
Птицы образует душку.
На ней в белой рубашке дитя
Сидит безумнее, летя. И прижимает к груди подушку.
Крюк лазает по остову
С проворством какаду.
И вот рабочий, над Лосьим островом,
Кричит безумный «упаду».
Жукообразные повозки,
Которых замысел по волнам молний сил гребет,
В красные и желтые раскрашенные полоски,
Птице дают становой хребет.
На крыше небоскребов
Колыхались травы устремленных рук.
Некоторые из них были отягощением чудовища зоба
В дожде летящих в небе дуг.
Летят как листья в непогоду
Трубы сохраняя дым и числа года.
Мост который гиератическим стихом
Висел над шумным городом,
Обяв простор в свои кова,
Замкнув два влаги рукава,
Вот медленно трогается в путь
С медленной походкой вельможи, которого обшита
золотом грудь,
Подражая движению льдины,
И им образована птицы грудина.
И им точно правит какой-то кочегар,
И может быть то был спасшийся из воды в рубахе
красной и лаптях волгарь,
С облипшими ко лбу волосами
И с богомольными вдоль щек из глаз росами.
И образует птицы кисть
Крюк, остаток от того времени, когда четверолапым
зверем только ведал жисть.
И вдруг бешеный ход дал крюку возница,
Точно когда кочегар геростратическим желанием
вызвать крушенье поезда соблазнится.
Много — сколько мелких глаз в глазе стрекозы —
оконные
Дома образуют род ужасной селезенки.
Зеленно грязный цвет ее исконный.
И где-то внутри их просыпаясь дитя оттирает глазенки.
Мотри! Мотри! дитя,
Глаза, протри!
У чудовища ног есть волос буйнее меха козы.
Чугунные решетки — листья в месяц осени,
Покидая место, чудовища меху дают ось они.
Железные пути, в диком росте,
Чудовища ногам дают легкие трубчатообразные кости.
Сплетаясь змеями в крутой плетень,
И длинную на город роняют тень.
Полеты труб были так беспощадно явки
Покрытые точками точно пиявки,
Как новобранцы к месту явки
Летели труб изогнутых пиявки,
Так шея созидалась из многочисленных труб.
И вот в союз с вещами летит поспешно труп.
Строгие и сумрачные девы
Летят, влача одежды, длинные как ветра сил напевы.
Какая-то птица шагая по небу ногами могильного
холма
С восьмиконечными крестами
Раскрыла далекий клюв
И половинками его замкнула свет
И в свете том яснеют толпы мертвецов
В союз спешащие вступить с вещами.

<Восстание вещей>

Могучий созидался остов.
Вещи выполняли какой-то давнишний замысел,
Следуя старинным предначертаниям.
Они торопились, как заговорщики,
Возвести на престол: кто изнемог в скитаниях,
Кто обещал:
«Я лалы городов вам дам и сел,
Лишь выполните, что я вам возвещал».
К нему слетались мертвецы из кладбищ
И плотью одевали остов железный.
Ванюша Цветочкин, то Незабудкин бишь
Старушка уверяла: «он летит болезный».
Изменники живых,
Трупы злорадно улыбались,
И их ряды, как ряды строевых,
Над площадью желчно колебались.
Полувеликан, полужуравель
Он людом грозно правил,
Он распростер свое крыло, как буря волокна
Путь в глотку зверя предуказан был человечку,
Как воздушинке путь в печку.
Над готовым погибнуть полем.
Узники бились головами в окна,
Моля у нового бога воли.
Свершился переворот. Жизнь уступила власть
Союзу трупа и вещи.
О человек! Какой коварный дух
Тебе шептал убийца и советчик сразу,
Дух жизни в вещи влей!
Ты расплескал безумно разум.
И вот ты снова данник журавлей.
Беды обступали тебя снова темным лесом,
Когда журавль подражал в занятиях повесам,
Дома в стиле ренессанс и рококо,
Только ягель покрывший болото.
Он пляшет в небо высоко.
В пляске пьяного сколота.
Кто не умирал от смеха, видя,
Какие выкидывает в пляске журавель коленца.
Но здесь смех приобретал оттенок безумия,
Когда видели исчезающим в клюве младенца.
Матери выводили
Черноволосых и белокурых ребят
И, умирая, во взоре ждали.
О дне от счастия лицо и концы уст зыбят.
Другие, упав на руки, рыдали
Старосты отбирали по жеребьевке детей —
Так важно рассудили старшины
И, набросав их, как золотистые плоды в глубь сетей,
К журавлю подымали в вышины.
Сквозь сетки ячейки
Опускалась головка, колыхая шелком волос.
Журавль, к людским пристрастись обедням,
Младенцем закусывал последним.
Учителя и пророки
Учили молиться, о необоримом говоря роке.
И крыльями протяжно хлопал
И порой людишек скучно лопал.
Он хохот клик вложил
В победное «давлю».
И, напрягая дуги, жил,
Люди молились журавлю.
Журавль пляшет звончее и гольче еще
Он людские крылом разметает полчища,
Он клюв одел остатками людского мяса.
Он скачет и пляшет в припадке дикого пляса.
Так пляшет дикарь под телом побежденного врага.
О, эта в небо закинутая в веселии нога.
Но однажды он поднялся и улетел в даль.
Больше его не видали.

Поросшие мхом, окаймленные плющем,
Развалины древнего зданья стоят,
Ничем не напомнят они о живущем,
О смерти на каждом шагу говорят.
Невольно сурово глядишь на руину
И думою сходствуешь с нею вполне.
Упавший обломок там вырыл стремнину,
Там сиро колонна приткнулась к стене,
Изрезало время морщинами темя,
А ветер-нахал их насквозь просверлил,
Карниз обвалился, как лишнее бремя,
Широкие двери буран растворил.
Изящные части загадочной грудой
Являются в целом смущенным очам,
Разрушено всё вековою причудой!
Но — слава искусству и древним умам!-
Еще нам напомнить и каждый обломок
Способен об их исполинском труде,
И днесь устыдится правдивый потомок
Дерзнуть посмеяться его наготе.
Глаза не окинут огромной руины,
И в час не обскачет пугливый олень;
Во всем, как остаток великой картины,
Былого величья хранит она тень.
Угрюмое зданье! века пробежали,
Пока к разрушенью ты сделало шаг;
Ты крупная буква на темной скрижали
Прошедших столетий; ты им саркофаг.
Твой жребий чудесный невольно мечтами
Зажег вдохновенную душу мою;
Поведай мне, как ты боролось с веками,
Поведай прошедшую участь свою.
— Великим умом я задумано было,
И думу глубокую множество рук
В существенность тяжким трудом обратило,
В красе величавой восстало я вдруг.
Взглянуть на меня собирались отвсюду,
Мой вид был прекрасен, торжествен и нов,
Дивился весь мир рукотворному чуду.
В средине седьми величавых холмов
Я грозной и прочной стояло твердыней,
И Рим, мне бессмертную участь суля,
Меня, ослепленный мятежной гордыней,
Мерилом назвал своего бытия:
«Покуда ты живо, и я не исчезну,-
Мечтал он, — тогда лишь, как миру конец,
Мы вместе провалимся в хаоса бездну».
Торжественной славой горел мой венец…
Наказан за гордость надменный мечтатель,
Мне многим досталось его пережить;
Хоть время, и люди, и жребий-каратель
С тех пор сговорились меня погубить.
Судьба к разрушенью мне путь указала:
Сперва как старик к нему тихо я шло,
Потом словно юноша быстро бежало,
А было уж старо и седо чело.
Что день, то я новые знало потери:
Все люди считали меня за свое
И рвали в куски, как голодные звери,
Невежды, изящное тело мое.
И вот от всего, что пленяло, дивило,
Безмерно гордился чем целый народ,
Осталась былого величья могила,
Теперь я скелет, безобразный урод.
Любуйся чудовищем с грустью мятежной,
Смотри и грусти обо мне надо мной,
Обдумай судьбу мою думой прилежной:
Невольно блеснут твои очи слезой.
Печален мой жребий, ужасен упадок!..
Но нет, не жалей меня, юный певец,
Удел настоящий мой темен, но сладок,
Тягчил меня славы прошедшей венец.
Ужасных картин я свидетелем было.
В день первый изменчивой жизни моей
Кровавое зрелище взор мой смутило:
В стенах моих звери терзали людей.
В годину гоненья на чад христианства
Неистово злоба в них рыскала вновь,
Страдало добро, ликовало тиранство,
Реками лилась христианская кровь.
А я содрогалось от хохота черни,
На мне отражался народный позор.
О, лучше б забвенье мильонами терний
Тогда ж закидало скорбящий мой взор!
Жалеть ли прошедшего с гибельной славой?!
Нет, странник, забыть я стараюсь его.
Взгляни: надо мною теперь величаво
Крест высится, веры святой торжество.
Там льется молитва, где страшная миру
Носилась речь злобы, как дикий буран;
Там амбра курений восходит к эфиру,
Где прежде дымилася кровь христиан.
О, я благодарна премудрому богу!
Пусть сорван покров красоты с моих чресл,
Пускай, указуя к паденью дорогу,
Меня изуродовал времени жезл —
Зато мои темные дни не тревожны,
Давно не обрызгано кровью стою…
Нет, нет, ко мне милостив рок непреложный,
Он чужд укоризны за участь мою…
Чу! звон колокольный! иди на средину
Развалин печальных, к предвечному в храм,
И спой там не жалобный гимн на судьбину,-
Мой гимн благодарственный спой небесам…

1839

Море блеска, гул, удары,
И земля потрясена;
То стеклянная стена
О скалы раздроблена,
То бегут чрез крутояры
Многоводной Ниагары
Ширина и глубина!

Вон пловец! Его от брега
Быстриною унесло;
В синий сумрак водобега
Упирает он весло…
Тщетно! бурную стремнину
Он не силен оттолкнуть;
Далеко его в пучину
Бросит каменная круть!

Мирно гибели послушный,
Убрал он свое весло;
Он потупил равнодушно
Безнадежное чело;
Он глядит спокойным оком…
И к пучине волн и скал
Роковым своим потоком
Водопад его помчал.

Море блеска, гул, удары,
И земля потрясена;
То стеклянная стена
О скалы раздроблена,
То бегут чрез крутояры
Многоводной Ниагары
Ширина и глубина!

Первая половина 1830

Бессмертный Тончи! ты мое
Лицо в том, слышу, пишешь виде,
В каком бы мастерство твое
В Омире древнем, Аристиде,
Сократе и Катоне ввек
Потомков поздных удивляло;
В сединах лысиной сияло,
И в нем бы зрелся человек.
Но лысина или парик,
Но тога иль мундир кургузый
Соделали, что ты велик?
Нет! философия и музы;
Они нас славными творят.
О! если б осенял дух правый
И освещал меня луч славы, —
Пристал бы всякий мне наряд.
Так, живописец-философ!
Пиши меня в уборах чудных,
Как знаешь ты; но лишь любовь
Увековечь ко мне премудрых.
А если слабости самим
И величайшим людям сродны,
Не позабудь во мне подобны,
Чтоб зависть улыбалась им.
Иль нет, ты лучше напиши
Меня в натуре самой грубой:
В жестокий мраз с огнем души,
В косматой шапке, скутав шубой;
Чтоб шел, природой лишь водим,
Против погод, волн, гор кремнистых,
В знак, что рожден в странах я льдистых,
Что был прапращур мой Багрим.
Не испугай жены, друзей,
Придай мне нежности немного:
Чтоб был я ласков для детей,
Лишь в должности б судил всех строго;
Чтоб жар кипел в моей крови,
А очи мягкостью блистали;
Красотки бы по мне вздыхали
Хоть в платонической любви.

1801

Трагедия в пяти действиях в стихах,
переделанная с французского
из театра Лонжпьера
Д Е Й С Т В У Ю Щ И Е Л И Ц А:
М е д е я, дочь Аэта, царя Колхиды, супруга Язона.
Я з о н, вождь Фессалийский.
К р е о н, царь Коринфский.
К р е у з а, дочь Креона.
Д е т и М е д е и.
Р о д о п а, наперсница Медеи.
И ф и т, наперсник Язона.
С и д и п п а, наперсница Креузы.
С в и т а К р е о н а.
Д Е Й С Т В И Е I I
Я В Л Е Н И ЕI
М е д е я
(одна)
Где я, несчастная? Весь дух мой возмущен!
Что зрела, слышала? то истина иль сон?
Не узнаю себя, бегу и цепенею.
Не слышатся ль мне шум и песни Гименею?
Так, торжеством Коринф гремит в своих стенах,
Отверсты храмы все, все алтари в цветах!
Пир, ненавистный мне, спеша, приготовляют;
Все, все неверного с Креузой прославляют.
Язон — кто б думать мог? — Язон мне изменил;
От ложа он жену позорно удалил!
Что говорю — жену? Несчастная Медея!
Нет для тебя надежд! нет боле Гименея!
Неверный, разорвал он узы брака сам.
О боги-мстители, я прибегаю к вам!
Вы слышали его обеты, уверенье,
Карайте дерзкого, отмстите оскорбленье.
О солнце, ты ль меня оставишь в бедстве сем?
Тебе родитель мой обязан бытием;
Ты видишь от небес бесчестие Медеи
И светишь на Коринф? и зрят тебя злодеи?
Перемени свой путь, ты отврати свой зрак
И погрузи весь мир в смятение и мрак!
Или — твоих коней вручи мне с колесницей:
В прах все я превращу под мстительной десницей,
С их пламенем на Истм Медея упадет,
И разгромит Коринф и дерзкий с ним народ.
И страшный гнев ее, с самой природой споря,
Облегшие Коринф соединит два моря.
Но тщетные мольбы! и мне ль в моих бедах,
Мне ль помощи искать теперь на небесах?
Нет, вы, подземные богини эвмениды!
Придите вы опять Медеины обиды!
Всю к человечеству мы жалость умертвим;
Всю черноту волшебств здесь к трепету явим.
Пусть кровь дымящая, пусть мертвых бледны виды
На Истме то явят, что зрели средь Колхиды.
Нет! в злодеянии и то мы превзойдем;
Тогда, от младости неопытная в нем,
Душою чистою, невинной я любила,
Тогда длань робкую одна любовь водила,
Теперь и ненависть, и горесть, и любовь
Неистовым огнем мою волнуют кровь.
Чего сей лютый огнь, чего не предвещает?
Злодейство съединив, пусть нас и разлучает.
Я В Л Е Н И Е II
М е д е я, Р о д о п а.
М е д е я
Ты знаешь, за любовь чем платит мне Язон?
И до чего, увы! простер измену он?
Креузу он избрал; их брак уготовлют;
А мне позор и смерть! — Когда сей брак свершают?

Р о д о п а
Царица! завтра брак желают совершить.

М е д е я
Как, завтра? краток миг! мне должно поспешить;
Воспользуемся им.

Р о д о п а
Жестокою судьбою
Вдруг столько горестей излито над тобою.

М е д е я
Но что сравняется с сей горестью одной?
Язон, кто б думать мог? Язон убийца мой!
Неверный, в торжестве с надменною царицей
Меня он, как рабу, влачит за колесницей,
Меня, которая пожертвовала всем:
Отчизной, счастьем, и троном, и отцом;
Все с пламенной душой я в жертву приносила,
И от него за все одной любви просила;
Бесчеловечный! он и в ней мне отказал!
Но мало этого: Язон меня изгнал —
Под чуждым небом сим, в стране иноплеменной
Оставил преданной, бесславною, презренной,
Где за злодейства я жду мщенья одного,
А я злодейства те свершила для него.

Р о д о п а
За недостойное любви твое забвенье
Оставь неверного, питай к нему презренье,
И духа торжество ты над судьбой яви.

М е д е я
Но как торжествовать над властию любви?
Несчастная! я все смущаю заклинаньем;
Мой всемогущий глас колеблет всем созданьем:
Над всем я властвую, все в силах побеждать,
Из сердца нет лишь сил неверного изгнать!
Любовь сильней меня, не внемлет заклинаньям,
Смеется чарам и всем моим терзаньям!
Она в душе с изменником моим.
Люблю, что говорю? я вся пылаю им;
Вновь для него предать отечество готова,
Вновь для него пошла б скитаться без покрова…

Р о д о п а
Но вспомни — для кого? К кому питаешь страсть?
О! гибельной любви мучительная власть!
Медея, о тебе нельзя не сокрушиться…

М е д е я
Родопа, но меня нельзя не страшиться!
Без кар никто не делал мне обид.
Но где теперь Язон? и что он говорит?

Р о д о п а
Увы! Креузы он колени обнимает,
Лишь с нею говорит и с нею лишь пылает.

М е д е я
Кровь вероломного Медея отомстит.
Умрет мой враг! и что за страх меня томит?
Давно ль и от чего Медея робкой стала?
Иль брата лишь убить рука ее дерзала?
Невинных поражать нетрудно было ей,
Так пощажу ль того, кто смертный мой злодей.
Пусть гибнет!.. но увы, какое ослепленье!
Чтоб он погиб, герой, любовь, мое творенье,
Предмет моих трудов, забот, злодейств самих.
Нет, нет, он не умрет, он мука дней моих!
Его Креон склонил на брак, мне не стерпимый,
В Креона обратим мы гнев неумолимый:
Тиран лишил меня супруга моего,
И месть ужасная да поразит его!

Р о д о п а
Умерь, царица, ты жестокое мученье;
Ах, удержись, иль скрой души твоей волненье!
Я слышу шум. Идут, сей нервный гнев сокрой.
Царица, вот Креон, враг ненавистный твой!
Я В Л Е Н И Е III
Медея, Родопа, Креон.
К р е о н
Язон и дочь моя уже судьбу свершили,
И граду торжество их брака известили.
Медея! как твоя судьбина не грустна,
Язона и меня оставить ты должна.
Здесь радости твое лишь сердце потревожат;
Оставь сии места, пусть мук они не множат.
Покорствуя судьбе, оставь ты мой народ,
Пусть в пристань верную тебя судьба ведет.
Того Акаст, Коринф и просят, и желают,
И мир ценою сей друг другу обещают,
Сей мир положишь ты обытием твоим.
Вотще противился б я подданым моим;
К тебе их ненависть с днем каждым возрастает,
Их злобы и моя вся власть не обуздает.
Какой ярем народ в пылу не сокрушит?
Сей яростный поток чей остановит щит?
Ты, необузданных страшася исступленья,
В одном изгнании ищи себе спасенья.
То рок тебе велит, покой наш, жизнь твоя.
Вот что, для польз твоих, открыть счел нужным я.

М е д е я
За дивное твое благодарю старанье!
Супруга отнял ты, и на конец изгнанье
Ты ж назначаешь мне; скажи мне, за какой
Проступок мой у вас так милосерд со мной?

К р е о н
Медея ли своих не знает преступлений?

М е д е я
Но кто тебе вручил права для угнетений?
Тираны подданных насилием разят;
Коль сам судить меня ты хочешь унижаться,
То осуждай, или — позволь мне оправдаться.
Не знаю, что меня бесславит пред тобой,
Но вот мои вины: будь судия ты мой.
Я сих вождей спасла, бессмертью обреченных.
Цвет лучший Греции, богами порожденных.
Добыл ли без меня руно златое он,
Сей образец вождей, сей славимый Язон?
Иль славу он мою сокрыл перед тобою?
Коль он на то дерзнул, так я сама открою:
В дубраве мрачной, где луч дневный не светил,
Ужаснейший дракон руно сие хранил.
Оно — священное Арея достоянье,
И исполнял дракон небесных завещанье.
Он сладким никогда не наслаждался сном,
И нестерпимым взор его горел огнем.
Равно и день и ночь он, гибелью грозящий,
Бродил неистовый и ужас разносящий.
Два яростных вола, созданье злых небес,
Оберегали вход в таинственный сей лес.
Дыханье их огнем окрестность заливало;
И необузданных, смирить их надлежало;
И должно было зреть — вдруг из змеи зубов,
Рождаемых землей, сонм яростных бойцов,
И, кровью дышащих, их победить ужасных!
Кто, смертный или бог, героев спас несчастных?
Я, победив судьбу, героев сих спасла,
Я сохранила их, я славой обрекла.
И, забывая всё: отечество, державу,
И собственный покой, и собственную славу,
В награду — я из них искала одного;
Владейте всем, а мне оставьте вы его!

К е р о н
Итак, по сим словам невинна ты душою.
Ужасных дел твоих — одна любовь виною.
Медея, чтоб спасти любви своей предмет,
Злодейством рук своих наполнила весь свет.
Но мы не чувствуем признательности правой.
Мы ей обязаны и жизнею и славой,
Эллада целая…

М е д е я
Обязана мне всем!
И подвигов моих не наградит ничем.
И что в притворной мне, бесчувственной к награде?
Я жертвовала всем Язону, не Элладе,
И слишком дорого купила я его.
За что ж меня лишать супруга моего?
Почто его, Креон, со мной не изгоняешь?
Виновны оба мы, за что ж его караешь?

К р е о н
Медея, воздержись невинных обвинять
И именем своим героя унижать.
Язон не разделял преступных замышлений.

М е д е я
Нет! — он пожал плоды с злодейств и преступлений,
Которых всех виной единственно был он.
Коль я преступница, преступник и Язон!
Почто ж, тиран меня одну ты обвиняешь?

К р е о н
Медея! ты мой гнев невольно возбуждаешь.
Страшись!

М е д е я
И ты, Креон, давно мой возбудил.
Иди, не помышляй, чтобы меня склонил
Вымаливать твое презренное жаленье.
Мое ты отнял все, но мне осталось мщенье

К р е о н
Ах! долго гневу я противиться хотел.
Оставь, скиталица, немедля свой предел,
Избавь собой ты нас ужасного созданья;
Здесь воздух заражен от твоего дыханья.
Очисти ты Коринф, и в варварских странах
С злодейством выдвори ты Божий гнев и страх.
В Колхиде рассевай и ужасы и чары,
Там ускоряй небес медлительные кары.
Беги — и навсегда оставь ты мой предел,
Чтоб с утренней зарей я здесь тебя не зрел.
Или — останься здесь, презри мои веленья,
И завтра здесь падешь ты жертвою мученья!
Решись и избирай.
(Уходит.)
Я В Л Е Н И Е IV
Медея, Родопа
М е д е я
Тиран, решилась я!
Так, завтра не узрит меня земля твоя;
Но не гордись еще, я удалюсь со славой.
Воздвигну я себе здесь памятник кровавый,
Который с трепетом народ узрит:
В прах мстительный мой гром град сей обратит.
Но как? ужель и он, и сам Язон коварный,
С Креоном согласясь?.

Р о д о п а
Вот он, неблагодарный.

М е д е я
О ты, которая зришь скорбь души моей,
Любовь, что чары все пред властию твой!
Ах, умягчи его, наполни грудь Язону,
Или — дай власть твою моим слезам и стону!
Я В Л Е Н И Е V
Те же и Язон.
М е д е я
Итак, все кончено: супруг — врагом мне стал,
С Креоном согласясь, он сам меня изгнал.
Изгнание, Язон, ты помнишь, мне не ново.
И прежде на него твое решило слово.
С тобой бежала я, сражалася с судьбой,
Всё для тебя, Язон, — и изгнана тобой!
Нет нужды! Ты велишь — мне должно покориться:
Тебя оставлю я! — Но где, скажи, мне скрыться?
В Европе, в Азии ль пристанище найду?
Не за тебя ль весь мир ведет со мной вражду?
Везде закрыт мне путь, везде найду гоненье
За страсть мою к тебе и за твое спасенье.
Ты помнишь — для тебя я жертвовала всем;
Ты помнишь то, и вот благодаришь мне чем!

Я з о н
Не укоряй меня несчастьем непременным;
Повергнуты в него мы небом раздраженным.
Делю все горести, все бедствия с тобой,
Но отвратить я их могу лишь сей ценой;
С богами мощными бороться нам напрасно.
Судьба твоя, детей тягчит меня ужасно;
Коль не Креуза бы и благостный Креон,
То я…

М е д е я
И смеет так мне говорить Язон?
Неблагодарный! Чем себя ты извиняешь?
Креона с дочерью ты мне предпочитаешь?
Каким они добром, ценою дел каких
Купили над тобой прав более моих?
Я честь тебе и жизнь один ли раз спасала,
Как на тебя судьба всей злобой восставала,
Когда, летя в Колхос с дружиною своей,
Ты был игралищем и рока и морей?
Воспомни о бедах, главе твоей грозивших,
О чудах яростных, о тучах, огнь дождивших.
Кто все их укрощал, дракона усыпил?
Кто наконец руно сие вручил?
Все мало! Для тебя, Медея, без возврата
Покинула отца, исторгла жизнь у брата;
И все то делала, чтоб счастлив был Язон.
Что ж боле для тебя соделал сей Креон?
Креузе ль боле ждать твоих благодарений,
Коль жизнь твоя есть цепь моих благодарений.

Я з о н
Их память глубоко в душе моей живет
Язон ее с собой в могилу понесет.
Когда бы в сей душе твои читали взоры,
Ты б ужаснулася, оставила б укоры.
Но слаб тебя, судьбу разящу, одолеть,
Я что бы для тебя мог сделать?

М е д е я
Умереть!
Иль славы сей тебе еще казалось мало?
Пример тебе подать мне б мужество достало.
Бестрепетной рукой пронзив сама себя,
Еще б я славы путь открыла для тебя.
Чего ты стоишь мне, о том не вспоминаю.
Нет, к сердцу твоему я путь вернейший знаю.
Забудь, бесчувственный о жертвах жизни всей,
Но вспомни, вспомни ты хоть о любви моей.
Паду к ногам твоим, у ног твоих рыдаю…
Ах, именем любви, которою пылаю,
Которая дала тебя душе моей
И даровала нам хвалу семейств, детей,
Их именем молю, твоими сыновьями;
Тронися; нет, не мной, тронися ты детями;
Не покидай ты мать, коль любишь чад своих;
Все узнают тебя в чертах младенцев сих.
Увы! Какой удел их, сирых, ожидает!..
При виде их тоска мне сердце раздирает.
В них вижу я свой дух, твою в них вижу кровь;
И тем бесценнее твоя ко мне любовь!
Спаси со мной детей, тронися их судьбою.
Представь, когда пойдут в изгнание со мною;
Что ждет их?

Я з о н
Не страшись об участи ты их.
Я б умер с горести, изгнав детей своих.
И взора и души они мне утешенье;
И перенес ли б я столь горькое лишенье?
Ничто не разлучит их с нежностью моей!

М е д е я
Как? хочешь ты лишить меня детей?
Моих детей — предать ты мачехе дерзаешь?

Я з о н
Напрасно ты себя сей мыслию смущаешь.
Я счастья им хочу и знаю, что их род
Честь, им приличную, в Коринфе обретет
Под кровом царственным и под моей защитой,
Всю славу сохранит их крови знаменитой.
Своими милостьми Креон их наградит,
И с ними собственных он внуков съединит.

М е д е я
Нет, лучше во сто крат им смерть, чем униженье!
Как? кровь мою обречь на рабское служенье!
И, посмеваяся над отраслью богов,
С Сизифа пламенем — зреть Солнцевых сынов?

Я з о н
Но не имею сил я с ними разлучиться,
Отдать их — все равно, что жизни мне лишиться.
Нет, не решуся я… и без детей моих…

М е д е я
Довольно! кончено! оставим речь о них.
Но вспомни, рассуди, что ты предпринимаешь,
Меня лишая их, чего себя лишаешь?
Один их вид мой гнев против тебя смирял.
Отняв их, свой покров последний ты отнял.

Я з о н
Желал я облегчить души твоей печали,
Не мысля, чтоб слова мои их умножали.
Тебе я тягостен. Но время, может быть,
Успеет истину очам твоим открыть;
И за поступок мой признательностью вечной
Сама ты мне воздашь.
(Уходит.)
Я В Л Е Н И Е VI
Медея, Родопа.
М е д е я
Воздам, бесчеловечный,
Воздам за все тебе ужасною ценой.
Позором отягчив несчастный жребий мой,
Меня ты счастия последнего лишаешь,
У матери детей, безбожный, отнимаешь…
Всё кончено: страшись! И завтра, о злодей,
Ты позавидуешь мне в участи моей!

Конец второго действия
МАККАВЕИ
Трагедия Гиро
А К Т I I I
Я В Л Е Н И Е I
Саломия, пять братьев, Елиодор.

С а л о м и я
Как! Сын мой! Ефраим богов иноплеменных
Дерзнет почтить в местах, их игом оскверненных!

Е л и о д о р
Ты в том уверишься! взгляни, уж твой народ,
Мной созванный, сюда со всех сторон течет
И сей чертог толпой несметной окружает.

С а л о м и я
Мой сын, ты говоришь, корону принимает?

Е л и о д о р
Так, здесь ее и честь он примет от царя.

С а л о м и я
Не верьте сим словам, о дети, о друзья!
Тень Ааронова его не постыдится,
И чистою на нем тиара сохранится,
Иль, как Елеазар пример преподал нам,
Уступит он ее одним лишь палачам.

Е л и о д о р
Верь, скоро ты в словах моих не усомнишься.
Сама их истиной в сем месте убедишься,
В его покорности уверен государь.

С а л о м и я
О, сына более мать знает, чем твой царь:
Мой сын — хранить отцов святыню не престанет,
Он братьев, он меня, он Бога не обманет,
Что Ефраим готов богам сим честь воздать,
Меня б вотще пришел сам царь твой уверять.
Как мыслишь ты, Нептал, ты, с ранних лет за братом
Летавший на врагов с губительным булатом?
(Забулону)
И ты, его делам дивившийся в боях,
Что он изменит нам, ты чувствуешь ли страх?

Н е п т а л
.......... .

Покраснела рябина,
Посинела вода.
Месяц, всадник унылый,
Уронил повода.

Снова выплыл из рощи
Синим лебедем мрак.
Чудотворные мощи
Он принес на крылах.

Край ты, край мой, родимый,
Вечный пахарь и вой,
Словно Вольга под ивой,
Ты поник головой.

Встань, пришло исцеленье,
Навестил тебя Спас.
Лебединое пенье
Нежит радугу глаз.

Дня закатного жертва
Искупила весь грех.
Новой свежестью ветра
Пахнет зреющий снег.

Но незримые дрожди
Все теплей и теплей…
Помяну тебя в дождик
Я, Есенин Сергей.

1916 г.

На месте священном, где с дедовских дней,
Счастливый правами свободы,
Народ Ярославов, на воле своей,
Себе избирает и ставит князей,
Полкам назначает походы
И жалует миром соседей-врагов —
Толпятся: кудесник явился из Чуди…
К нему-то с далеких и ближних концов
Стеклись любопытные люди.

И старец кудесник, с соблазном в устах,
В толпу из толпы переходит;
Народу о черных крылатых духах,
О многих и страшных своих чудесах
Твердит и руками разводит;
Святителей, церковь и святость мощей,
Христа и пречистую деву поносит;
Он сделает чудо — и добрых людей
На чудо пожаловать просит.

Он сладко, хитро празднословит и лжет,
Смущает умы и морочит:
Уж он-то потешит великий народ,
Уж он-то кудесник чрез Волхов пойдет
Водой — и ноги не замочит.
Вот вышел епископ Феодор с крестом
К народу — народ от него отступился;
Лишь князь со своим правоверным полком
К святому кресту приложился.

И вдруг к соблазнителю твердой стопой
Подходит он, грозен и пылок;
«Кудесник! скажи мне, что будет с тобой?»
Замялся кудесник и — сам он не свой,
И жмется и чешет затылок.
«Я сделаю чудо».- «Безумный старик,
Солгал ты!»- и княжеской дланью своею
Он поднял топор свой тяжелый — и в миг
Чело раздвоил чародею.

Год написания: без даты