Длинные стихи

Кротко крадешься креповым трэном,
Растянувшись, как дым, вдоль паркета;
Снеговым, неживым манекеном,
Вся в муар серебристый одета.

Там народ мой — без крова; суровый
Мой народ в униженье и плене.
Тяжелит тебя взор мой свинцовый.
Тонешь ты в дорогом валансьене.

Я в полях надышался свинцами.
Ты — кисейным, заоблачным мифом
Пропылишь мне на грудь кружевами,
Изгибаясь стеклярусным лифом.

Или душу убил этот грохот?
Ты молчишь, легкий локон свивая.
Как фонтан, прорыдает твой хохот,
Жемчуговую грудь изрывая.

Ручек матовый мрамор муаром
Задымишь, запылишь. Ты не слышишь?
Мне в лицо ароматным угаром
Ветер бледнопуховый всколышешь.

1909, Серебряный Колодезь

Здравствуй, братец новый год!
Ну садись-ка, потолкуем,
Как с тобою мы надуем
Православный наш народ.
Нынче люди — бог их знает —
Мудрено себя ведут.
Сидор Карпа надувает,
Смотришь — Сидор сам надут…
Перепутаются мысли
От вседневной кутерьмы,
Хоть по алгебре расчисли —
Всё внакладе мы да мы.
Издадим-ка два журнала,
Слепим бричку без осей
Да наделаем из сала
Восковых себе свечей.
А чтоб в люди выйти разом,
Ярко мы осветим газом
Глупости своих друзей.
Для детей составим книги
(Ведь на них теперь расход)
И на акциях до Риги
Смело пустим весоход…
Иногда же, так, от скуки,
Гальванические штуки
Можно будет отливать;
Иль, приделав к шару крылья,
В новый свет за кошенилью
Станем с выгодой летать;
Иль давай, mon cher, писать,
Не шутя, проект, ей-богу!
Про железную дорогу,
Хоть на Дон, в пример сказать.
А когда об нас по миру
Зашумит, мой друг, молва —
Нам авось дадут квартиру
И — казенные дрова!..

Кошениль — насекомое, служившее до конца XIX в. сырьем для изготовления красной краски; особенно ценилась мексиканская кошениль.

Пускай холодною землею
Засыпан я,
О друг! всегда, везде с тобою
Душа моя.
Любви безумного томленья,
Жилец могил,
В стране покоя и забвенья
Я не забыл.

Без страха в час последней муки
Покинув свет,
Отрады ждал я от разлуки —
Разлуки нет.
Я видел прелесть бестелесных
И тосковал,
Что образ твой в чертах небесных
Не узнавал.

Что мне сиянье божьей власти
И рай святой?
Я перенес земные страсти
Туда с собой.
Ласкаю я мечту родную
Везде одну;
Желаю, плачу и ревную
Как в старину.

Коснется ль чуждое дыханье
Твоих ланит,
Моя душа в немом страданье
Вся задрожит.
Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом,
Твои слова текут, пылая,
По мне огнем.

Ты не должна любить другого,
Нет, не должна,
Ты мертвецу святыней слова
Обручена;
Увы, твой страх, твои моленья —
К чему оне?
Ты знаешь, мира и забвенья
Не надо мне!

10 марта 1841

С весною вновь приемлю
Я благостную весть:
Росе лелеять землю,
Цветам невинно цвесть,
Зарытым в землю зернам
Не пропустить свой срок
В стремлении упорном
На волю дать росток,
И всякой малой твари
Плодиться и любить,
В пленительном угаре
Самозабвенно жить,
И мне крылатой песней,
Весной воскресшей вновь,
Все слаще, все чудесней
Тебя хвалить, любовь!

Год написания: 1921

Невозмутимая от века,
Дремала серая скала,
Но под рукой у человека
Она внезапно ожила:
Лишь только посох Моисеев
К ней повелительно приник,
К ногам усталых иудеев
Из камня прядает родник.
Душа моя, и ты коснела,
Как аравийская скала,
И так же радостно и смело
В одно мгновенье ожила:
Едва коснулся жезл разящий,
И гневный зов тебя достиг,
Как песней сладостно-звенящей
Ты разрешилась в тот же миг.

Год написания: 1899-1906

На дворе бушует ветер,
Дождик бьет в окно;
Скучно мне! На сердце холод
И в душе темно.

Взглянешь в прошлое, не встретишь
Светлого лица;
Поглядишь вперед, там горе, —
Горе без конца.

Детства прошлого картины!
Только вы светлы;
Выступаете вы ярко
Из сердечной мглы.

Время детства золотое,
Юность без тревог,
Хоть бы день из этой жизни
Возвратить я мог!

Детство, — нет тебе возврата!
Пронеслось, прошло;
Только в памяти живешь ты —
Ярко и светло.

1863

Гармонией небесных сфер
И я заслушивался прежде,
Но ты сказал мне: «Люцифер!
Внемли земной моей надежде.
Сойди ко мне в вечерний час,
Со мной вблизи лесной опушки
Побудь, внимая томный глас
В лесу взывающей кукушки.
Я повторю тебе слова,
Земным взлелеянные горем.
Томясь тоской, не раз, не два
Я поверял их тихим зорям.
К твоим устам я вознесу
Мои вечерние отравы
И эту бедную росу,
Слезой ложащуюся в травы».
И я пришёл в вечерний час,
С тобой, вблизи лесной опушки
Стоял, внимая томный глас
В лесу взывающей кукушки.
Закат был нежно тих и ал,
Поля вечерние молчали,
И я с волнением внимал
Словам земной твоей печали.
Когда в словах звучал укор, —
О, где вы, пламенные лики! —
Клонился твой усталый взор
К цветкам ромашки и гвоздики.
И я к земле твоей приник,
Томясь тоской твоею вешней, —
Да омрачится горний лик!
Да будет сила в скорби здешней!
Гармония небесных сфер
Да будет сказкою земною!
Я — свет земли! Я — Люцифер!
Люби Меня! Иди за Мною!

Год написания: 1899-1906

Часто здесь в юдоли мрачной
Слезы льются из очей;
Часто страждет и томится,
Терпит много человек.

Часто здесь ужасны бури
Жизни океан мятут;
Ладия наша крушится
Часто среди ярых волн.

Наслаждаясь, унываем;
Веселяся, слезы льем.
Что забава, то причина
Новая крушить себя.

На кусту здесь Филомела
Нежны песенки поет;
Ей внимая, воздыхаешь,
Вспомня, сколько беден ты.

Чем во внешности утехи
Чаще будешь ты искать,
Тем ты более постраждешь,
В жизни горечи найдешь.

Что в том нужды, что страдаешь
Ты почасту от себя?
Ты, страдая, смело можешь
Звать несчастливым тебя.

Но ты должен постараться
Скорби уменьшать свои,
Сколь возможешь утешаться,
Меньше мучить сам себя.

Впредь не думай, что случиться
Может страшного тебе;
Коль случилось, ободряйся;
Что прошло, позабывай.

Не ликуй ты при забавах,
Чтоб не плакать после их;
Чем кто более смеется,
Тем вздыхает чаще тот.

Ни к чему не прилепляйся
Слишком сильно на земле;
Ты здесь странник, не хозяин:
Всё оставить должен ты.

Будь уверен, что здесь счастье
Не живет между людей;
Что здесь счастьем называют,
То едина счастья тень.

1787

(Куплеты, сложенные от скуки в дороге)

Тоскуя — полосою длинной,
В туманной утренней росе,
Вверяет эху сон пустынный
Осиротелое шоссе…

А там вдали мелькает струнка,
Из-за лесов струится дым:
То горделивая чугунка
С своим пожаром подвижным.

Шоссе поет про рок свой слезный:
«Что ж это сделал человек?!
Он весь поехал по железной,
А мне грозит железный век!..

Давно ль красавицей дорогой
Считалась общей я молвой? —
И вот теперь сижу убогой
И обездоленной вдовой.

Где-где по мне проходит пеший;
А там и свищет и рычит
Заклепанный в засаде леший
И без коней — обоз бежит…»

16 ноября 1869

Я сегодня нашел свои старые краски.
Как часто взгляд на забытый предмет
Возвращает все обаянье ускользнувших лет!
Я сегодня нашел мои детские краски…

И странный отрок незванно ко мне вошел
И против меня уверенно сел за стол,
Достал, торопясь, тяжелую тетрадь…
Я ее не мог не узнать:
То были мои забытые, детские сказки!

Тогда я с ним заговорил; он вздрогнул, посмотрел
(Меня не видел он, — я был для него привиденьем),
Но через миг смущенья он собой овладел
И ждал, что будет, с простым удивленьем.
Я сказал: «Послушай! я тебя узнаю.

Ты — это я, я — это ты, лет через десять...»
Он засмеялся и прервал: «Я шуток не люблю!
Я знаю лишь то, что можно измерить и взвесить.
Ты — обман слуха, не верю в действительность твою!»
С некоторым гневом, с невольной печалью
Я возразил: «О глупый! тебе пятнадцать лет.

Года через три ты будешь бредить безвестной далью,
Любить непонятное, стремиться к тому, чего нет.
Вселенная жива лишь духом единым и чистым,
Материя — призрак, наше знание — сон...»

О боже, как искренно надо мной рассмеялся он,
И я вспомнил, что был матерьялистом и позитивистом.
И он мне ответил: «О, устарелые бредни!
Я не верю в дух и не хожу к обедне!

Кто мыслит, пусть честно служит науке!
Наука — голова, а искусство — руки!»
«Безумец! — воскликнул я, — знай, что ты будешь верить!
Будешь молиться и плакать пред Знаком креста,
Любить лишь то, где светит живая мечта,
И все проклянешь, что можно весить и мерить!»
«Не думаю, — возразил он, — мне ясна моя цель.

Я, наверно, не стану петь цветы, подобно Фету.
Я люблю точное знание, презираю свирель,
Огюст Конт навсегда указал дорогу поэту!»
«Но, друг, — я промолвил, — такой ли теперь час?

От заблуждений стремятся все к новому свету!
Тебе ли вновь повторять, что сказано тысячу раз!
Пойми тайны души! стань кудесником, магом...»
«Ну, нет, — он вскричал, — я не хочу остаться за флагом!»

«Что за выражения! ах да! ты любишь спорт…
Все подобное надо оставить! стыдись, будь же горд!»
«Я — горд, — он воскликнул, — свое значенье я знаю.
Выступаю смело, не уступлю в борьбе!

Куда б ни пришел я, даже если б к тебе,
— Приду по венкам! — я их во мгле различаю!»
И ему возразил я печально и строго:
«Путь далек от тебя ко мне,
Много надежд погибнет угрюмой дорогой,
Из упований уступишь ты много! ах, много!
О, прошлое! О, юность! кто не молился весне!»

И он мне: «Нет! Что решено, то неизменно!
Не уступлю ничего! пойду своим путем!
Жаловаться позорно, раскаянье презренно,
Дважды жалок тот, кто плачет о былом!»

Он стоял предо мной, и уверен и смел,
Он не видел меня, хоть на меня он смотрел,
А если б увидел, ответил презреньем,
Я — утомленный, я — измененный, я — уступивший
судьбе,

Вот я пришел к нему; вот я пришел к себе! —
В вечерний час пришел роковым привиденьем…
И медленно, медленно образ погас,
И годы надвинулись, как знакомые маски.
Часы на стене спокойно пробили час…
Я придвинул к себе мои старые, детские краски.

17 декабря 1898

Мы на сцене играли с тобой
И так нежно тогда целовались,
Что все фарсы комедии той
Мне возвышенной драмой казались.
И в веселый прощания час
Мне почудились дикие стоны:
Будто обнял в последний я раз
Холодеющий труп Дездемоны…
Позабыт неискусный актер,
Поцелуи давно отзвучали,
Но я горько томлюся с тех пор
В безысходной и жгучей печали.
И горит, и волнуется кровь,
На устах пламенеют лобзанья…
Не комедия ль эта любовь,
Не комедия ль эти страданья?

20 апреля 1859

Что, чернокудрая с лазурными глазами,
Что, если я скажу вам, как я вас люблю?
Любовь, вы знаете, есть кара над сердцами,-
Я знаю: любящих жалеете вы сами…
Но, может быть, за то я гнев ваш потерплю?

Что, если я скажу, как много мук и боли
Таится у меня в душевной глубине?
Вы, Нина, так умны, что часто против воли
Всё видите насквозь: печаль и даже боле…
«Я знаю»,- может быть, ответите вы мне.

Что, если я скажу, что вечное стремленье
Меня за вами мчит, назло расчетам всем?
Тень недоверия и легкого сомненья
Вам придают еще ума и выраженья…
Вы не поверите мне, может быть, совсем?

Что, если вспомню я все наши разговоры
Вдвоем пред камельком в вечерней тишине?
Вы знаете, что гнев меняет очень скоро
В две ярких молнии приветливые взоры…
Быть может, видеть вас вы запретите мне?

Что, если я скажу, что ночью, в час тяжелый,
Я плачу и молюсь, забывши целый свет?
Когда смеетесь вы,- вы знаете, что пчелы
В ваш ротик, как в цветок, слетят гурьбой веселой…
Вы засмеетеся мне, может быть, в ответ?

Но нет! Я не скажу. Без мысли признаваться —
Я в вашу комнату иду, как верный страж;
Могу там слушать вас, дыханьем упиваться,
И будете ли вы отгадывать, смеяться,-
Мне меньше нравиться не может образ ваш.

Глубоко я в душе таю любовь и муки,
И вечером, когда к роялю вы в мечтах
Присядете,- ловлю я пламенные звуки,
А если в вальсе вас мои обхватят руки,
Вы, как живой тростник, сгибаетесь в руках.

Когда ж наступит ночь, и дома, за замками,
Останусь я один, для мира глух и нем,-
О, всё я вспомню, всё ревнивыми мечтами,
И сердце гордое, наполненное вами,
Раскрою, как скупой, не видимый никем!

Люблю я, и храню холодное молчанье;
Люблю, и чувств своих не выдам напоказ,
И тайна мне мила, и мило мне страданье,
И мною дан обет любить без упованья,
Но не без счастия: я здесь,- я вижу вас.

Нет, мне не суждено быть, умирая, с вами
И жить у ваших ног, сгорая, как в огне…
Но… если бы любовь я высказал словами,
Что, чернокудрая с лазурными глазами,
О, что? о, что тогда ответили б вы мне?

1865

На жизнь надеяться страшась,
Живу, как камень меж камней,
Излить страдания скупясь:
Пускай сгниют в груди моей.
Рассказ моих сердечных мук
Не возмутит ушей людских.
Ужель при сшибке камней звук
Проникнет в середину их?

Хранится пламень неземной
Со дней младенчества во мне.
Но велено ему судьбой,
Как жил, погибнуть в тишине.
Я твердо ждал его плодов,
С собой беседовать любя.
Утихнет звук сердечных слов:
Один, один останусь я.

Для тайных дум я пренебрег
И путь любви и славы путь,
Все, чем хоть мало в свете мог
Иль отличиться, иль блеснуть;
Беднейший средь существ земных,
Останусь я в кругу людей,
Навек лишась достоинств их
И добродетели своей!

Две жизни в нас до гроба есть,
Есть грозный дух: он чужд уму;
Любовь, надежда, скорбь и месть:
Все, все подвержено ему.
Он основал жилище там,
Где можем память сохранять,
И предвещает гибель нам,
Когда уж поздно избегать.

Терзать и мучить любит он;
В его речах нередко ложь;
Он точит жизнь, как скорпион.
Ему поверил я — и что ж!
Взгляните на мое чело,
Всмотритесь в очи, в бледный цвет;
Лицо мое вам не могло
Сказать, что мне пятнадцать лет.

И скоро старость приведет
Меня к могиле — я взгляну
На жизнь — на весь ничтожный плод —
И о прошедшем вспомяну:
Придет сей верный друг могил,
С своей холодной красотой:
Об чем страдал, что я любил,
Тогда лишь будет мне мечтой.

Ужель единый гроб для всех
Уничтожением грозит?
Как знать: тогда, быть может, смех
Полмертвого воспламенит!
Придет веселость, звук чужой
Поныне в словаре моем,
И я об юности златой
Не погорюю пред концом.

Теперь я вижу: пышный свет
Не для людей был сотворен.
Мы сгибнем, наш сотрется след,
Таков наш рок, таков закон;
Наш дух вселенной вихрь умчит
К безбрежным, мрачным сторонам,
Наш прах лишь землю умягчит
Другим, чистейшим существам.

Не будут проклинать они;
Меж них ни злата, ни честей
Не будет.- Станут течь их дни,
Невинные, как дни детей;
Меж них ни дружбу, ни любовь
Приличья цепи не сожмут,
И братьев праведную кровь
Они со смехом не прольют!..

К ним станут (как всегда могли)
Слетаться ангелы.- А мы
Увидим этот рай земли,
Окованы над бездной тьмы.
Укоры зависти, тоска
И вечность с целию одной:
Вот казнь за целые века
Злодейств, кипевших под луной.

1830

Взбунтовалися кастраты,
Входят в папины палаты:
«Отчего мы не женаты?
Чем мы виноваты?»

Говорит им папа строго:
«Это что за синагога?
Не боитеся вы бога?
Прочь! Долой с порога!»

Те к нему: «Тебе-то ладно,
Ты живешь себе прохладно,
А вот нам так безотрадно,
Очень уж досадно!

Ты живешь себе по воле,
Чай, натер себе мозоли,
А скажи-ка: таково ли
В нашей горькой доле?»

Говорит им папа: «Дети,
Было прежде вам глядети,
Потеряв же вещи эти,
Надобно терпети!

Жалко вашей мне утраты;
Я, пожалуй, в виде платы,
Прикажу из лучшей ваты
Вставить вам заплаты!»

Те к нему: «На что нам вата?
Это годно для халата!
Не мягка, а жестковата
Вещь, что нам нужна-то!»

Папа к ним: «В раю дам местo,
Будет каждому невеста,
В месяц по два пуда теста.
Посудите: вес-то!»

Те к нему: «Да что нам в тесте,
Будь его пудов хоть двести,
С ним не вылепишь невесте
Tо, чем жить с ней вместе!»

«Эх, нелегкая пристала!-
Молвил папа с пьедестала,-
Уж коль с воза что упало,
Так пиши: пропало!

Эта вещь,- прибавил папа,-
Пропади хоть у Приапа,
Нет на это эскулапа,
Эта вещь — не шляпа!

Да и что вы в самом деле?
Жили б вы в моей капелле,
Под начальством Антонелли,
Да кантаты пели!»

«Нет,- ответствуют кастраты,-
Пий ты этакий девятый,
Мы уж стали сиповаты,
Поючи кантаты!

А не хочешь ли для дива
Сам пропеть нам «Casta diva»?
Да не грубо, а пискливо,
Тонко особливо!»

Испугался папа: «Дети,
Для чего ж мне тонко пети?
Да и как мне разумети
Предложенья эти?»

Те к нему: «Проста наука,
В этом мы тебе порука,
Чикнул раз, и вся тут штука —
Вот и бритва! Ну-ка!»

Папа ж думает: «Оно-де
Было б даже не по моде
Щеголять мне в среднем роде!»
Шлет за Де-Мероде.

Де-Мероде ж той порою,
С королем готовясь к бою,
Занимался под горою
Папской пехтурою:

Все в подрясниках шелковых,
Ранцы их из шкурок новых,
Шишек полные еловых,
Сам в чулках лиловых.

Подбегает Венерати:
«Вам,- кричит,- уж не до рати!
Там хотят, совсем некстати,
Папу холощати!»

Искушенный в ратном строе,
Де-Мерод согнулся втрое,
Видит, дело-то плохое,
Молвит: «Что такое?»

Повторяет Венерати:
«Вам теперь уж не до рати,
Там хотят, совсем некстати,
Папу холощати!»

Вновь услышав эту фразу,
Де-Мероде понял сразу,
Говорит: «Оно-де с глазу;
Слушаться приказу!»

Затрубили тотчас трубы,
В войске вспыхнул жар сугубый,
Так и смотрят все, кому бы
Дать прикладом в зубы?

Де-Мероде, в треуголке,
В рясе только что с иголки,
Всех везет их в одноколке
К папиной светелке.

Лишь вошли в нее солдаты,
Испугалися кастраты,
Говорят: «Мы виноваты!
Будем петь без платы!»

Добрый папа на свободе
Вновь печется о народе,
А кастратам Де-Мероде
Молвит в этом роде:

«Погодите вы, злодеи!
Всех повешу за муде я!»
Папа ж рек, слегка краснея:
«Надо быть умнее!»

И конец настал всем спорам;
Прежний при дворе декорум,
И пищат кастраты хором
Вплоть ad finem seculorum!..
____________

Февраль-март 1864

Легенда

Неожиданным недугом
Тяжко поражён,
В замке грозно-неприступном
Умирал барон.
По приказу господина
Вышли от него
Слуги, с рыцарем оставив
Сына одного.
Круглолицый, смуглый отрок
На колени стал, —
И барон грехов немало
Сыну рассказал.
Он малюток неповинных
Крал у матерей
И терзал их перед дикой
Дворнею своей, —
Храмы грабил, из священных
Чаш он пил вино, —
Счёт супругам оскарблённым
Потерял давно.
Так барон, дрожа и плача,
Долго говорил, —
И глаза свои стыдливо
Отрок-сын склонил.
Рдели щёки, и ресницы
Осеняли их,
Как навесы пальм высоких,
Жар пустынь нагих.
Говорил барон: «Познал я
Мира суету, —
Вижу я себя на ветхом,
Зыблемом мосту,
Бедных грешников в мученьях
Вижу под собой.
Рухнет мост, и быть мне скоро
В бездне огневой.
И воззвавши к Богу, дал я
Клятву и обет,
Клятву — сердцем отрешиться
От минувших лет,
И обет — к Святому Гробу
В дальние пути,
Необутыми ногами
Зло моё снести.
И мои угасли силы,
Не свершён обет,
Но с надеждой покидаю,
Сын мой, этот свет:
Мой наследник благородный,
Знаешь ты свой долг…»
И барон в изнеможеньи,
Чуть дыша, умолк.
Поднялся и молча вышел
Отрок. Рыцарь ждёт
И читает Символ веры…
Время медленно идёт.
Вдруг открылась дверь, и входит
Сын его в одной
Шерстяной рубахе, с голой
Грудью, и босой.
Говорит, склонив колени,
«Всем грехам твоим
Я иду молить прощенья
В Иерусалим
Я жестоким бичеваньям
Обрекаю плоть,
Чтоб страданьями моими
Спас тебя Господь,
И, зажжённою свечою
Озаряя путь,
Не помыслю даже в праздник
Божий отдохнуть,
Отдохну, когда увижу
Иерусалим,
Где я вымолю прощенье
Всем грехам твоим.
Буду гнать с лица улыбку
И, чужой всему,
На красу земли и неба
Глаз не подыму:
Улыбнусь, когда увижу
Иерусалим,
Где я вымолю прощенье
Всем грехам моим».

Собрала Пречистая
Журавлей с синицами
В храме:

“Пойте, веселитеся
И за всех молитеся
С нами!”

Молятся с поклонами
За судьбу греховную,
За нашу;

А маленький Боженька,
Подобравши ноженьки,
Ест кашу.

Подошла синица,
Бедовая птица,
Попросила:

“Я Тебе, Боженька,
Притомив ноженьки,
Молилась”.

Журавль и скажи враз:
“Тебе и кормить нас,
Коль создал”.

А Боженька наш
Поделил им кашу
И отдал.

В золоченой хате
Смотрит Божья Мати
В небо.

А сыночек маленький
Просит на завалинке
Хлеба.

Позвала Пречистая
Журавлей с синицами,
Сказала:

“Приносите, птицы,
Хлеба и пшеницы
Не мало”.

Замешкались птицы —
Журавли, синицы —
Дождь прочат.

А Боженька в хате
Все теребит Мати,
Есть хочет.

Вышла Богородица
В поле, за околицу,
Кличет.

Только ветер по полю,
Словно кони, топает,
Свищет.

Боженька Маленький
Плакал на завалинке
От горя.

Плакал, обливаясь…
Прилетал тут аист
Белоперый.

Взял он осторожненько
Красным клювом Боженьку,
Умчался.

И Господь на елочке,
В аистовом гнездышке,
Качался.

Ворочалась к хате
Пречистая Мати —
Сына нету.

Собрала котомку
И пошла сторонкой
По свету.

Шла, несла не мало,
Наконец сыскала
В лесочке:

На спине катается
У Белого аиста
Сыночек.

Позвала Пречистая
Журавлей с синицами,
Сказала:

“На вечное время
Собирайте семя
Не мало.

А Белому аисту,
Что с Богом катается
Меж веток,

Носить на завалинки
Синеглазых маленьких
Деток”.

1916 г.

Позднею ночью, равниною снежной
Еду я. Тихо. Всё в поле молчит…
Глухо звучат по дороге безбрежной
Скрип от полозьев и топот копыт.

Всё, что, прощаясь, ты мне говорила,
Снова твержу я в невольной тоске.
Долог мой путь, и дорога уныла…
Что-то в уютном твоем уголке?

Слышен ли смех? Догорают ли свечи?
Так же ль блистает твой взор, как вчера?
Те же ли смелые, юные речи
Будут немолчно звучать до утра?

Кто там с тобой? Ты глядишь ли бесстрастно
Или трепещешь, волнуясь, любя?
Только б тебе полюбить не напрасно,
Только б другие любили тебя!

Только бы кончился день без печали,
Только бы вечер прошел веселей,
Только бы сны золотые летали
Над головою усталой твоей!

Только бы счастье со светлыми днями
Так же гналось по пятам за тобой,
Как наши тени бегут за санями
Снежной равниной порою ночной!

1865

Над усталою пустыней
Развернулся полог синий,
В небо вышел месяц ясный.
Нетревожный и нестрастный.
Низошла к земле прохлада,
И повеяна отрада.
В мой шатёр, в объятья сна,
Тишина низведена.
С внешней жизнью я прощаюсь,
И в забвенье погружаюсь.
Предо мною мир нездешний,
Где ликует друг мой вешний,
Где безгрешное светило,
Не склоняясь, озарило
Тот нетленный, юный сад,
Где хвалы его звучат.

Бог любви и восхищенья
У пчелы похитил сот,
И пчелой за то в отмщенье
Был ужаленным Эрот.
Встрепенувшися, несчастный
Крадены, сердясь, соты
В розовы уста прекрасны
Спрятал юной красоты.
«На,— сказал,— мои хищеньи
Ты для памяти возьми,
И отныне наслажденьи
Ты в устах своих храни».
С тех пор Хлою дорогую
Поцелую лишь когда,
Сласть и боль я в сердце злую
Ощущаю завсегда.
Хлоя, жаля, услаждает,
Как пчелиная стрела:
Мед и яд в меня вливает
И, томя меня, мила.

Сырое поле, пустота,
И поле незнакомо мне.
Как бьется сердце в тишине!
Какие хладные места!
Куда я приведен судьбой?.
В пустынный берег бьет Коцит;
И пена бисерной каймой
В прибрежных голышах бежит.
Свежеет… Плещется прибой;
В кудрявой пене темных волн,
Направленный самой судьбой,
Ко мне причалил утлый челн.
Меня влекут слепые силы
В покой отрадный хладных стран;
И различаю сквозь туман
Я закоцитный берег милый.
Рыдают жалобные пени,
Взлетает гребень на волне,
Безгласные, немые тени
Протягивают руки мне.
Багровые лучи Авроры
Cуpoво озаряют твердь.
Уныло поднимаю взоры,
Уныло призываю смерть…

Бобровка

Предмет, любопытный для взора:
Огромный кусок Лабрадора,
На нем богатырь-великан
В славянской кольчуге и в шлеме,
Потомок могучих славян, —
Но дело не в шлеме, а в теме:
Назначен сей муж представлять
Отчизны судьбы вековые
И знамя во длани держать
С девизом «Единство России!»
Под ним дорогой пьедестал,
На нем: земледелья родного
Орудья, и тут же газета, журнал —
Изданья Михаилы Каткова.
На книгах — идей океан —
Чернильница; надпись: «Каткову
Подарок московских дворян»,
И точка! Мудрейшему слову
Блистать на пере суждено, —
Там имя Каткову дано:
«Макающий в разум перо» — имя это
У древнего взято поэта…[1]

Датируется по первой публикации.
Авторство Некрасова устанавливается на основании воспоминаний П. М. Ковалевского (Стихи и воспоминания. СПб., 1912, с. 294). Стихотворный текст следует после слов: «Две недели тому в магазине фабриканта серебряных изделий Сазикова можно было видеть». В газете «Весть» от 23 дек. 1865 г. была напечатана заметка «Подарок М. Н. Каткову»: «На предшествовавшем съезде московского дворянства многие дворяне собрали между собой значительную сумму денег и заказали фабриканту Сазикову, по модели ваятеля Рамазанова, серебряную чернильницу для поднесения редактору „Московских ведомостей“ М. Н. Каткову в изъявление удовольствия за патриотическое направление его литературных трудов». На золотом пере, подаренном главе реакционной публицистики, была выгравирована надпись: «Макающему перо в разум». В статью Ковалевского, высмеивающую этот поступок, и были вставлены стихи Некрасова. Этот же эпизод стал мишенью насмешек в стихах и карикатурах прогрессивной печати.

Лабрадор — минерал группы полевых шпатов.
«Макающий в разум перо» — имя это У древнего взято поэта… — Источник цитаты не установлен.

В светлом саду живет благая
Лакшми. На востоке от горы
Зент-Лхамо. В вечном труде
она украшает свои семь
покрывал успокоения. Это
знают все люди. Все они
чтут Лакшми, Счастье несущую.
Боятся все люди сестру ее
Сиву Тандаву. Она злая и страшная
и гибельная. Она разрушает.
Ах ужас, идет из гор Сива
Тандава. Злая подходит к храму
Лакшми. Тихо подошла злая и,
усмирив голос свой, окликает
благую. Отложила Лакшми свои
покрывала. И выходит на зов.
Открыто прекрасное тело благое.
Глаза у благой бездонные. Волосы
очень темные. Ногти янтарного
цвета. Вокруг грудей и плеч
разлиты ароматы из особенных
трав. Чисто умыта Лакшми
и ее девушки. Точно после ливня
изваяния храмов Аджанты. Но
вот ужасна была Сива Тандава.
Даже в смиренном виде своем.
Из песьей пасти торчали клыки.
Тело непристойно обросло волосами.
Даже запястья из горячих рубинов
не могли украсить злую Сиву
Тандаву. Усмирив голос свой,
позвала злая благую сестру.
«Слава тебе, Лакшми, родня моя!
Много ты натворила счастья и
благоденствия. Слишком много
прилежно ты наработала. Ты
настроила города и башни. Ты
украсила золотом храмы. Ты
расцветила землю садами. Ты —
красоту возлюбившая. Ты
сделала богатых и дающих. Ты
сделала бедных, но получающих
и тому радующихся. Мирную
торговлю и добрые связи ты
устроила. Ты придумала
радостные людям отличия. Ты
наполнила души сознанием
приятным и гордостью. Ты щедрая!
Радостно люди творят себе
подобных. Слава тебе! Спокойно
глядишь ты на людские шествия.
Мало что осталось делать тебе.
Боюсь, без труда утучнеет тело
твое. И прекрасные глаза станут
коровьими. Забудут тогда люди
принести тебе приятные жертвы.
И не найдешь для себя отличных
работниц. И смешаются все
священные узоры твои. Вот
я о тебе позаботилась, Лакшми,
родня моя. Я придумала тебе
дело. Мы ведь близки с тобою.
Тягостно мне долгое разрушение
временем. А ну-ка давай все
людское строение разрушим.
Давай разобьем все людские
радости. Изгоним все накопленные
людские устройства. Мы обрушим
горы. И озера высушим. И
пошлем и войну и голод. И
снесем города. Разорви твои
семь покрывал успокоения. И
сотворю я все дела мои. Возрадуюсь.
И ты возгоришься потом, полная
заботы и дела. Вновь спрядешь
еще лучшие свои покрывала.
Опять с благодарностью примут
люди все дары твои. Ты придумаешь
для людей столько новых забот
и маленьких умыслов! Даже
самый глупый почувствует себя
умным и значительным. Уже
вижу радостные слезы, тебе
принесенные. Подумай, Лакшми,
родня моя! Мысли мои полезны
тебе. И мне, сестре твоей, они
радостны». Вот хитрая Сива
Тандава! Только подумайте,
что за выдумки пришли в ее
голову. Но Лакшми рукою
отвергла злобную выдумку Сивы.
Тогда приступила злая уже,
потрясая руками и клыками
лязгая. Но сказала Лакшми:
«Не разорву для твоей радости
и для горя людей мои покрывала.
Тонкою пряжью успокою людской
род. Соберу от всех знатных очагов
отличных работниц. Украшу
покрывала новыми знаками, самыми
красивыми, самыми заклятыми.
И в знаках, в образах лучших
и птиц и животных пошлю к очагам
людей мои заклинания добрые». Так
решила благая. Из светлого сада
ушла ни с чем Сива Тандава.
Радуйтесь, люди! Безумствуя,
ждет теперь Сива Тандава
разрушения временем. В гневе
иногда потрясает землю она.
Тогда возникает и война и
голод. Тогда погибают народы.
Но успевает Лакшми набросить
свои покрывала. И на телах
погибших опять собираются люди.
Сходятся в маленьких торжествах.
Лакшми украшает свои покрывала
новыми священными знаками.

1909

Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир;
Сердца неслись к ее престолу,
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой…

И пышный пир как будто дремлет:
Безмолвны гости. Хор молчит.
Но вновь она чело подъемлет
И с видом ясным говорит:
– В моей любви для вас блаженство.
Блаженство можно вам купить…
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж нами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою? —

Рекла – и ужас всех объемлет,
И страстью дрогнули сердца.
Она смущенный ропот внемлет
С холодной дерзостью лица,
И взор презрительный обводит
Кругом поклонников своих…
Вдруг из толпы один выходит,
Вослед за ним и два других.
Смела их поступь; ясны очи;
Навстречу им она встает;
Свершилось: куплены три ночи,
И ложе смерти их зовет.

—

Благословенные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой.
И первый – Флавий, воин смелый,
В дружинах римских поседелый;
Снести не мог он от жены
Высокомерного презренья;
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
За ним Критон, младой мудрец,
Рожденный в рощах Эпикура,
Критон, поклонник и певец
Харит, Киприды и Амура.
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый,
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно отенял;
Восторг в очах его сиял;
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом…
И грустный взор остановила
Царица гордая на нем.

—

– Клянусь, о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь – до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь – под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.

—

И вот уже сокрылся день.
Восходит месяц златорогий.
Александрийские чертоги
Покрыла сладостная тень.
Фонтаны бьют, горят лампады,
Курится легкий фимиам,
И сладострастные прохлады
Земным готовятся богам.
В роскошном сумрачном покое,
Средь обольстительных чудес,
Под сенью пурпурных завес,
Блистает ложе золотое.

Удар за ударом,
Полуночный гром,
Полнеба пожаром
Горит над селом.
И дождь поливает,
И буря шумит,
Избушку шатает,
В оконце стучит.
Ночник одиноко
В избушке горит;
На лавке широкой
Кудесник сидит.
Сидит он — колдует
Над чашкой с водой,
То на воду дует,
То шепчет порой.
На лбу бороздами
Морщины лежат,
Глаза под бровями
Как угли горят.
У притолки парень
В халате стоит:
Он, бедный, печален
И в землю глядит.
Лицо некрасиво,
На вид простоват,
Но сложен на диво
От плеч и до пят.
«Ну, слушай: готово!
Хоть труд мой велик, —
Промолвил сурово
Кудесник-старик, —
Я сделаю дело:
Красотка твоя
И душу и тело
Отдаст за тебя!
Ты сам уж, вестимо,
Зевать — не зевай:
Без ласки ей мимо
Пройти не давай…»
— «Спасибо, кормилец!
За всё заплачу;
Поможешь — гостинец
С поклоном вручу.
Крупы, коли скажешь, —
Мешок нипочём!
А денег прикажешь —
И денег найдём».
И с радости дома
Так парень мой спал,
Что бури и грома
Всю ночь не слыхал.
Пять дней пролетело…
Вот раз вечерком
На лавке без дела
Лежит он ничком.
На крепкие руки
Припав головой,
Колотит от скуки
Об лавку ногой.
И вдруг повернулся,
Плечо почесал,
Зевнул, потянулся
И громко сказал:
«Слышь, мамушка! бают,
У нас в деревнях,
Вишь, доки бывают, —
И верить-то страх!
Кого, вишь, присушат,
Немил станет свет:
Тоска так и душит!..
Что — правда аль нет?»
— «Бывают, вестимо, —
Ответила мать. —
Не дай Бог, родимый,
Их видеть и знать!..»
«Ну правда — так ладно! —
Сын думал. — Дождусь!..
Эх, жить будет славно,
Коли я женюсь!..»
Но, видно, напрасно
Кудесник шептал
И девице красной
Тоской угрожал:
Другого красотка
Любила тайком
За песни, походку
И кудри кольцом…
А парень гуляет,
Как праздник придёт,
Лицо умывает
И гребень берёт,
И кудри направо,
Налево завьёт,
Подумает: «Браво!» —
И пальцем щелкнёт.
Как снег в чистом поле,
Рубашка на нём,
Кумач на подоле
Краснеет огнём;
На шляпе высокой,
Меж плисовых лент,
Горит одиноко
Витой позумент.
Онучи обвиты
Кругом бечевой,
И лапти прошиты
Суровой пенькой.
Тряхнёт волосами,
Идет в хоровод.
«Ну вот, дескать, нами
Любуйся, народ!»
Как встретился с милой —
Ни слов, ни речей:
Что в памяти было —
Забыл, хоть убей!
Вдруг правда случайно
До парня дошла:
Уж девкина тайна
Не тайной была…
Вся кровь закипела
В бедняге… «Так вот, —
Он думал, — в чём дело!
Кудесник-ат врёт.
Не грех ему палкой
Бока обломать,
Обманщику… Жалко
Мне руки марать!»
И два дня угрюмый,
Убитый тоской,
Всё думал он думу
В избушке родной.
На третий, лишь только
Отправилась мать
На речку в ведёрко
Водицы набрать, —
С гвоздя торопливо
Котомку он снял;
«Пойду, мол!..» — и живо
Ремни развязал.
В тряпице рубашку
В неё положил
И с ложкою чашку
Туда ж опустил,
Халат для дороги
Про непогодь взял…
Мать входит — он в ноги
Ей пал и сказал;
«Ну, мамушка, горько,
Признаться, идти
С родимой сторонки…
А видно, прости!»
Мать так и завыла:
«Касатик ты мой!
Ах, крестная сила!
Что это с тобой?»
— «Да что тут мне биться
Как рыбе об лёд!
Пойду потрудиться,
Что Бог ни пошлёт.
И тут жил трудами,
Талана, вишь, нет…»
Старушка руками
Всплеснула в ответ:
«Да как же под старость
Мне жить-то одной?
Ведь ты моя радость,
Кормилец родной!»
И к сыну припала
На грудь головой
И всё повторяла:
«Кормилец родной!»
Сын крепко рукою
Хватил себя в лоб
И думал с собою:
«Прямой остолоп!
Ну, вот тебе, здравствуй!..
Наладилось мне:
Иди, малый! царствуй
В чужой стороне!
А стало — старушке
Одной пропадать:
Казны-то полушки
Ей негде достать».
И парень украдкой
Лицо отвернул
И старую шапку
На лавку швырнул.
«Ну полно, родная!
Я в шутку… пройдёт…
Всё доля дурная…
Наука вперёд».
Румяное солнце
К полям подошло,
В избушке оконце
Огнём залило,
Румянит, золотит
Лесок в стороне.
Мой парень молотит
Овёс на гумне.
Тяжёлые муки
В душе улеглись,
Могучие руки
За труд принялись.
Цеп так и летает,
Как молния, жжёт,
На сноп упадает,
По колосу бьёт.
Бог помочь, детина!
Давно б так пора!..
Долой ты, кручина,
Долой со двора!

7 августа 1854

Безжизненный чертог,
Случайная дорога…
Не хочет жизни Бог, —
Иль жизнь не хочет Бога?
Опять встаёт заря,
Колышутся туманы,
И робко ждут Царя
Томительные страны.
Но лютый змий возник,
И мечет стрелы злые,
И грозен мёртвый лик
Пылающего змия.
Для смерти — здесь чертог,
Для случая — дорога.
Не хочет жизни Бог,
И жизнь не хочет Бога.

Мудрецы говорят: описать нам Его невозможно,
Трижды темная Тайна, хоть Он — ослепительный Свет.
Лишь скажи утвержденье, — оно уж наверное ложно,
Все реченья о Нем начинаются с возгласа: «Нет».
Нет в Нем скорби, ни жизни, ни смерти, ни снов, ни движенья,
Но, скорбя со скорбящим, с живущим живет Он как брат.
И повсюду, во всем, ты увидишь Его отраженья,
Он в зрачках у тебя, Он твой первый, последний твой взгляд.
Не терзайся, душа, если речь рассказать неспособна
То, что, будучи Словом, бежит от несчетности слов.
Капля каждая — видишь — играет и искрится дробно,
И не капле явить Океан, без теснин берегов.
Мудрецы — говорят. Но не медли, душа, с мудрецами,
Если хочешь побыть с тем, Кто в каждой песчинке пустынь.
Видишь — горы горят снеговыми своими венцами?
Их молчанье — с душой, их молчанье есть область святынь.
Лишь вступи в этот мир, или пенью внимай Океана, —
Ты вздохнешь и поймешь, что беседует Кто-то с тобой,
И закроется в сердце глубокая алая рана,
И утонет душа в Белизне, в глубине голубой.

Жизнь моя несется,
Как пылиночка весной;
Пламень страстный льется
И уносит мой покой.
Милы где предметы:
Поле, рощи и луга,
И младые лета,
И приютные брега?
Где твоя награда —
Воля страсти молодой?
Где твоя услада,
Незаметная тоской?
Где цветочек лживый —
Светлоокие глаза,
Блеск в лице игривый
И приятная краса?
Рано ты сокрылась,
Милой юности черта,
Мне же бедной мнилась…
Сон, игривая мечта!
Старость не отрада
Для поблекшего лица,
Мне ж одна отрада —
Терпеливо ждать конца.

1827, 1 февраля

Он шёл путём зелёным
В неведомую даль.
За ним с протяжным стоном
Влеклась его печаль,
Цеплялась за одежду,
Хотела удержать,
Последнюю надежду
Старалась отогнать.
Но тихие лампады
Архангелы зажгли,
Суля ему отрады
В неведомой дали.
И нежное дыханье
В безрадостную тьму
Блаженное мечтанье
Навеяло ему.

Я убежал от пышных брашен,
От плясок сладострастных дев,
Туда, где мир уныл и страшен;
Там жил, прельщения презрев.

Бродил, свободный, одичалый,
Таился в норах давней мглы;
Меня приветствовали скалы,
Со мной соседили орлы.

Мои прозренья были дики,
Мой каждый день запечатлен;
Крылато-радостные лики
Глядели с довременных стен.

И много зим я был в пустыне,
Покорно преданный Мечте…
Но был мне глас. И снова ныне
Я — в шуме слов, я — в суете.

Надел я прежнюю порфиру,
Умастил мирром волоса.
Едва предстал я, гордый, пиру,
«Ты царь!» — решили голоса.

Среди цариц веселой пляски
Я вольно предызбрал одну:
Да обрету в желаньи ласки
Свою безвольную весну!

И ты, о мой цветок долинный,
Как стебель, повлеклась ко мне.
Тебя пленил я сказкой длинной…
Ты — наяву, и ты — во сне.

Но если, страстный, в миг заветный,
Заслышу я мой трубный звук,
— Воспряну! Кину клич ответный
И вырвусь из стесненных рук!

31 марта 1900

1

Две вести ко князю Кануту пришли:
Одну, при богатом помине,
Шлет сват его Магнус; из русской земли
Другая пришла от княгини.

2

С певцом своим Магнус словесную весть
Без грамоты шлет харатейной:
Он просит Канута, в услугу и в честь,
Приехать на съезд на семейный;

3

Княгиня ж ко грамоте тайной печать
Под многим привесила страхом,
И вслух ее строки Канут прочитать
Велит двум досужим монахам.

4

Читают монахи: «Супруг мой и князь!
Привиделось мне сновиденье:
Поехал в Роскильду, в багрец нарядясь,
На Магнуса ты приглашенье;

5

Багрец твой стал кровью в его терему —
Супруг мой, молю тебя слезно,
Не верь его дружбе, не езди к нему,
Любимый, желанный, болезный!»

6

Монахи с испугу речей не найдут:
«Святые угодники с нами!»
Взглянул на их бледные лица Канут,
Пожал, усмехаясь, плечами:

7

«Я Магнуса знаю, правдив он и прям,
Дружил с ним по нынешний день я —
Ужель ему веры теперь я не дам
Княгинина ради виденья!»

8

И берегом в путь выезжает морским
Канут, без щита и без брони,
Три отрока едут поодаль за ним,
Их весело топают кони.

9

Певец, что посылан его пригласить,
С ним едет по берегу рядом;
Тяжелую тайну клялся он хранить,
С опущенным едет он взглядом.

10

Дыханием теплым у моря весна
Чуть гривы коней их шевелит,
На мокрый песок набегает волна
И пену им под ноги стелет.

11

Но вот догоняет их отрок один,
С Канутом, сняв шлык, поравнялся:
«Уж нам не вернуться ли, князь-господин?
Твой конь на ходу расковался!»

12

«Пускай расковался!- смеется Канут,-
Мягка нам сегодня дорога,
В Роскильде коня кузнецы подкуют,
У свата, я чаю, их много!»

13

К болоту тропа, загибаясь, ведет,
Над ним, куда око ни глянет,
Вечерний туман свои нити прядет
И сизые полосы тянет.

14

От отроков вновь отделился один,
Равняет коня с господином:
«За этим туманищем, князь-господин,
Не видно твоей головы нам!»

15

«Пускай вам не видно моей головы —
Я, благо, живу без изъяна!
Опять меня целым увидите вы,
Как выедем мы из тумана!»

16

Въезжают они во трепещущий бор,
Весь полный весеннего крика;
Гремит соловьиный в шиповнике хор,
Звездится в траве земляника;

17

Черемухи ветви душистые гнут,
Все дикие яблони в цвете;
Их запах вдыхаючи, мыслит Канут:
«Жить любо на божием свете!»

18

Украдкой певец на него посмотрел,
И жалость его охватила:
Так весел Канут, так доверчив и смел,
Кипит в нем так молодо сила;

19

Ужели сегодня во гроб ему лечь,
Погибнуть в подводе жестоком?
И хочется князя ему остеречь,
Спасти околичным намеком.

20

Былину старинную он затянул;
В зеленом, пустынном просторе
С припевом дубравный сливается гул:
«Ой море, ой синее море!

21

К царевичу славному теща и тесть
Коварной исполнены злости;
Изменой хотят они зятя известь.
Зовут его ласково в гости.

22

Но морю, что, мир обтекая, шумит,
Известно о их заговоре;
Не езди, царевич, оно говорит —
Ой море, ой синее море!

23

На верную смерть ты пускаешься в путь,
Твой тесть погубить тебя хочет,
Тот меч, что он завтра вонзит тебе в грудь,
Сегодня уж он его точит!

24

Страшению моря царевич не внял,
Не внял на великое горе,
Спускает ладью он на пенистый вал —
Ой море, ой синее море!

25

Плывет он на верную гибель свою,
Беды над собою не чает,
И скорбно его расписную ладью
И нехотя море качает…»

26

Певец в ожидании песню прервал,
Украдкой глядит на Канута;
Беспечно тот едет себе вперевал,
Рвет ветки с черемухи гнутой;

27

Значение песни ему невдомек,
Он весел, как был и с почину,
И, видя, как он от догадки далек,
Певец продолжает былину:

28

«В ладье не вернулся царевич домой,
Наследную вотчину вскоре
Сватья разделили его меж собой —
Ой море, ой синее море!

29

У берега холм погребальный стоит,
Никем не почтeн, не сторожен,
В холме том убитый царевич лежит,
В ладью расписную положен;

зо
Лежит с погруженным он в сердце мечом,
Не в бармах, не в царском уборе,
И тризну свершает лишь море по нем —
Ой море, ой синее море!»

31

Вновь очи певец на Канута поднял:
Тот свежими клена листами
Гремучую сбрую коня разубрал,
Утыкал очeлок цветами;

32

Глядит он на мошек толкущийся рой
В лучах золотого захода
И мыслит, воздушной их тешась игрой:
«Нам ясная завтра погода!»

33

Былины значенье ему невдогад,
Он едет с весельем во взоре
И сам напевает товарищу в лад:
«Ой море, ой синее море!»

34

Его не спасти! Ему смерть суждена!
Влечет его темная сила!
Дыханьем своим молодая весна,
Знать, разум его опьянила!

35

Певец замолчал. Что свершится, о том
Ясней намекнуть он не смеет,
Поют соловьи, заливаясь, кругом,
Шиповник пахучий алеет;

36

Не чует погибели близкой Канут,
Он едет к беде неминучей,
Кругом соловьи, заливаясь, поют,
Шиповник алеет пахучий…

Декабрь 1872

Год написания: 1872