Длинные стихи

Село замолчало; безлюдны дороги;
Недвижно бор темный стоит;
На светлые воды, на берег отлогий
Задумчиво месяц глядит.
Как яркие звезды, в тумане сверкают
Вдоль луга огни косарей,
И бледные тени их смутно мелькают
Вокруг разведенных огней.
И вторит отчетливо чуткое эхо
Уснувших давно берегов
Разгульные песни, и отзывы смеха,
И говор веселых косцов.
Вот песни умолкли; огни потухают;
Пустынно и тихо вокруг;
Лишь светлые звезды на небе сияют
И смотрят на воды и луг.
Как призраки, в зеркале вод отражаясь,
Зеленые ивы стоят
И, мерно от тихого ветра качаясь,
Чуть слышно ветвями шумят.
И в сумраке лунном, поднявшись высоко
Над крепко уснувшим селом,
Белеется церковь от изб недалеко,
Село осеняя крестом.
Спит люд деревенский, трудом утомленный,
Лишь где-нибудь бедная мать
Ребенка, при свете лучины зажженнойг
Сквозь сон продолжает качать;
Да с жесткой постели поднятый нуждок,
Бездетный и слабый старик
Плетет себе обувь дрожащей рукою
Из свежих размоченных лык.

27 марта 1854

Красавицы-девушки,
Одноземки-душеньки,
Вам хочу я, милые,
На досуге кое-как
Исповедать таинство,
Таинство чудесное.
И у нас в Воронеже
Никому до этих пор
Не хотел открыть его;
Но для вас, для вас одних
Я его поведаю,
И так, как по грамотке,
Как хитрец по карточкам,
Расскажу по-дружески
Повесть о самом себе.

Скучно и нерадостно
Я провел век юности:
В суетных занятиях
Не видал я красных дней;
Жил в степях с коровами,
Грусть в лугах разгуливал,
По полям с лошадкою
Один горе мыкивал.
От дождя в шалашике
Находил убежище,
Дикарем, степникою
Я в Воронеж езживал
За харчами, деньгами,
Чаще — за отцовскими
Мудрыми советами.
И в таких занятиях
Мне пробило двадцать лет;
Но, клянусь вам совестью,
Я еще не знал любви.
В городах все девушки
Как-то мне не нравились,
В слободах, в селениях
Всеми брезгал-гребовал.
Раз один в Воронеже —
Где, не помню — встретилась
Со мной одна девушка,
Смазливеньким личиком,
Умильными глазками,
Осанкою, поступью,
Речью лебединою
Вспламенила молодца.
Вдруг сердечко пылкое
Зажглось, раскалилося,
Забилось и искрами
По груди запрядало.
Я тогда не в силах был
Удержать порыв страстей —
И в ее объятиях
Уснул очарованный,
Упившись любовию;
И с тех пор той девушки
Стал я вечным пленником.
«Кто ж она?» — вы спросите,
Одноземки милые.
Не скажу… но если вы
По весельям ездите,
На гульбах бываете,
Там, поверьте мне,
Вы ее увидите:
Всех скромней, красивее,
Всех простей и ласковей,
Откровенней, радостней.

Угомонись, моя муза задорная,
Сил нет работать тебе.
Родина милая, Русь святая, просторная
Вновь заплатила судьбе…

Похорони меня с честью, разбитого
Недугом тяжким и злым.
Моего века, тревожно прожитого,
Словом не вспомни лихим.

Верь, что во мне необъятно-безмерная
Крылась к народу любовь
И что застынет во мне теперь верная,
Чистая, русская кровь.

Много, я знаю, найдется радетелей,
Все обо мне прокричат,
Жаль только, мало таких благодетелей,
Что погрустят да смолчат.

Много истратят задора горячего
Все над могилой моей.
Родина милая, сына лежачего
Благослови, а не бей!..

…
…
Как человека забудь меня — частного,
Но как поэта — суди…

И не боюсь я суда того строгого
Чист пред тобою я, мать.
В том лишь виновен, что многого, многого
Здесь мне не дали сказать…

сентябрь 1876

Мне грустно, больно, тяжело…
Что принесли мне эти строки?
Я в жизни видел только зло
Да слышал горькие упреки.

Вот труд прошедшей жизни всей!
Тут много дум и песен стройных.
Они мне стоили ночей,
Ночей бессонных, беспокойных.

Всегда задумчив, грустен, тих,
Я их писал от всех украдкой, —
И стал для ближних я своих
Неразрешимою загадкой.

За искру чистого огня,
Что в грудь вложил мне всемогущий,
Они преследуют меня
Своею злобою гнетущей.

Меня гнетут в своей семье,
В глуши родной я погибаю!..
Когда ж достичь удастся мне,
Чего так пламенно желаю.

Иль к свету мне дороги нет
За то, что я правдив и честен?" —
Так думал труженик-поэт,
Склонясь с тоской над книгой песен.

Жизнь без свободы для него
Была тяжка, — он жаждал воли, —
И надрывалась грудь его
От горькой скорби и от боли.

Перед собой он видел тьму,
В прошедшем — море зла лежало.
Но мысль бессмертная ему
Успокоительно шептала:

«На свете ты для всех чужой,
Твой труд считают за пустое;
Тебя все близкое, родное
Возненавидело душой…

Но не робей! Могучей мысли
Горит светильник пред тобой.
Пусть тучи черные нависли
Над терпеливой головой.

Трудись и веруй в дарованье,
Оно спасет тебя всегда;
Людская злоба не беда
Для тех, кто чтит свое призванье.

Пусть люди, близкие тебе,
С тобою борются сурово;
Хотя погибнешь ты в борьбе —
Но не погубят люди слова.

Придет пора, они поймут,
Что не напрасно ты трудился,
И тот, кто над тобой глумился,
Благословит твой честный труд!»

И мысли веровал он свято,
Переносил и скорбь и гнет
И неуклонно шел вперед
Дорогой жизни, тьмой объятой.

Упорно бился он с судьбой,
И песню пел в час тяжкой муки,
И воплощал он в песне той
Все стены сердца, боли звуки…

И умер он, тоской томим,
В неволе, плача о свободе, —
Но песня, созданная им,
Жива и носится в народе.

1875

Посреди гнетущих и послушных,
Посреди злодеев и рабов
Я устал от ваших фраз бездушных,
От дрожащих ненавистью слов!
Мне противно лгать и лицемерить,
Нестерпимо — отрицаньем жить…
Я хочу во что-нибудь да верить,
Что-нибудь всем сердцем полюбить!

Как монах, творя обет желанный,
Я б хотел по знойному пути
К берегам земли обетованной
По песку горячему идти;
Чтобы слезы падали ручьями,
Чтоб от веры трепетала грудь,
Чтоб с пути, пробитого веками,
Мне ни разу не пришлось свернуть!

Чтоб оазис в золотые страны
Отдохнуть меня манил и звал,
Чтоб вдали тянулись караваны,
Шел корабль,- а я бы все шагал!
Чтоб глаза слипались от дороги,
Чтоб сгорали жаждою уста,
Чтоб мои подкашивались ноги
Под тяжелым бременем креста…

1861

Тебя ль я видел, милый друг?
Или неверное то было сновиденье,
Мечтанье смутное, и пламенный недуг
Обманом волновал мое воображенье?
В минуты мрачные болезни роковой
Ты ль, дева нежная, стояла надо мной
В одежде воина с неловкостью приятной?
Так, видел я тебя; мой тусклый взор узнал
Знакомые красы под сей одеждой ратной:
И слабым шопотом подругу я назвал…
Но вновь в уме моем стеснились мрачны грезы,
Я слабою рукой искал тебя во мгле…
И вдруг я чувствую твое дыханье, слезы
И влажный поцелуй на пламенном челе…
Бессмертные! с каким волненьем
Желанья, жизни огнь по сердцу пробежал!
Я закипел, затрепетал…
И скрылась ты прелестным привиденьем!
Жестокий друг! меня томишь ты упоеньем:
Приди, меня мертвит любовь!
В молчаньи благосклонной ночи
Явись, волшебница! пускай увижу вновь
Под грозным кивером твои небесны очи,
И плащ, и пояс боевой,
И бранной обувью украшенные ноги.
Не медли, поспешай, прелестный воин мой,
Приди, я жду тебя. Здоровья дар благой
Мне снова ниспослали боги,
А с ним и сладкие тревоги
Любви таинственной и шалости младой.

1818

Я не к «союзникам» свое направлю слово
Победоносное, как все мои слова,
Не реставрации я требую былого, —
Я, в Небо верящий, Его жду торжества.
Для вас союзники — романские державы
И англосакские, Иное — для меня.
Враги — все темные, чьи чувства зло-шершавы,
Друзья — все светлые, кто светозарней дня.
Не чернодушных, белотелых генералов,
Не интервенцию зову на помощь я,
И не дождется от поэта мадригалов
Мир, согрешающий стеня и трепеща.
Не бичевать хочу народ родной мой росский,
В его правителей пращи я не мечу.
Кто с лаской тихою помыслил о березке,
За здравье родины затеплил тот свечу.
И столько ясности в уме, и столько грусти
В душе, что, с верой осенив себя крестом,
Я к человечеству взываю из запустья:
— Внемлите: борется Антихрист со Христом!
Они не в личностях, не в двух отдельных людях:
Весь мир раздвоился, — неравных части две.
Пора забыть об обвиняемых, о судьях,
Пора глаза поднять к надземной синеве!
Не только родина, — вселенная погрязла
В корыстолюбии и всех земных грехах,
Не только Русь антихристическая язва
Постигла всем другим краям на смертный страх.
Пристрастно веровать, что «белое» есть бело,
Что красно — «красное», что «черное» — черно:
Не только «белая» рука от зверств робела,
Не только «красная» из мести жгла зерно.
Ведь зло вселяется не только в хулигана,
Но зачастуя и в особу короля.
Не только Русь одна, — весь мир живет погано,
И тяготится человечеством земля.
Грехом Антихриста всемирье одержимо…
Как богохульствуют похабные уста!
Под смрадным хаосом вселенского режима
Кто исповедует в душе своей Христа?
Их мало — благостных, невинных и блаженных,
Природу любящих, незлобивых душой,
Религиозных и, как солнце, вдохновенных, —
Их мало, избранных, а мир такой большой!..
Христос в младенчестве, Антихрист — в зрелой силе:
Борьба неравная, но в ней растет Христос.
Устройте жизнь свою по образу идиллий!
Стремитесь, светлые, чтоб в душах он возрос!
Остановите же скорей кровопролитье
И перековывайте меч на мирный плуг,
Иначе страшные готовятся событья,
Иначе Дьяволу сомкнуть удастся круг!
Культура новая заменит пусть гнилую,
Сознанье космоса — не кепка апаша…
С благословением я пажити целую!
Долой бездушное! Да здравствует Душа!

XII. 1920
Toila

«Я сейчас, дядя Саша, — хотите? —
Превращу вас в кота…
Вы рукав своей куртки ловите
Вместо хвоста,
И тихонько урчите,—
Потому что вы кот,
И, зажмурив глазки, лижите
Свой пушистый живот…
Я поставлю вам на пол блюдце
С молоком,—
Надо, дядя, вот так изогнуться
И лакать языком.
А потом я возьму вас в охапку,
Вы завьетесь в клубок, как удав,—
Оботру я усы вам тряпкой,
И вы скажете: „Мяв!“

А кота, настоящего Пышку,
Превращу я — хотите? — в вас.
Пусть, уткнувшись мордою в книжку,
Просидит целый час…
Пусть походит по комнатам вяло,
Ткнется рыльцем в стекло
И, присев к столу, из бокала
Вынет лапкой стило…
Сам себе язык он покажет,
Покачается, как пароход,—
А потом он кляксу размажет,
Папироску в угол швырнет
И, ко мне повернувшись, скажет:
„Не бурчи, бегемот!..“»

Но в ответ на мальчишкины бредни
Проворчал я: «Постой!..
Я и сам колдун не последний,—
Погоди, золотой!
За такое твое поведенье
Наступлю я тебе на мозоль:
Вот сейчас рассержусь — и в мгновенье
Превращу тебя в моль…
Над бокалом завьешься ты мошкой —
Перелет, пируэт,—
Вмиг тебя я прихлопну ладошкой,
И, ау, — тебя нет!
Кот лениво слижет с ладони
Бледно-желтую пыль
И раскинет живот на балконе,
Вскинув хвост, как ковыль…»

Ты надулся: «Какой вы несносный!
Я за это…» Ты топнул и встал:
«Превращу я вас в дым папиросный…»
Но, смеясь, я сказал: «Опоздал!»

Как у нас по селу
Путь-дорога лежит,
По степной по глухой
Колокольчик звенит.

На мосту прозвенит,
За горой запоет,
Молодца-удальца
За собою зовет.

Ах, у нас-то житье —
От сохи к бороне,
Наяву — сухота,
Нужда-горе во сне.

В синеву да в туман
Наше поле ушло,
Любо ясным очам,
Да плечам тяжело…

По траве ль, по росе
Алый вечер идет —
По буграм, по межам
Хищных птиц перелет.

Стон кукушки в лесу,
Чей-то плач за рекой…
Дать бы волю тоске —
Пролилась бы слезой.

А вдали облака
Охватило огнем:
Высоко поднялась
Колокольня с крестом.

Золотой городок
Вдоль по взморью стоит,
Из серебряных труб
Дым янтарный валит.

Пролетит на ночлег
Белый голубь в село.
В синеве — по заре
Загорится крыло.

Уж и где ж ты, трава,
Без покосу растешь —
Молодецкая жизнь,
Без печали идешь?

Ах ты глушь-тишина,
Всё ковыль, камыши —
На всю степь закричи,
Не ответит души.

1857

1

Гляжу на вас я, умница моя,
Как на своем болезненном вы ложе
Откинулись, раздумие тая,
А против вас, со сказочником схоже,
И бормочу и вспоминаю я
О временах, как был я молод тоже,
Когда не так казалась жизнь пуста, —
И просятся октавы на уста.

2

Я был студентом. Жили мы вдвоем
С товарищем московским в антресоле
Родителей его. Их старый дом
Стоял близ сада, на Девичьем поле.
Нас старики любили и во всём
Предоставляли жить по нашей воле —
Лишь наверху; когда ж сходили вниз,
Быть скромными — таков наш был девиз.

3

Нельзя сказать, чтоб тяжкие грехи
Нас удручали. Он долбил тетрадки
Да Гегеля читал; а я стихи
Кропал; стихи не выходили гладки.
Но, боже мой, как много чепухи
Болтали мы; как нам казались сладки
Поэты, нас затронувшие, все:
И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе.

4

И был ли я рассеян от природы,
Или застенчив, не могу сказать,
Но к женщинам не льнул я в эти годы,
Его ж и Гегель сам не мог унять;
Чуть женщины лишь не совсем уроды, —
Глядишь, влюблен, уже влюблен опять.
На лекции идем — бранюсь я вволю,
А он вприпрыжку по пустому полю.

5

По праздникам езжали к старикам
Различные почтительные лица
Из сослуживцев старых и их дам,
Бывала также томная девица
Из институтских — по ее словам,
Был Ламартин всех ярче, как денница, —
Две девочки — и ту, что побледней,
Звала хозяйка крестницей своей.

6

Свершали годы свой обычный круг,
Гамлет-Мочалов сотрясал нас бурно,
На фортепьянах игрывал мой друг,
Певала Лиза — и подчас недурно —
И уходила под вечер. — Но вдруг
Судьбы встряхнулась роковая урна.
«Вы слышали? А я от них самих.
Ведь к Лизаньке присватался жених!»

7

«Не говорят худого про него.
С имением, хоть небольшого чину;
У генерала служит своего,
Ведет себя как должно дворянину:
Ни гадких карт, ни прочего чего.
Серебряную подарю корзину
Я ей свою большую. — Что ж мне дать?
Я крестная, а не родная мать».

8

Жених! жених! Коляска под крыльцом.
Отец и дочка входят с офицером. —
Не вышел ростом, не красив лицом,
Но мог бы быть товарищам примером:
Весь раздушон, хохол торчит вихром,
Торчат усы изысканным манером,
И воротник как жар, и белый кант,
И сахара белее аксельбант.

9

«Вот, Лизанька, бог дал и женишка!
А вы ее, мой милый, берегите:
Ребенок ведь! Немножечко дика,
Неопытна, — на нас уж не взыщите».
А мне ее отец: «Вы старика
Утешьте, вы и ей не откажите:
Мы с Лизою решились вас просить
С крестовым братом шаферами быть.»

10

«Ты, Лизанька, уж попроси сама,
Вы, кажется, друг другу не чужие,
Старинной дружбой связаны дома,
А с крестным братом даже и родные».
— «Я вас прошу». — «Ах, боже, дела тьма.
Пора и дальше, люди молодые,
И к тетушке мне нужно вас завесть. —
Так по рукам?» — «Благодарю за честь».

11

Горит огнями весь иконостас
Хрустальное блестит паникадило,
И дьякона за хором слышен бас…
Она стоит и веки опустила,
Но так бледна, что поражает глаз;
Испугана ль она, иль загрустила?
Мы стали цепью все, чтобы народ
На наших дам не налезал вперед.

12

«Где ж мой платок? — старик воскликнул наш. —
Дай мне хоть свой; отдам тебе на бале.
Что возишься! Да скоро ли подашь?
Ну, дайте вы, хоть вы бы отыскали».
— «Да не найду». — «Вот завели cache-cache!»
— «И у меня! И у меня украли!»
— «Обчистили? Народец-то каков!»
Вся наша цепь без носовых платков.

13

Стою да мельком на нее взгляну.
Знать, от свечей ей томно — от угара.
И жалко-жалко мне ее одну,
Но жалко тож индейского фуляра. —
«А не такую бы ему жену, —
Пожалуй, что она ему не пара».
Вот повели их кругом наконец,
И я топчусь, держа над ней венец.

14

Всё кончено. Пустеет божий храм. —
Подробностей уж не припомню дале,
Но помню, что с товарищем я там,
У них в дому, на свадебном их бале.
Стою в гостиной полусветлой сам,
А музыка гремит и танцы в зале.
Не знаю, что сказать, а предо мной
Давнишняя подруга молодой.

15

«Пойдемте вальс! Вы не хотите? Нет?
Но вы должны, — ведь я вознегодую…
Вы сердитесь за давешний ответ?»
— «Я не сержусь; я просто не танцую».
— «Ну, дайте ж руку! ссориться не след.
Та к сердцу ближе. Руку ту — другую».
И без перчатки стала хлопотать,
Чтобы с моей руки перчатку снять.

16

Но тут товарищ мой влетает в дверь:
«Вот где они! Куда запропастились!
Вас кавалер, как разъяренный зверь,
Повсюду ищет. — Вы б поторопились.
Да ты-то что? Не кисни хоть теперь,
Ступай за мной; там словно взбеленились».
— «Нет, уж уволь. Тебе оно под стать,
Ты по полю давно привык плясать».

17

Вот грянула мазурка. — Я гляжу,
Как королева средневековая,
Вся в бархате, туда, где я сижу,
Сама идет поспешно молодая
И говорит: «Пойдемте, я прошу
Вас на мазурку». Голову склоняя,
Я подал руку. Входим, — стульев шум,
И музыка гремит свое рум-рум.

18

«Вы, кажется, не в духе?» — «Я? Ничуть,
Напротив, я повеселиться рада
В последний раз. — И молодая грудь
Дохнула жарко. — Мне движенья надо:
Без устали помчимся! отдохнуть
Успею после, там, в гортани ада».
— «Да что вы говорите?» — «Верьте мне,
Я не в бреду и я в своем уме.»

19

«А хоть в бреду, безгрешен этот бред!
Несчастию не я теперь виною,
И говорить о нем уже не след, —
Умру и тайны этой не открою.
Тут маменька виновница всех бед:
Распорядиться ей хотелось мною.
Я поддалась, всю жизнь свою сгубя. —
Я влюблена давно!» — «В кого?» — «В тебя!»

20

И мы неслись под пламенные звуки,
И — боже мой — как дивно хороша
Она была! и крепко наши руки
Сжимались, — и навстречу к ней душа
Моя неслась в томленьи новой муки.
«И я тебя люблю! — едва дыша,
Я повторял. — Что нам людская злоба!
Взгляни в глаза мне; твой, — я твой до гроба!»

21

Что было дальше, трудно говорить
И совестно. Пришлось нам поневоле
С товарищем усерднее ходить
В дом, где бывали редко мы дотоле.
Тот всё вином старался угостить;
Пьешь, и душа сжимается от боли,
Да к всенощной спешишь, чтоб как-нибудь
Хоть издали разок еще взглянуть.

22

О сладкий, нам знакомый шорох платья
Любимой женщины, о, как ты мил!
Где б мог ему подобие прибрать я
Из радостей земных? Весь сердца пыл
К нему летит, раскинувши объятья,
Я в нем расцвет какой-то находил.
Но в двадцать лет — как несказанно дорог
Красноречивый, легкий этот шорох!

23

Любить всегда отрадно, но писать —
Такая страсть у любящих к чему же?
Ведь это прямо дело выдавать,
И ничего не выдумаешь хуже.
Казалось бы, ну как не помышлять
О брате, об отце или о муже?
В затмении влюбленные умы —
И ревностно писали тоже мы.

24

Я помню живо: в самый Новый год
Она мне пишет: «Я одна скучаю.
Муж едет в клуб; я выйду у ворот,
Одетая крестьянкою, и к чаю
Приду к тебе. Коль спросит ваш народ,
Вели сказать, что из родного краю
Зашла к тебе кормилицына дочь.
Укутаюсь — и не заметят в ночь».

25

С товарищем переглянулись мы.
Хотя не очень прытки были сами,
Но видим ясно: этой кутерьмы
И бабушка не разведет бобами.
Практические подлинно умы!
Нашли исход: рядиться мужиками!
Голубушка! Я звать ее не мог:
Я не себя — ее я поберег.

26

А время шло. Кто любит так, не знает,
Чего он ждет, чем мысль его кипит.
Спросите вы у дома, что пылает:
Чего он ждет? Не ждет он, а горит,
И темный дым весь искрами мелькает
Над ним, а он весь пышет и стоит.
Надолго ли огни и искры эти?
Надолго ли? — Надолго ль всё на свете?

27

Однажды мы сидели наверху
С товарищем, витая в думах нежных.
Вдруг горничная. — Весь платок в снегу,
Лицо у ней бледнее хлопьев снежных.
«Да что ты?» — «Всё пропало! Быть греху;
Все письма отыскал он в нотах прежних,
Да как пошел, — в столах, в шкапах, в трюмо
И в туфлях даже, глядь, — сидит письмо.»

28

«Под крик его и гам тут горьких слез
Из девичьей я слышала немало.
Не треснул ли ее проклятый пес!
Он сам ушел. В испуге написала
Вам тут она. — Не помню, как донес
Меня господь. Ответ я обещала.
Прочтите же; а я пока пойду
И за калиткой стану — подожду».

29

Читаю: «Всё проведал этот зверь.
С тобою он стреляться, верно, станет;
И если ты убьешь его теперь —
Тогда, тогда и счастие настанет.
Я верую, ты тоже сердцем верь,
Оно меня, я знаю, не обманет.
Я убегу в деревню за тобой,
И там твоею стану я женой.»

30

«А послезавтра в восемь приходи
На монастырь и стань там у забора
И на калитку с улицы гляди —
Хоть на часок уйду из-под надзора, —
Стой там в тени и терпеливо жди.
Как восемь станет бить, приду я скоро.
Недаром злые видела я сны!
Но верь ты мне, мы будем спасены».

31

Без опыта, без денег и без сил,
У чьей груди я мог искать спасенья?
Серебряный я кубок свой схватил,
Что подарила мать мне в день рожденья,
И пенковую трубку, что хранил
В чехле, как редкость, полную значенья,
Был и бинокль туда же приобщен
И с репетиром золотой Нортон.

32

Тебе в могилу тихую привет,
Мой старый друг, я, старец, посылаю.
Ты был у нас деканом много лет,
К тебе, бывало, еду и читаю
Я грешные стихи, пускаясь в свет,
И за полночь мы за стаканом чаю
Сидим, вникаем в римского певца…
Тебя любил и чтил я как отца!

33

Зачем всю дрянь к наставнику я вез?
Но лишь вошел, он крикнул мне: «Что с вами?»
Я объяснил как мог, повеся нос,
И вдруг, как мальчик, залился слезами.
Меня он обнял и почти донес
До кресла. Сам он с влажными глазами
И с кроткой речью, полною любви,
Стал унимать рыдания мои.

34

«Спасти ее!» — я только мог твердить.
«Спасти-то нужно вас, — расстроить эту
Безумную попытку. Заложить
Немедленно я прикажу карету…
Инспектора вас в карцер посадить
Я попрошу на месяц по секрету.
Когда своей не жаль вам головы,
То хоть ее-то не губите вы».

35

Давно стою, волнуясь, на часах,
И смотрит ярко месяц с тверди синей,
Спит монастырский двор в его лучах,
С церковных крыш блестит колючий иней.
Удастся ли ей вырваться-то? Ах!
И олуха такого быть рабыней!
На колокольне ровно восемь бьет;
Вот заскрипел слегка снежок… Идет!

36

Откинула покров она с чела,
И месяц светом лик ей обдал чистый.
Уже моих колен ее пола
Касается своей волной пушистой,
И на плечо ко мне она легла,
И разом круг объял меня душистый:
И молодость, и дрожь, и красота,
И в поцелуе замерли уста.

37

И я ворвался в этот мир цветов,
Волшебный мир живых благоуханий,
Горячих слез и уст, речей без слов,
Мир счастия и пылких упований,
Где как во сне таинственный покров
От нас скрывает всю юдоль терзаний.
Нельзя душой и блекнуть и цвести, —
Я в этот миг не мог сказать «прости».

38

А вам не жаль? Чего? — спросить бы надо:
Что был я глуп, или что стал умней?
Какая же за это мне награда?
Бывало, точно, и не спишь ночей,
Но сладок был и самый кубок яда;
Зато теперь чем дальше, тем горчей:
Всё те же рельсы и машина та же,
И мчит тебя, как чемодан в багаже.

39

Дня через два хозяйка за столом
Вдруг говорит: «А наши молодые
Уехали — и старики вдвоем
Остались. Он сказал, что там большие
В деревне хлопоты у них. Кругом
Падеж скота, и есть дела другие.
А вы чем сыты, молодой народ,
Что капельки вы не берете в рот?»

40

Затем, — затем настал конец. А вы
Простите, если сказка надоела.
Я скоро сам уехал из Москвы,
И мне писали: Лиза овдовела.
Поздней искал я милостей вдовы,
Но свидеться она не захотела.
Болтали — там… какой-то генерал…
А может быть, кто говорил — соврал.

Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух.
Да, таким я и буду с тобой:
Не для ласковых слов я выковывал дух,
Не для дружб я боролся с судьбой.

Ты и сам был когда-то мрачней и смелей,
По звездам прочитать ты умел,
Что грядущие ночи — темней и темней,
Что ночам неизвестен предел.

Вот — свершилось. Весь мир одичал, и окрест
Ни один не мерцает маяк.
И тому, кто не понял вещания звезд,—
Нестерпим окружающий мрак.

И у тех, кто не знал, что прошедшее есть,
Что грядущего ночь не пуста,—
Затуманила сердце усталость и месть,
Отвращенье скривило уста…

Было время надежды и веры большой —
Был я прост и доверчив, как ты.
Шел я к людям с открытой и детской душой,
Не пугаясь людской клеветы…

А теперь — тех надежд не отыщешь следа,
Всё к далеким звездам унеслось.
И к кому шел с открытой душою тогда,
От того отвернуться пришлось.

И сама та душа, что, пылая, ждала,
Треволненьям отдаться спеша,—
И враждой, и любовью она изошла,
И сгорела она, та душа.

И остались — улыбкой сведенная бровь,
Сжатый рот и печальная власть
Бунтовать ненасытную женскую кровь,
Зажигая звериную страсть…

Не стучись же напрасно у плотных дверей,
Тщетным стоном себя не томи:
Ты не встретишь участья у бедных зверей
Называвшихся прежде людьми.

Ты — железною маской лицо закрывай,
Поклоняясь священным гробам,
Охраняя железом до времени рай,
Недоступный безумным рабам.

9 июня 1916

О чем средь ужасов войны
Тоска и траур погребальный?
Куда бегут на звон печальный
Священной Греции сыны?
Давно от слез и крови взмокла
Эллада средь святой борьбы;
Какою ж вновь бедой судьбы
Грозят отчизне Фемистокла?

Чему на шатком троне рад
Тиран роскошного Востока,
За что благодарить пророка
Спешат в Стамбуле стар и млад?
Зрю: в Миссолонге гроб средь храма
Пред алтарем святым стоит,
Весь катафалк огнем блестит
В прозрачном дыме фимиама.

Рыдая, вкруг его кипит
Толпа шумящего народа,-
Как будто в гробе том свобода
Воскресшей Греции лежит,
Как будто цепи вековые
Готовы вновь тягчить ее,
Как будто и**дут на нее
Султан и грозная Россия…

Царица гордая морей!
Гордись не силою гигантской,
Но прочной славою гражданской
И доблестью своих детей.
Парящий ум, светило века,
Твой сын, твой друг и твой поэт,
Увянул Бейрон в цвете лет
В святой борьбе за вольность грека.

Из океана своего
Текут лета с чудесной силой:
Нет ничего уже, что было,
Что есть, не будет ничего.
Грядой возлягут на твердыни
Почить усталые века,
Их беспощадная рука
Преобратит поля в пустыни.

Исчезнут порты в тьме времен,
Падут и запустеют грады,
Погибнут страшные армады,
Возникнет новый Карфаген…
Но сердца подвиг благородный
Пребудет для души младой
К могиле Бейрона святой
Всегда звездою путеводной.

Британец дряхлый поздних лет
Придет, могильный холм укажет
И гордым внукам гордо скажет:
«Здесь спит возвышенный поэт!
Он жил для Англии и мира,
Был, к удивленью века, он
Умом Сократ, душой Катон
И победителем Шекспира.

Он всё под солнцем разгадал,
К гоненьям рока равнодушен,
Он гению лишь был послушен,
Властей других не признавал.
С коварным смехом обнажила
Судьба пред ним людей сердца,
Но пылкая душа певца
Презрительных не разлюбила.

Когда он кончил юный век
В стране, от родины далекой,
Убитый грустию жестокой,
О нем сказал Европе грек:
»Друзья свободы и Эллады
Везде в слезах в укор судьбы;
Одни тираны и рабы
Его внезапной смерти рады".

1824

Что мне делать с тобой, докучная ласточка!
Каждым утром меня — едва зарумянится
Небо алой зарей и бледная Цинтия
Там в туманы покатится, —
Каждым утром меня ты криком безумолкным
Будишь, будто назло! А это любимое
Время резвых детей Морфея, целительный
Сон на смертных лиющего.
Их крылатой толпе Зефиры предшествуют,
С ним сам Купидон летает к любовникам
Образ милых казать и счастьем мечтательным
Тешит жертвы Кипридины.
Вот уж третью зарю, болтливая ласточка,
Я с Филидой моей тобой разлучаюся!
Только в блеске красы пастушка появится
Иль Психеей иль Гебою,
Только склонит ко мне уста пурпуровые
И уж мой поцелуй, кипя нетерпением,
К ним навстречу летит, ты вскрикнешь — и милая
С грезой милой скрывается!
Ныне был я во сне бессмертных счастливее!
Вижу, будто бы я на береге Пафоса,
Сзади храм, вкруг меня и лилии,
Я дышу ароматами.
Взор не может снести сиянья небесного,
Волны моря горят, как розы весенние,
Светлый мир в торжестве и в дивном молчании,
Боги к морю склонилися. —
Вдруг вскипели валы и пеной жемчужною
С блеском вьются к берегам, и звуки чудесные
Слух мой нежат, томят, как арфа Еолова,
Я гляжу — вдруг является…
Ты ль рождаешься вновь из волн, Аматузия?
Боги! пусть это сон! Филида явилася
С той же лаской в очах и с той ж улыбкою —
Я упал, и, отчаянный,
«Ах, богиня! — вскричал, — зачем обольстить меня?
Ты неверн’а, а я думал Филидою
Век мой жить и дышать!» — «Утешься, обманутый,
Милый друг мой! (воскликнула)
Снова в наших лугах Филида, по-прежнему
В свежих к’удрях с венцом, в наряде пастушеском —
Друг, утешься, я все…» Болтливая ласточка,
Ты крикунья докучная,
Что мне делать с тобой — опять раскричалася!
Я проснулся — вдали едва зарумянилось
Небо алой зарей, и бледная Цинтия
Там в туманы скатилася.

Легенда

В двери кузницы Мария
Постучалась вечерком:
«Дай, кузнец, приют мне на ночь:
Спит мой сын, далёк мой дом».
Отворил кузнец ей двери.
Матерь Божия сидит,
Кормит сына и на пламя
Горна мрачного глядит.
Реют искры, ходит молот.
Дышит мастер тяжело.
Часто дланью загрубелой
Отирает он чело.
Рядом девочка-подросток
Приютилась у огня,
Грустно бледную головку
На безрукий стан склоня.
Говорит кузнец: «Вот дочка
Родилась калекой. Что ж,
Мать в могиле, дочь со мною,
Хоть и горько, да куёшь». —
«Разве так трудна работа?» —
«Не трудна, да тяжела.
Невелик мой ков для блага,
Много сковано для зла.
Вот ковать я начал гвозди.
Три из них меня страшат.
Эти гвозди к древу казни
Чьё-то тело пригвоздят.
Я кую, и словно вижу, —
Крест тяжёлый в землю врыт.
На кресте твой Сын распятый,
Окровавленный висит».
С криком ужаса Младенца
Уронила Божья Мать.
Быстро девочка вскочила,
Чтоб Малютку поддержать, —
И свершилось чудо! Прежде,
Чем на память ей пришло,
Что порыв её напрасен, —
В обнажённые светло,
Богом данные ей руки,
Лёг с улыбкою Христос.
«Ах, кузнец, теперь ты счастлив,
Мне же столько горьких слёз!»

Год написания: 1899-1906

Костер сооружен, и роковое
Готово вспыхнуть пламя; все молчит,-
Лишь слышен легкий треск, и в нижнем слое
Костра огонь предательски сквозит.

Дым побежал — народ столпился гуще;
Вот все они — весь этот темный мир:
Тут и гнетомый люд, и люд гнетущий,
Ложь и насилье, рыцарство и клир.

Тут вероломный кесарь, и князей
Имперских и духовных сонм верховный,
И сам он, римский иерарх, в своей
Непогрешимости греховной.

Тут и она — та старица простая,
Не позабытая с тех пор,
Что принесла, крестясь и воздыхая,
Вязанку дров, как лепту, на костер.

И на костре, как жертва пред закланьем,
Вам праведник великий предстоит:
Уже обвеян огненным сияньем,
Он молится — и голос не дрожит…

Народа чешского святой учитель,
Бестрепетный свидетель о Христе
И римской лжи суровый обличитель
В своей высокой простоте,-

Не изменив ни богу, ни народу,
Боролся он — и был необорим-
За правду божью, за ее свободу,
За все, за все, что бредом назвал Рим.

Он духом в небе — братскою ж любовью
Еще он здесь, еще в среде своих,
И светел он, что собственною кровью
Христову кровь он отстоял для них.

О чешский край! О род единокровный!
Не отвергай наследья своего!
О, доверши же подвиг свой духовный
И братского единства торжество!

И, цепь порвав с юродствующим Римом,
Гнетущую тебя уж так давно,
На Гусовом костре неугасимом
Расплавь ее последнее звено.

15 — 17 марта 1870

Весело бить вас, медведи почтенные,
Только до вас добираться невесело,—
Кочи, ухабины, ели бессменные!
Каждое дерево ветви повесило,
Каркает ворон над белой равниною,
Нищий в деревне за дровни цепляется.
Этой сплошной безотрадной картиною
Сердце подавлено, взор утомляется.
Ой! надоела ты, глушь новгородская!
Ой! истомила ты, бедность крестьянская!
То ли бы дело лошадка заводская,
С полостью санки, прогулка дворянская?.
Даже церквей здесь почти не имеется.
Вот наконец впереди развлечение:
Что-то на белой поляне чернеется,
Что-то дымится,— сгорело селение!
Бедных, богатых не различающий,
Шутку огонь подшутил презабавную:
Только повсюду еще украшающий
Освобожденную Русь православную
Столб уцелел — и на нем сохраняются
Строки: «Деревня помещика Вечева».
С лаем собаки на нас не бросаются,
Думают, видно: украсть вам тут нечего!
(Так. А давно ли служили вы с верою,
Лаяли, злились до самозабвения
И на хребте своем шерсть черно-серую
Ставили дыбом в защиту селения?.)
Да на обломках стены штукатуренной
Крайнего дома — должно быть, дворянского —
Видны портреты: Кутузов нахмуренный,
Блюхер бессменный и бок Забалканского.
Лошадь дрожит у плетня почернелого,
Куры бездомные с холоду ежатся,
И на остатках жилья погорелого
Люди, как черви на трупе, копошатся…

1863

Знать, хотеть, сметь, и молчать.
El Ktab

Знать, хотеть, молчать, и сметь — завещал Араб.
Знай, молчи, желай, и смей, если ты не слаб.
Если ж слаб, я говорю вовсе не с тобой,
Уходи, не прерывай сон мой голубой.
Сон мой алый, золотой, сон мой всех тонов,
Чьей усладой каждый миг так цветисто нов.
Вижу утро, вижу сад, каждый лепесток,
Розы губ, воздушный цвет белых рук и ног.
Розы губ, и губы роз, нежные как стих,
Опьяняющий намек раковин немых.
Звон струны, сплетенья струн, звонкий водоем,
Тело к телу, взор во взор, сладко быть вдвоем.
Раз ты властен, чтоб другой дрогнул, побледнев,
Знай, что вложен в разум твой вкрадчивый напев.
Раз хотеть умеешь ты, научись молчать,
Взор безгласный — для души — прочная печать.
Раз цветок к тебе глядит, ласки ждет твоей,
Наклонись к нему нежный, смелым быть умей.
Но, любя, не торопи розовой зари,
Дай раскрыться лепесткам, медленно гори.
Из познавших новый день мудрым будет тот,
Кто увидит — мрака в свет полный переход.
Венчик нежный обожай, о, счастливец ты,
Видишь, дышат пред тобой яркие цветы.
Сада пышного теперь стал ты властелин,
Где пьянеют гроздья роз, мускус, и жасмин.
Знать, хотеть, молчать, и сметь — радостный завет,
Этот светлый талисман дал нам Магомет.
Помни, сам Пророк сказал, бросив луч в мечты:
«В этом мире я люблю — женщин и цветы».

1
Была у булочника Надя,
Законная его жена.
На эту Надю мельком глядя,
Вы полагали, кто она…
И, позабыв об идеале
(Ах, идеал не там, где грех!)
Вы моментально постигали,
Что эта женщина — для всех…
Так наряжалась тривиально
В домашнее свое тряпье,
Что постигали моментально
Вы всю испорченность ее…
И, эти свойства постигая,
Вы, если были ловелас,
Давали знак, и к Вам нагая
В указанный являлась час…
От Вашей инициативы
Зависел ход второй главы.
Вам в руки инструмент. Мотивы
Избрать должны, конечно, Вы…
2
В июльский полдень за прилавком
Она читает «La Garconne»,
И мухи ползают по графкам
Расходной книги. В лавке — сон.
Спят нераспроданные булки,
Спит слипшееся монпасье,
Спят ассигнации в шкатулке
И ромовые бабы все.
Спят все эклеры и бриоши,
Тянучки, торты, крендельки,
Спит изумруд поддельной броши,
В глазах — разврата угольки.
Спят крепко сладкие шеренги
Непрезентабельных сластей,
Спят прошлогодние меренги,
Назначенные для гостей…
И Коля за перегородкой
Храпит, как верящий супруг.
Шуршит во сне своей бородкой
О стенки, вздрагивая вдруг.
И кондитрисса спит за чтеньем:
Ей книга мало говорит.
Все в лавке спит, за исключеньем
Живых страничек Маргерит!
3
Вдруг к лавке подъезжает всадник.
Она проснулась и — с крыльца.
Пред нею господин урядник,
Струится пот с его лица:
«Ну и жарища. Дайте квасу…»
Она — за штопор и стакан.
И левый глаз его по мясу
Ее грудей, другой — за стан…
«Что продается в Вашей лавке?»
«Все, что хотите». — «Есть вино?
Я, знаете ли, на поправке…»
«Нам разрешенья не дано…»
«А жаль. Теперь бы выпить — знатно…»
«Еще кваску? Есть лимонад…» —
И улыбнулась так занятно,
Как будто выжала гранат…
«Но для меня, быть может, все же
Найдется рюмочка вина?»
«Не думается. Не похоже», —
Кокетничает с ним она.
«А можно выпить Ваши губки
Взамен вина?» — промолвил чин. —
«Назначу цену без уступки:
Ведь уступать мне нет причин…» —
И засмеялась, заломила,
Как говорят, в три дорога…
Но это было все так мило,
Что он попал к ней на рога…
И порешили в результате,
Что он затеет с нею флирт,
А булочница будет, кстати,
Держать — «сна всякий случай» — спирт…
4
За ним пришел какой-то дачник,
Так, абсолютное ничто.
В руках потрепанный задачник.
Внакидку рваное пальто:
«Две булки по пяти копеек
И на копейку карамель…»
Голодный взгляд противно-клеек,
В мозгу сплошная канитель.
«Извольте, господин ученый», —
Почтительно дает пакет.
Берет он за шнурок крученый:
«Вот это правильно, мой свет!
Но как же это Вы узнали,
Что я в отставке педагог?» —
«А Ваш задачник?…» — И в финале
У них сговор в короткий срок:
Учитель получает булки
И булочницу самое.
За это в смрадном переулке
Дает урок сестре ее.
5
Потом приходит старый доктор:
«Позвольте шоколадный торт». —
«Как поживает Типси?» — «Дог-то?
А чтоб его подрал сам черт!
Сожрал соседских всех индюшек —
Теперь плати огромный куш…
Хе-хе, не жаль за женщин-душек,
Но не за грех собачьих душ!
Вы что-то будто похудели?
Что с Вами, барынька? давно ль?» —
«Мне что-то плохо в самом деле,
И все под ложечкою боль…» —
«Что ж, полечиться не мешало б…»
«Все это так, да денег нет…» —
«Ну уж, пожалуйста, без жалоб:
Я, знаете ли, не аскет:
Не откажусь принять натурой…
Согласны, что ли?» — «Отчего ж…» —
И всей своей дала фигурой
Понять, что план его хорош.
6
Но этих всех Надюше мало,
Всех этих, взятых «в переплет»:
Вот из бульварного журнала
Косноязычный виршеплет.
Костюм последней моды в Пинске
И в волосах фиксатуар,
Эпилептизм а la Вертинский,
И романтизм аla Нуар!..
«Божественная продавщица,
Мне ромовых десяток баб;
Pardon, не баба, а девица:
Девиц десяток с ромом!» — Цап
Своей рукой и в рот поспешно
Одну из девок ромовых.
Надюша ежится усмешно
И говорит: «Черкните стих
И обо мне: мне будет лестно
Прочесть в журналах о себе».
И виршеплет вопит: «Прелестно!
Но вот условия тебе:
За каждую строку по бабе,
Pardon, по девке ромовой!»
Смеется Наденька: «Ограбит
Пиит с дороги столбовой!
За каждое стихотворенье,
Что ты напишешь обо мне,
Зову тебя на чай с вареньем…»
«Наедине?» — «Наедине».
7
При посещеньи покупальцев
В кондитерской нарушен сон
От опытных хозяйских пальцев
До покупательских кальсон…
Вмиг просыпаются ватрушки,
Гато, и кухен, и пти-шу,
И, вторя разбитной вострушке,
Твердят: «Попробуйте, прошу…»
Всех пламенно влечет к Мамоне,
И, покупальцев теребя,
Жена и хлеб на кордомоне —
Все просят пробовать себя…
Когда ж приходит в лавку Коля,
Ее почтительный супруг,
Она, его усердно школя
(Хотя он к колкостям упруг!),
Дает понять ему, что свято
Она ведет торговый дом…
И рожа мужа глупо смята
Непостижимым торжеством!..

Toila

Внимая дикий рев погони,
И я бежал в пустыню, вдаль,
Взглянуть в глаза моей Горгоне,
Бежал скрестить со сталью сталь.
И в час, когда меня с врагиней
Сомкнуло бранное кольцо, —
Я вдруг увидел над пустыней
Ее стеклянное лицо.
Когда, гремя, с небес сводили
Огонь мечи и шла гроза —
Меня топтали в вихрях пыли
Смерчам подобные глаза.
Сожженный молнией и страхом,
Я встал, слепец полуседой,
Но кто хоть раз был смешан с прахом,
Не сложит песни золотой.
24-25 мая 1905 Лидино

…Ты — пой… Давно мои забыли сестры
Напевы солнца, спелых гроздей, влажных
Чаш лотоса, напевы гордых пальм,
Что рвутся из земли раздольным кликом жизни.
Забыта ими песня о свободе
И песнь зелота, что роняет лук,
Обвитый локоном возлюбленной… В унылых
Напевах севера, в часы чужих веселий,
В кругу врагов, возжаждавших изведать
Любовь Востока, — смуглые мои
Танцуют сестры. Пляска вьюг — их пляска…
Ты, чуждая, будь мне сестрой! Спаси
Песнь моего Востока. Как ручей,
На севере она заледенела
И носится, как ветер непогоды,
Взывающий в трубе. Горячий звук
Твоих напевов слушать их пришел
От низкорослых сосен, мхов и воровьев,
От торфяных болот, пустых, бесплодных, черных,
От снеговых степей, безбрежных, как тоска
Стареющего сердца… Я пришел
Из северной страны, страны, что вся — равнина,
Где вьюга и туман навеки поглощают
Весь жар любви, весь лучший сердца жар,
Все чаянья, всю власть и чару песен.
Что человек там может дать другому?
Там с утра дней моих я слушал по дворам
Напевы осени, томительные песни,
Летевшие из хриплых труб шарманки.
Там утра серые, там рос на крышах мох,
И, пресмыкаясь, песня мне сулила
Убожество души и тела, вечный ужас —
И ржавчиной мне падала на сердце…
………
Рукою пращуров твоих рассеян я,
Скитание меня сюда приводит.
Все дальше от Востока страны те,
В которых шаг за шагом умираю.
Вот, я слабею, в жилах стынет кровь,
Кипевшая когда-то в верой в Бога
И песней Вавилонский рек. Мое презренье,
Питавшее меня, питаемой мною,
Презренье господина, что своим же
Гоним рабом, — оно уж иссякает.
Священный огнь, таившийся, как лев,
В моих священных свитках, — с дня того
Как уголья на алтаре погасли, —
Слабеет. Лишь один еще пылает клок
Его багряной гривы. Год за годом
Я примиряюсь с севером, в его туманы
Я падаю, чужой болею болью,
Живу чужой надеждою… Моя же
Боль притаилась. Горе, горе мне!
Одно лишь поколенье — и, как труп,
Закоченею я…
………
Что мне до той страны — мне, отпрыску Востока?
Мои глаза давно уже устали
От ослепительных равнин, покрытых снегом.
В былые дни мои летели взоры
Над благовонными холмами Иудеи, —
Теперь они томятся над бескрайним
Простором черных, выжженных степей.
Тысячелетия тому назад
Мои стопы привыкли к раскаленным
Пескам пустынь, к обточенным волною
Камням на берегу родного Иордана, —
И вот среди лесов, сырых и мрачных,
Они в болоте мшистом погрязают.
Моя душа летит к Востоку, к солнцу,
По солнечным лучам мое тоскует тело,
И каждая мне ветвь, кивая, шепчет: «К солнцу!»
Пока еще я жив, вновь обрету его,
Прильну молитвенно к полусожженным злакам,
К подножью гордых пальм, сожженных этим солнцем,
К желтеющим волнам пустынного песка.
И кровь моя вскипит и с новой силой крикнет:
«Возмездия! Суда!»
И жизни ключ, заледеневший в стуже,
Прорвется вновь потоком вешних вод,
И загремит порывом новой воли.
Сон о Мессии, злую тьму поправшем,
Вновь станет, как лазурь, и светел, и глубок,
И если гибелью грозит мне возвращенье
На мой забытый, пламенный Восток —
С меня довольно, если это солнце
Меня сожжет, как жертву,
И ливни шумные размоют остов мой…
Так! Лучше пусть моею кровью скудной
Напьется хоть один цветок Востока,
Пусть в бороде моей совьет себе гнездо
Ничтожнейшая ласточка Ливана, —
Чем удобрять собой просторные поля,
Морозным инеем покрытые — и кровью
Моих невинно-убиенных братьев![1]

Была пора невинности счастливой,
Когда свой ум тревожный и пытливый
Я примирял с действительностью злой
Святых молитв горячею слезой;
Когда, дитя беспечное свободы,
В знакомых мне явлениях природы
Величие и мысль я находил
И жизнь мою, как дар небес, любил.
Теперь не то: сомнением томимый,
Я потерял свой мир невозмутимый —
Единую отраду бытия,
И жизнь моя не радует меня…
Бывают дни: измученный борьбою
В тиши ночной, с горячею мольбою
Склоняюсь я к подножию креста;
Слова молитв твердят мои уста,
Но сердце тем словам не отвечает,
И мысль моя бог знает где блуждает,
И сладких слез давно минувших лет
Ни на лице, ни на глазах уж нет.
Так, холодом темницы окруженный,
Скорбит порой преступник осужденный
И к прежним дням уносится мечтой
От горечи существенности злой,
Но бедняку лишь новое страданье
Приносит лет былых воспоминанье.

1849

Дом — не тележка у дядюшки Якова.
Господи боже! чего-то в ней нет!
Седенький сам, а лошадка каракова;
Вместе обоим сто лет.
Ездит старик, продает понемногу,
Рады ему, да и он-то того:
Выпито вечно и сыт, слава богу.
Пусто в деревне, ему ничего,
Знает, где люди: и куплю, и мену
На полосах поведет старина;
Дай ему свеклы, картофельку, хрену,
Он тебе всё, что полюбится, — на!
Бог, видно, дал ему добрую душу.
Ездит — кричит то и знай:

«По грушу! по грушу!
Купи, сменяй!»

«У дядюшки у Якова
Сбоина макова
Больно лакома —
На грош два кома!
Девкам утехи —
Рожки, орехи!
Эй! малолетки!
Пряники редки,
Всякие штуки:
Окуни, щуки,
Киты, лошадки!
Посмотришь — любы,
Раскусишь — сладки,
Оближешь губы!..»

«Стой, старина!» Старика обступили
Парней, и девок, и детушек тьма.
Все наменяли сластей, накупили —
То-то была суета, кутерьма!
Смех на какого-то Кузю печального:
Держит коня перед носом сусального;
Конь — загляденье, и лаком кусок…
Где тебе вытерпеть? Ешь, паренек!
Жалко девочку сиротку Феклушу:
Все-то жуют, а ты слюнки глотай…

«По грушу! по грушу!
Купи, сменяй!»

«У дядюшки у Якова
Про баб товару всякого.
Ситцу хорошего —
Нарядно, дешево!
Эй! молодицы!
Красны девицы,
Тетушки, сестры!
Платочки пестры,
Булавки востры,
Иглы не ломки,
Шнурки, тесемки!
Духи, помада,
Всё — чего надо!..»

Зубы у девок, у баб разгорелись.
Лен, и полотна, и пряжу несут.
«Стойте, не вдруг! белены вы объелись?
Тише! поспеете!.. » Так вот и рвут!
Зорок торгаш, а то просто беда бы!
Затормошили старинушку бабы,
Клянчат, ласкаются, только держись:
«Цвет ты наш маков,
Дядюшка Яков,
Не дорожись!»
— «Меньше нельзя, разрази мою душу!
Хочешь бери, а не хочешь — прощай!»

«По грушу! по грушу!
Купи, сменяй!»

«У дядюшки у Якова
Хватит про всякого.
Новы коврижки,
Гляди-ко: книжки!
Мальчик-сударик,
Купи букварик!
Отцы почтенны!
Книжки неценны;
По гривне штука —
Деткам наука!
Для ребятишек,
Тимошек, Гришек,
Гаврюшек, Ванек…
Букварь не пряник,
А почитай-ка,
Язык прикусишь…
Букварь не сайка,
А как раскусишь,
Слаще ореха!
Пяток — полтина,
Глянь — и картина!
Ей-ей утеха!
Умен с ним будешь,
Денег добудешь…
По буквари!
По буквари!
Хватай — бери!
Читай — смотри!»
И букварей таки много купили —
«Будет вам пряников: нате-ка вам!»
Пряники, правда, послаще бы были,
Да рассудилось уж так старикам.
Книжки с картинками, писаны четко —
То-то дойти бы, что писано тут!
Молча крепилась Феклуша-сиротка,
Глядя, как пряники дети жуют,
А как увидела в книжках картинки,
Так на глазах навернулись слезинки.
Сжалился, дал ей букварь старина:
«Коли бедна ты, так будь ты умна!»
Экой старик! видно добрую душу!
Будь же ты счастлив! Торгуй, наживай!

«По грушу! по грушу!
Купи, сменяй!»

1867

В этот светлый вечер мая,
В этот час весенних грез,
Матерь бога пресвятая,
Дай ответ на мой вопрос.

Там теперь сгустились тени,
Там поднялся аромат,
Там он ждет в тоске сомнений,
Смотрит в темень наугад.

Поцелуи, ласки, речи
И сквозь слезы сладкий смех…
Неужели эти встречи —
Только сети, только грех?

В тусклых днях унылой прозы,
Нежеланного труда,
Час свиданья видят грёзы,
Светит дальняя звезда.

Неужели искру рая
Погасить и встретить ночь?
Матерь бога пресвятая,
Ты сумеешь мне помочь!

Ты услышишь, Матерь-Дева,
Горький девичий вопрос
И ответишь мне без гнева
В этот час весенних грёз.

Бывают минуты, — тоскою убитый,
На ложе до утра без сна я сижу,
И нет на устах моих теплой молитвы,
И с грустью на образ святой я гляжу.

Вокруг меня в комнате тихо, безмолвно…
Лампада в углу одиноко горит,
И кажется мне, что святая икона
Мне в очи с укором и строго глядит.

И дума за думой на ум мне приходит,
И жар непонятный по жилам течет,
И сердце отрады ни в чем не находит,
И волос от тайного страха встает.

И вспомню тогда я тревогу желаний,
И жгучие слезы тяжелых утрат,
Неверность надежды и горечь страданий,
И скрытый под маской глубокий разврат,

Всю бедность и суетность нашего века,
Все мелочи жалких ничтожных забот,
Все зло в этом мире, всю скорбь человека,
И грозную вечность, и с жизнью расчет;

И вспомню я крест на Голгофе позорной,
Облитого кровью страдальца на нем,
При шуме и кликах насмешки народной
Поникшего тихо покорным челом…

И страшно мне станет от этих видений,
И с ложа невольно тогда я сойду,
Склоню пред иконой святою колени
И с жаркой молитвою ниц упаду.

И мнится мне, слышу я шепот невнятный,
И кто-то со мной в полумраке стоит;
Быть может, незримо, в тот миг благодатный,
Мой ангел-хранитель молитву творят.

И в душу прольется мне светлая радость,
И смело на образ тогда я взгляну,
И, чувствуя в сердце какую-то сладость.
На ложе я лягу и крепко засну.

1854

Старик садить сбирался деревцо.
«Уж пусть бы строиться; да как садить в те лета,
Когда уж смотришь вон из света!-
Так, Старику смеясь в лицо,
Три взрослых юноши соседних рассуждали.-
Чтоб плод тебе твои труды желанный дали,
То надобно, чтоб ты два века жил.
Неужли будешь ты второй Мафусаил?
Оставь, старинушка, свои работы:
Тебе ли затевать столь дальние расчеты,
Едва ли для тебя текущий верен час?
Такие замыслы простительны для нас:
Мы молоды, цветем и крепостью и силой,
А старику пора знакомиться с могилой».-
«Друзья! — смиренно им ответствует Старик,-
Из детства я к трудам привык;
А если от того, что делать начинаю,
Не мне лишь одному я пользы ожидаю,
То, признаюсь,
За труд такой еще охотнее берусь.
Кто добр, не все лишь для себя трудится.
Сажая деревцо, и тем я веселюсь,
Что если от него сам тени не дождусь,
То внук мой некогда сей тенью насладится,
И это для меня уж плод.
Да можно ль и за то ручаться наперед,
Кто здесь из нас кого переживет?
Смерть смотрит ли на молодость, на силу,
Или на прелесть лиц?
Ах, в старости моей прекраснейших девиц
И крепких юношей я провожал в могилу!
Кто знает: может быть, что ваш и ближе час
И что сыра земля покроет прежде вас».
Как им сказал Старик, так после то и было.
Один из них в торги пошел на кораблях:
Надеждой счастие сперва ему польстило;
Но бурею корабль разбило,-
Надежду и пловца — все море поглотило.
Другой в чужих землях,
Предавшися порока власти,
За роскошь, негу и за страсти
Здоровьем, а потом и жизнью заплатил.
А третий — в жаркий день холодного испил
И слег: его врачам искусным поручили,
А те его до смерти залечили.
Узнавши о кончине их,
Наш добрый Старичок оплакал всех троих.

1805

Мою страну зовут Россией.
Я в ней рожден, ее люблю.
И если б вы меня спросили,
Молю ль победы ей, — молю!
Да, я молю. Но оттого ли,
Что край мой лучше всех краев?…
Везде краса и святость боли,
И скорбь везде, где льется кровь…
И люди все же всюду люди, —
Утонченники ль, дикари ль, —
Ведущие в добре и худе
Свою банальную кадриль.
Я, призывающий к содружью
И к радостям тебя, земля,
Я жажду русскому оружью
Побед затем, что русский — я!
Ах, роднозём, как заусенец,
Докучен, иногда кровав.
Кто мыслит глубже, тот вселенец:
Тогда, как я, мой недруг прав.
Но если недруг прав разбоем,
Самозащитою я свят.
Мы победим. И успокоим,
И оправдаем всех солдат.

Год написания: без даты

Я жил как зверь пещерный,
Холодной тьмой объят,
Заветам ветхим верный,
Бездушным скалам брат.
Но кровь моя кипела
В томительном огне, —
И призрак злого дела
Творил я в тишине.
Над мраками пещеры,
Над влажной тишиной
Скиталися химеры,
Воздвигнутые мной.
На каменных престолах,
Как мрачные цари,
В кровавых ореолах
Мерцали упыри.
Безумной лаской нежить
Во тьме и тишине
Отверженная нежить
Сбиралася ко мне.
И я как зверь скитался
В кругу заклятых сил
И скверною питался,
Но смерти не вкусил.

Год написания: 1899-1906

Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела,
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?

У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?

Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?

И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?

Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?.

Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?

Иль, божьей рати лучший воин,
Он был с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством?.

Заботой тайною хранима
Перед иконой золотой,
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!

Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.

1837

Облаки лают,
Ревет златозубая высь…
Пою и взываю:
Господи, отелись!

Перед воротами в рай
Я стучусь:
Звездами спеленай
Телицу Русь.

За тучи тянется моя рука,
Бурею шумит песнь,
Небесного молока
Даждь мне днесь.

Грозно гремит твой гром,
Чудится плеск крыл.
Новый Содом
Сжигает Егудиил.

Но твердо, не глядя назад,
По ниве вод
Новый из красных врат
Выходит Лот.

2

Не потому ль в березовых
Кустах поет сверчок
О том, как ликом розовым
Окапал рожь восток;

О том, как Богородица,
Накинув синий плат,
У облачной околицы
Скликает в рай телят.

С утра над осенницею
Я слышу зов трубы.
Теленькает синицею
Он про глагол судьбы.

«О веруй, небо вспенится,
Как лай, сверкнет волна.
Над рощею ощенится
Златым щенком луна.

Иной травой и чащею
Отенит мир вода.
Малиновкой журчащею
Слетит в кусты звезда.

И выползет из колоса,
Как рой, пшеничный злак,
Чтобы пчелиным голосом
Озлатонивить мрак…»

3

Ей, россияне!
Ловцы вселенной,
Неводом зари зачерпнувшие небо,—
Трубите в трубы.

Под плугом бури
Ревет земля.
Рушит скалы златоклыкий
Омеж.

Новый сеятель
Бредет по полям,
Новые зерна
Бросает в борозды.

Светлый гость в колымаге к вам
Едет.
По тучам бежит
Кобылица.

Шлея на кобыле —
Синь.
Бубенцы на шлее —
Звезды.

4

Стихни, ветер,
Не лай, водяное стекло.
С небес через красные сети
Дождит молоко.

Мудростью пухнет слово,
Вязью колося поля,
Над тучами, как корова,
Хвост задрала заря.

Вижу тебя из окошка,
Зиждитель щедрый,
Ризою над землею
Свесивший небеса.

Ныне
Солнце, как кошка,
С небесной вербы
Лапкою золотою
Трогает мои волоса.

5

Зреет час преображенья,
Он сойдет, наш светлый гость,
Из распятого терпенья
Вынуть выржавленный гвоздь.

От утра и от полудня
Под поющий в небе гром,
Словно ведра, наши будни
Он наполнит молоком.

И от вечера до ночи,
Незакатный славя край,
Будет звездами пророчить
Среброзлачный урожай.

А когда над Волгой месяц
Склонит лик испить воды,—
Он, в ладью златую свесясь,
Уплывет в свои сады.

И из лона голубого,
Широко взмахнув веслом,
Как яйцо, нам сбросит слово
С проклевавшимся птенцом.

Не презирай людей! Безжалостной и гневной
Насмешкой не клейми их горестей и нужд,
Сознав могущество заботы повседневной,
Их страха и надежд не оставайся чужд.
Как друг, не как судья неумолимо-строгий,
Войди в толпу людей и оглянись вокруг,
Пойми ты говор их, и смутный гул тревоги,
И стон подавленный невыразимых мук.
Сочувствуй горячо их радостям и бедам,
Узнай и полюби простой и темный люд,
Внимай без гордости их будничным беседам
И, как святыню, чти их незаметный труд.
Сквозь мутную волну житейского потока
Жемчужины на дне ты различишь тогда:
В постыдной оргии продажного порока —
Следы раскаянья и жгучего стыда,
Улыбку матери над тихой колыбелью,
Молитву грешника и поцелуй любви,
И вдохновенного возвышенною целью
Борца за истину во мраке и крови.
Поймешь ты красоту и смысл существованья
Не в упоительной и радостной мечте,
Не в блесках и цветах, но в терниях страданья,
В работе, в бедности, в суровой простоте.
И, жаждущую грудь роскошно утоляя,
Неисчерпаема, как нектар золотой,
Твой подвиг тягостный сторицей награждая,
Из жизни сумрачной поэзия святая
Польется светлою, могучею струей.

1883