Длинные стихи

Мне видишься опять —
Язвительная,— ты…
Но — не язвительна, а холодна: забыла
Из немутительной, духовной глубины
Спокойно смотришься во все, что прежде было.
Я в мороках
Томясь,
Из мороков любя,
Я — издышавшийся мне подаренным светом,
Я, удушаемый, в далекую тебя,—
Впиваюсь пристально. Ты смотришь с неприветом.
О, этот долгий
Сон:
За окнами закат.
Палата номер шесть, предметов серый ворох,
Больных бессонный стон, больничный мой халат;
И ноющая боль, и мыши юркий шорох.
Метание —
По дням,
По месяцам, годам…
Издроги холода…
Болезни, смерти, голод…
И — бьющий ужасом в тяжелой злости там
Визжащий в воздухе, дробящий кости молот…
Перемелькала
Жизнь,
Пустой, прохожий рой —
Исчезновением в небытие родное.
Исчезновение, глаза мои закрой
Рукой суровою, рукою ледяною.

Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!

За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!
Пусть французишки гнилые
К нам пожалуют назад!
За тебя на черта рад,
Наша матушка Россия!

Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней, под шалашами,
Днем — рубиться молодцами,
Вечерком — горелку пить!
Станем, братцы, вечно жить
Вкруг огней, под шалашами!

О, как страшно смерть встречать
На постели господином,
Ждать конца под балхадином
И всечасно умирать!
О, как страшно смерть встречать
На постели господином!

То ли дело средь мечей:
Там о славе лишь мечтаешь,
Смерти в когти попадаешь,
И не думая о ней!
То ли дело средь мечей:
Там о славе лишь мечтаешь!

Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарской,
С вами век мне золотой!
Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!

1815

Почто меня от Аполлона,
Меркурий! ты ведешь с собой,
Средь пышного торговли трона
Мне кажешь ворох золотой?
Сбирать, завидовать — измлада
Я не привык, и не хочу.
Богатство ль старику награда?
Давно с нрезреиьем я топчу
Его всю прелесть равнодушно.
Коль я здоров, хлеб-соль имею,
И дар мне дан судьи, певца,
И челобитчиков я смею
Встречать с переднего крыльца,
И к небогатому богатый
За нуждою ко мне идет,
За храм — мои просты палаты,
За золото — солому чтет, —
На что же мне твоя излишность?
Но ах! когда я стал послушен
Тебе, мой вождь и бог златой, —
То будь и ты великодушен
И мой не отними покой;
Но хлопотать когда устану,
Весь день быв жертвой и игрой
Среброчешуйну океану, —
Позволь, как грянет гром, домой
Пришедшему обнять мне музу.
Да вместо виста и бостону
Я с ней на лире порезвлюсь,
Монаршу, божеску закону,
Суду и правде поучусь;
Не дам волкам овечки скушать;
А ты, коль хочешь одолжить,
Приди моей сей песни слушать,
Посеребрить, позолотить
Мою трубу Екатерине.

1794

Измученные ангелы мои!
Сопутники в большом и малом!
Сквозь дождь и мрак, по дьявольским кварталам
Я загонял вас. Вот они,
Мои вертепы и трущобы!
О, я не знаю устали, когда
Схожу, никем не знаемый, сюда,
В теснины мерзости и злобы.
Когда в душе всё чистое мертво,
Здесь, где разит скотством и тленьем,
Живит меня заклятым вдохновеньем
Дыханье века моего.
Я здесь учусь ужасному веселью:
Постылый звук тех песен обретать,
Которых никогда и никакая мать
Не пропоет над колыбелью.

Приходит осень, золотит
Венцы дубов. Трава полей
От продолжительных дождей
К земле прижалась; и бежит
Ловец напрасно по холмам:
Ему не встретить зверя там.
А если даже он найдет,
То ветер стрелы разнесет.
На льдинах ветер тот рожден,
Порывисто качает он
Сухой шиповник на брегах
Ильменя. В сизых облаках
Станицы белых журавлей
Летят на юг до лучших дней;
И чайки озера кричат
Им вслед, и вьются над водой,
И звезды ночью не блестят,
Одетые сырою мглой.
Приходит осень! Уж стада
Бегут в гостеприимну сень;
Краснея догорает день
В тумане. Пусть он никогда
Не озарит лучом своим
Густой новогородский дым,
Пусть не надуется вовек
Дыханьем теплым ветерка
Летучий парус рыбака
Над волнами славянских рек!
Увы! Пред властию чужой
Склонилась гордая страна,
И песня вольности святой
(Какая б ни была она)
Уже забвенью предана.
Свершилось! Дерзостный варяг
Богов славянских победил;
Один неосторожный шаг
Свободный край поработил!
Но есть поныне горсть людей,
В дичи лесов, в дичи степей;
Они, увидев падший гром,
Не перестали помышлять
В изгнанье дальном и глухом,
Как вольность пробудить опять;
Отчизны верные сыны
Еще надеждою полны:
Так, меж грядами темных туч,
Сквозь слезы бури, солнца луч
Увеселяет утром взор
И золотит туманы гор.

Год написания: 1830-1831

Положи ты руку на глаза мне,
Семь раз быстро-быстро закружи…
«Где теперь страна твоя?» скажи —
И к Востоку протяну я руку.
Как нежна рука твоя, подруга!
Кружится и никнет голова,
На ногах стою едва-едва, —
Но Восток — вон там! Смотри же: там он!
Ты, сестра, ждала, что ошибусь я,
Что на запад променяю я
Мой Восток и что рука моя
Юг тебе укажет или Север.
Милая, ты любишь эти страны?
Эти страны нравятся и мне.
Но в ответ на зов к родной стране
Ты зачем мне говоришь о чуждых?
Вот, представь, что мы в моих объятьях,
Что молитвенно душа твоя
Льнет ко мне — но непрестанно я
Восхваляю женщину другую.
Я еще страны моей не видел,
Но когда бы к моим родным полям
Был я вдруг перенесен — я там
Ничего б нежданного не встретил.
Знаю я, когда сегодня солнца
Из-за гор проглянет первый луч,
И когда края скалистых круч
Заблестят вечерними огнями.
Знаю я, когда там ливни льются
И когда прозрачны небеса,
И когда цветы поит роса
В тихой расцветающей долине.
Милая! Спроси — и я отвечу,
Много ль было меду в этот год,
Сколько молока теперь дает
Тучный скот на пастбищах Басана.
Погляди: там пыль столбом клубится.
С Гилеада сходит стадо коз…
Влажный ветер тайну мне принес:
Их пастух один в горах остался.
Слыша в скалах голос: «Милый, милый!» —
Знал пастух: его там дева ждет.
Дойных коз он отослал вперед,
И в горах остался о свирелью:
Ночи там, в стране моей, прохладны.
Если бы не девушки тех гор,
Не огонь их уст, не жгучий взор —
Ночевать в горах пастух не стал бы.
Может быть, я завтра же уеду.
Но, покинув здешние края,
Навсегда про них забуду я —
И забвенью сердце будет радо.
Может быть, расстанемся мы завтра.
Милый друг, чтобы памятной мне быть,
Чтоб не мог я и тебя забыть —
Ты пиши в страну мою родную.[1]

В норе с голоду не сидится,—
Пошла по лесу лисица —
Счастья-удачи искать,
Корму себе промышлять.
— Ух, какой дух ядреный!
Глядь, под березкой зеленой,
На самой опушке,
Лежит мясо в ловушке…
Села на хвост лисица,
Левым глазом косится,
Правым — глядит в небеса:
Недаром лиса!
На ту самую пору
Шел волк голодный по бору,
Потянул носом, бездельник,
Продрался сквозь можжевельник,
Облизнулся и молвил: «Эхма!
Что ж ты не ешь, кума?»
«Мясное? Ах ты, балда,
Да ведь нонче у нас середа!»
А волк ей в ответ: «Плевать…»
Да мясо зубами — хвать…
Попал волк горлом в силок,
Разогнулась вершинка,
Как литая пружинка,—
Канат его вверх поволок!
Дрыгает волк ногами,
Лязгает волк зубами,
А лисица-сестрица,—
Ей не сидится,—
Скорее к мясу прыжком,
Ест и играет зрачком.

Увидел бедняга-волк,
Зубами в воздухе щелк —
И хрипит: «А что ж середа?»
«Ничего, куманек, не беда…—
Отвечает лисица,—
Пусть тот попостится,
Кто под березой висит
И ножками дратву сучит…»

Наше злое время — время лютой битвы.
Прочь кимвал и лиру! Гимнов не просите,
Золотые струны на псалтири рвите!
Ненавистны песни, не к чему молитвы.
О щиты мечами гулко ударяя,
Дружно повторяйте клич суровой чести,
Клич, в котором слышен голос кровной мести,
Клич, в котором дышит сила огневая.
Песни будут спеты только после боя,
В лагере победы, — там огни зажгутся,
Там с гремящей лиры звуки понесутся,
Там польётся песня в похвалу героя.
Над телами ж мёртвых, ночью после сечи,
Будет петь да плакать только ветер буйный
И, плеща волною речки тихоструйной,
Поведёт с лозою жалобные речи.

«Прекрасный будет день», — сказал товарищ,
Взглянув на небо из окна повозки. —
Так, день прекрасный будет, — повторило
За ним мое молящееся сердце
И вздрогнуло от грусти и блаженства!..
Прекрасный будет день! Свободы солнце
Живей и жарче будет греть, чем ныне
Аристокрация светил ночных!
И расцветет счастливейшее племя,
Зачатое в объятьях произвольных,
Не на одре железном принужденья,
Под строгим, под таможенным надзором
Духовных приставов, — и в сих душах
Вольнорожденных вспыхнет смело
Чистейший огнь идей и чувствований —
Для нас, рабов природных, непостижный!
Ах, и для них равно непостижима
Та будет ночь, в которой их отцы
Всю жизнь насквозь томились безотрадно
И бой вели отчаянный, жестокий,
Противу гнусных сов и ларв подземных,
Чудовищных Ерева порождений!..
Злосчастные бойцы, все силы духа,
Всю сердца кровь в бою мы истощили —
И бледных, преждевременно одряхших
Нас озарит победы поздний День!..
Младого Солнца свежее бессмертье
Не оживит сердец изнеможенных,
Ланит потухших снова не зажжет!
Мы скроемся пред ним, как бледный месяц!
Так думал я и вышел из повозки
И с утренней усердною молитвой
Ступил на прах, Бессмертьем освященный!..
Как под высоким триумфальным сводом
Громадных облаков всходило Солнце,
Победоносно, смело и светло,
Прекрасный день природе возвещая.
Но мне при виде сем так грустно было,
Как месяцу, еще заметной тенью
Бледневшему на небе. — Бедный месяц!
В глухую полночь, одиноко, сиро,
Он совершил свой горемычный путь,
Когда весь мир дремал — и пировали
Одни лишь совы, призраки, разбой;
И днесь пред юным днем, грядущим в славе,
С звучащими веселием лучами
И пурпурной разлитою зарей,
Он прочь бежит… еще одно воззренье
На пышное всемирное светило —
И легким паром с неба улетит.
Не знаю я и не ищу предвидеть,
Что мне готовит Муза! Лавр поэта
Почтит иль нет мой памятник надгробный?
Поэзия Душе моей была
Младенчески-Божественной игрушкой —
И суд чужой меня тревожил мало.
Но меч, друзья, на гроб мой положите!
Я воин был! я ратник был свободы,
И верою и правдой ей служил
Всю жизнь мою в ее священной брани!

Год написания: 1829-1830

(В Сибирь)
Я благотворности труда
Еще, мой друг, не постигаю!
Лениться, говорят, беда, —
А я в беде сей утопаю
И пробудившись, забываю
О чем заботился вчера.
Мне иногда твердят: «Пора
Сдавить стихи твои станками:
Они раскупятся друзьями,
Друзья им прокричат: ура!
Веселые за полной чашей
Тогда, суд’арь, от славы вашей,
Или от вашего вина
Заговорит вся сторона
От Бельта до Сибири скучной,
Куда с запиской своеручной,
Пошлете другу толстый том».
Все хорошо, но я не в том
Свое блаженство полагаю:
За стих не ссорюся с умом,
А рифму к рифме приплетаю,
Лениво глядя за пером.
Напишет мне — я прочитаю;
Я прочитаю их друзьям:
Люблю внимать их похвалам,
Когда их похвалы достоин.
И я слыхал, что плох тот воин
Кто быть не думает вождем!
Так мыслю я, меж тем пером
Мешая истину с мечтами,
Почти забыл, что мы с тобой
Привыкли говорить сердцами, —
Забыл, что. друг далекий мой,
Прочтя мою систему лени,
Но неизвестный о друзьях,
По почте мне отправит пени
Наместо нежных уверений,
Что он и в дальних тех странах
Своих друзей не забывает,
Где мир, дряхлеющий во льдах,
Красою дикой поражает;
Что, как мелькнувшая весна
Там оживляет все творенье,
Так о друзьях мечта одна
Его приводит в восхищенье,
Его уносит в светлый край
Златых надежд, воспоминаний,
Где нет забот, где нет страданий
И слова грозного: прощай!
Будь счастлив, друг! не забывай
Веселых дней очарованья
И резвых спутников твоих!
Вот непритворные желанья
Далекому от круга их,
От круга радости веселой,
Где дружба нас и сын Семелы
Привыкли часто собирать,
Где можно все заботы света
С мундиром, с фраком скидавать,
Без лести похвалить поэта
И обо всем потолковать.

Тело — кружева изнанка,
Одинока и легка,
Ты срываешь спозаранку
Колыбели мотылька.

Вся — жизни радуги присуща,
Малиновому рту.
Кругом осокоревые кущи
И всё поет: цвету!

Север, запад, все сторонки
Замкнуты суровым садом.
Нехотя, но вперегонки
Я бегу с тобою рядом.

Черноокой горожанки
Косит око боязливо,
И вдруг медлительной южанки
Руку протянет за сливой.

Ах, юнак молодой,
Дай венок тебе надену,
Ты забудешь про бой
И забудешь измену.

Сядешь ты у ног покорно,
Будешь в очи мне глядеть,
И моя тебя задорно
Будет бить березой ветвь.

Дева, бойся указаний
Кремля белого Казани:
Стены, битвою пробиты,
Ведь негодны для защиты.

Хоть и низок Севастополь,
Целый год крепился он.
Я стройна, как гордый тополь,
Неприступна с всех сторон.

Прямодушнее туркмена
Нет на свете никого.
Дева милая, измена,
Право, право, не того…

С звонким смехом рассыпаясь,
Я смирюсь, щадя беднягу.
И, бледнея и шатаясь,
Я с тобою быстро лягу.

1912

Бывало, с детскими мечтами
Являлся ты как ангел дня,
Блистая белыми крылами,
Весенним голосом звеня;
Твой взор горел огнем надежды,
Ты волновал мечтами кровь
И сыпал с радужной одежды
Цветы, и рифмы, и любовь.

Прошли года. Ты вновь со мною,
Но грустно юное чело,
Глаза подернулись тоскою,
Одежду пылью занесло.
Ты смотришь холодно и строго,
Веселый голос твой затих,
И белых перьев много, много
Из крыльев выпало твоих.

Минуют дни, пройдут недели…
В изнеможении тупом,
Забытый всеми, на постели
Я буду спать глубоким сном.
Слетев под брошенную крышу,
Ты скажешь мне: «Проснися, брат!»
Но слов твоих я не услышу,
Могильным холодом объят.

1859

«Нет, братцы, нет: полусолдат
Тот, у кого есть печь с лежанкой,
Жена, полдюжины ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой!

Вы видели: я не боюсь
Ни пуль, ни дротика куртинца;
Лечу стремглав, не дуя в ус,
На нож и шашку кабардинца.

Всё так! Но прекратился бой,
Холмы усыпались огнями,
И хохот обуял толпой,
И клики вторятся горами,

И всё кипит, и всё гремит;
А я, меж вами одинокой,
Немою грустию убит,
Душой и мыслию далеко.

Я не внимаю стуку чаш
И спорам вкруг солдатской каши;
Улыбки нет на хохот ваш;
Нет взгляда на проказы ваши!

Таков ли был я в век златой
На буйной Висле, на Балкане,
На Эльбе, на войне родной,
На льдах Торнео, на Секване?

Бывало, слово: друг, явись_!
И уж Денис с коня слезает;
Лишь чашей стукнут — и Денис
Как тут — и чашу осушает.

На скачку, на борьбу готов,
И, чтимый выродком_глупцами,
Он, расточитель острых слов,
Им хлещет прозой и стихами.

Иль в карты бьется до утра,
Раскинувшись на горской бурке;
Или вкруг светлого костра
Танцует с девками мазурки.

Нет, братцы, нет: полусолдат
Тот, у кого есть печь с лежанкой,
Жена, полдюжины ребят,
Да щи, да чарка с запеканкой!»

Так говорил наездник наш,
Оторванный судьбы веленьем
От крова мирного — в шалаш,
На сечи, к пламенным сраженьям.

Аракс шумит, Аракс шумит,
Араксу вторит ключ нагорный,
И Алагёз, нахмурясь, спит,
И тонет в влаге дол узорный;

И веет с пурпурных садов
Зефир восточным ароматом,
И сквозь сребристых облаков
Луна плывет над Араратом.

Но воин наш не упоен
Ночною роскошью полуденного края…
С Кавказа глаз не сводит он,
Где подпирает небосклон
Казбека груда снеговая…

На нем знакомый вихрь, на нем громады льда,
И над челом его, в тумане мутном,
Как Русь святая, недоступном,
Горит родимая звезда.

1826

Победительница смертных,
Не имея сил терпеть
Красоты побед несметных,
Поразила Майну — смерть.
Возрыдали вкруг эроты,
Всплакал, возрыдал и я;
Музы, зря на мрачны ноты,
Пели гимн ей, — и моя
Горесть повторяла лира.
Убежала радость прочь,
Прелести сокрылись мира,
Тишина и черна ночь
Скутали мой дом в запоны.
От земли и от небес
Слышны эха только стоны;
Плачем мы — и плачет лес;
Воем мы — и воют горы.
Плач сей был бы без конца,
Если б алый луч Авроры,
Бог, что светит муз в сердца,
Не предстал и мне сияньем
Не влиял утехи в грудь.
«Помяни, — рек, — возлияньем
Доблесть — и покоен будь».
Взял я урну и росами
Чистыми, будто кристалл,
Полну наточил слезами,
Гроб облив, поцеловал.
И из праха возникают
Се три розы, сплетшись в куст,
Веселят, благоухают,
Разгоняют мрачну грусть.

1807

Не стану никакую
Я девушку ласкать.
Ах, лишь одну люблю я,
Забыв любовь земную,
На небе Божью Мать.

В себе я мыслить волен,
В душе поет весна.
Ах, часто в келье темной
Я звал ее с иконы
К себе на ложе сна.

И в час, как полночь било,
В веселый ночи мрак
Она как тень сходила
И в рот сосцы струила
Младенцу на руках.

И, сев со мною рядом,
Она шептала мне:
“Смирись, моя услада,
Мы встретимся у сада
В небесной стороне”.

1918 г.

Свет вечерний шафранного края,
Тихо розы бегут по полям.
Спой мне песню, моя дорогая,
Ту, которую пел Хаям.
Тихо розы бегут по полям.

Лунным светом Шираз осиянен,
Кружит звезд мотыльковый рой.
Мне не нравится, что персияне
Держат женщин и дев под чадрой.
Лунным светом Шираз осиянен.

Иль они от тепла застыли,
Закрывая телесную медь?
Или, чтобы их больше любили,
Не желают лицом загореть,
Закрывая телесную медь?

Дорогая, с чадрой не дружись,
Заучи эту заповедь вкратце,
Ведь и так коротка наша жизнь,
Мало счастьем дано любоваться.
Заучи эту заповедь вкратце.

Даже все некрасивое в роке
Осеняет своя благодать.
Потому и прекрасные щеки
Перед миром грешно закрывать,
Коль дала их природа-мать.

Тихо розы бегут по полям.
Сердцу снится страна другая.
Я спою тебе сам, дорогая,
То, что сроду не пел Хаям…
Тихо розы бегут по полям.

1924

Сухие, редкие, нечаянные встречи,
Пустой, ничтожный разговор,
Твои умышленно-уклончивые речи,
И твой намеренно-холодный, строгий взор,-
Всё говорит, что надо нам расстаться,
Что счастье было и прошло…

Но в этом так же горько мне сознаться,
Как кончить с жизнью тяжело.

Так в детстве, помню я, когда меня будили
И в зимний день глядел в замерзшее окно,-
О, как остаться там уста мои молили,
Где так тепло, уютно и темно!
В подушки прятался я, плача от волненья,
Дневной тревогой оглушен,
И засыпал, счастливый на мгновенье,
Стараясь на лету поймать недавний сон,
Бояся потерять ребяческие бредни…
Такой же детский страх теперь объял меня.
Прости мне этот сон последний
При свете тусклого, грозящего мне дня!

1869, 1874

Не приходи в часы волнений,
Сердечных бурь и мятежей,
Когда душа огнем мучений
Сгорает в пламени страстей.

Не приходи в часы раздумья,
Когда наводит демон зла,
Вливая в сердце яд безумья,
На нечестивые дела;

Когда внушеньям духа злого,
Как низкий раб, послушен ум,
И ничего в нем нет святого,
И много, много грешных дум.

Закон озлобленного рока,
Смерть, надо мной останови
И в черном рубище порока
Меня на небо не зови!

Не приходи тогда накинуть
Оков тяжелых на меня:
Мне будет жалко мир покинуть,
И робко небо встречу я…

Приди ко мне в часы забвенья
И о страстях и о земле,
Когда святое вдохновенье
Горит в груди и на челе;

Когда я, дум высоких полный,
Безгрешен сердцем и душой,
И бурной суетности волны
Меня от жизни неземной
Увлечь не в силах за собою;

Когда я мыслью улетаю
В обитель к горнему царю,
Когда пою, когда мечтаю,
Когда молитву говорю.

Я близок к небу — смерти время!
Нетруден будет переход;
Душа, покинув жизни бремя,
Без страха в небо перейдет…

12 ноября 1838

Вот оно! Восходит солнце! По долинам, по низам
Все еще туман клубится, прицепившийся к кустам.
Вот, качаясь, в высь взлетает. С озера сползает тень….
С непокрытой головою, брат, бежим — и встретим день!
По холмам и по долинам, потаенною тропой,
Там, где в даль межа змеится, увлажненная росой!
Где цветами роз и лилий тесный мой усеян путь, —
С вольной песней, словно дети, мчимся, счастьем нежа грудь!
В лес, к ручью! В хрустальной бездне ясный день заблещет нам!
Рассечем поток студенный, станем бегать по пескам.
В лес! У леса — тайны, шумы, сумрак, шорохи теней,
Звуки темные, глухие, дебри спутанных корней.
Там от века дремлют камни; там покой и тишина,
Смутный шорох листопада, злых оврагов глубина;
Там на дне долины вьется с легким шелестом ручей;
Запоздалого побега там не видит взор ничей;
Там нора косого зайца, гнезда ос в пустых дуплах;
Копошится крот на солнце, ястреб реет в небесах;
Вот-расщепленные буки, на стволах грибы сидят…
В буке белочки жилище, а в кустах таится клад.
Робко мышь глядит из норки… Груды хвои, муравьи…
Брошена прозрачным свитком кожа старая змеи.
Утром ястреб заунывно прокричит в пустую даль,
Ночью захохочет филин, пробуждающий печаль…
Запах листьев прошлогодних, сосен пряный аромат…
Там, в траве, семьею тесной подосинники сидят.
Боровик, валуй, масленок и пурпурный мухомор!
Здравствуйте, живите, будьте! Всех равно ласкает взор,
Жизнью тихой, жизнью мирной суждено вам здесь прожить,
И болеть, и в чарах леса волхвовать и ворожить…
Молча внемлю звукам леса я, Адама сын немой:
Чуждый миру их, иду я одинокою тропой.
О, когда б цветов и злаков речь могла мне быть слышна,
И вела б со мной беседу благовонная сосна!
Верно, есть, кто понимает говор листьев, шопот вод,
С недозрелой земляникой речи грустные ведет;
Кто целует, сострадая, расщепленный ствол сосны,
Кто поймет качанье дуба, шопот ветра, плеск волны;
Верно, есть, с кем чарой ночи рад делиться скромный гриб,
Кто играет с водолюбом, что к пузырикам прилип.
Кто с улыбкой умиленья смотрит на гнездо дроздов,
Глупой ящерице кличет: «Тише, берегись врагов!»
Есть же кто-нибудь, кто в скорби на себе одежды рвет,
Слыша, как топор по лесу с тяжким топотом идет!
Есть же холм уединенный духов и лесных дриад,
Где волшебным, властным словом чародеи ворожат.
Верно, есть в глубокой чаще, весь в морщинах, царь лесной, —
Словно дуба векового ствол, расколотый грозой;
На его густые кудри солнце льет лучи, чтоб жечь
Этот мох зелено-серый, ниспадающий до плеч:
Борода его — по пояс, мрачен взор из-под бровей,
Словно сумрака лесного темный взгляд из-за ветвей…
Верно, есть меж тонких сосен легкий замок тишины,
Сладкий всем, кого томили жизни тягостные сны…
Верно, есть лесные девы, быстрые, как блеск меча,
Смутные, как сумрак леса, легкие, как свет луча.
Стан их гибок и прозрачен; удивленно грустный взгляд —
Словно мотылек весенний, словно ручеек меж гряд,
В длинных косах, на одеждах — водяных цветов убор,
Их воздушным хороводам заплетен угрюмый бор
В те часы, когда над прудом виснет голубой туман,
А луна, бледна, ущербна, льет на землю свей дурман.

Сраженного косой Сатурна,
Кого средь воющих здесь рощ
Печальная сокрыла урна
Во мрачну, непробудну нощь?
Кому на ней чудес картина
Во мраморе изражена?
Крылатый жезл, котурн, личина,
Резец и с лирой кисть видна!
Над кем сей мавзолей священный
Вкруг отеняет кипарис
И лира гласы шлет плачевны?
Кто, Меценат иль Медицис,
Тут орошается слезами?
Чьи бледные лица черты
Луной блистают меж ветвями?
Кто зрится мне? — Шувалов, ты!
Ах, ты! — могу ль тебя оставить
Без благодарной песни я?
Тебя ли мне, тебя ль не славить?
Я твой питомец и — судья.
О нет! — уж муза возлетает
Моя ко облакам златым,
Вслед выспренних певцов дерзает
Воспеть тебе надгробный гимн.
Смерть мужа праведна — прекрасна!
Как умолкающий орган,
Как луч последний солнца ясна
Блистает, тонет в океан, —
Подобно в неизмерны бездны,
От мира тленного спеша,
Летит сквозь мириады звездны
Блаженная твоя душа.
Или как странник, путь опасный
Прошедший меж стремнин и гор,
Змей слыша свист, львов рев ужасный
Позадь себя во тьме, и взор
От зуб их отвратя, взбегает
С весельем на высокий холм, —
От мира дух твой возлетает
Так вечности в прекрасный дом.
Коль тень и преобразованье
Небесного сей дольний мир,
С высот лазурных восклицанье
И сладкое согласье лир
Я слышу, — вижу, душ блаженных
Полки встречать тебя идут!
В эфирных ризах, позлащенных,
Торжественную песнь поют:
«Гряди к нам, новый неба житель!
И отрясая прах земной,
Войди в нетленную обитель
И с высоты ее святой
Воззри на дол твой смертный, слезный,
На жизнь твою, и наконец
За подвиги твои полезны
Прими возмездия венец!
Ты бедных был благотворитель, —
И вечных насладися благ.
Ты просвещенья был любитель, —
И божества сияй в лучах.
Ты поощрял петь славу россов,
Ты чтил Петра, Елисавет, —
Внимай, как звучно Ломоносов
Здесь славу вечную поет!»
Поэзии бессмертно пенье
На небесах и на аемли;
Тот будет гроб у всех в почтенье,
Над коим лавры расцвели.
Науки сеял благотворной
Рукой и возращал любя, —
Свет от лампады благовонной
Возблещет вечно чрез тебя.
Планета ты, — что с солнца мира
Лучи бросала на других:
Ты в славе не являл кумира,
Ты видел смертных, слышал их.
Картина ты, — которой тени
Не рама в золоте — хвала;
Великолепие — для черни;
Для благородных душ — дела.
Но мрачен, темен сердца свиток,
В нем скрыты наших чувств черты:
Оселок честности — прибыток;
На нем блистал, как злато, ты.
Как полное мастик кадило,
Горя, другим ты запах дал;
Как полное лучей светило,
Ты дарованья озарял.
О1 сколько юношей тобою
Познания прияли свет!
Какою пламенной струею
Сей свет в потомство протечет!
Над царедворцевой могилой,
Над вождем молненосных гроз,
Когда раздастся вздох унылой,
Сверкнет здесь искра нежных слез.
Стой, урна, вечно невредима,
Шувалова являя вид!
Будь лирами пиитов чтима,
В тебе предстатель их сокрыт.
Внуши, тверди его доброты
Сей надписью вельможам в слух:
«Он жил для всенародной льготы
И покровительства наук».

1797

(Подражание Лермонтову)

В неведомой глуши, в деревне полудикой
Я рос средь буйных дикарей,
И мне дала судьба, по милости великой,
В руководители псарей.
Вокруг меня кипел разврат волною грязной,
Боролись страсти нищеты,
И на душу мою той жизни безобразной
Ложились грубые черты.
И прежде, чем понять рассудком неразвитым,
Ребенок, мог я что-нибудь,
Проник уже порок дыханьем ядовитым
В мою младенческую грудь.
Застигнутый врасплох, стремительно и шумно
Я в мутный ринулся поток
И молодость мою постыдно и безумно
В разврате безобразном сжег…
Шли годы. Оторвав привычные объятья
От негодующих друзей,
Напрасно посылал я грозные проклятья
Безумству юности моей.
Не вспыхнули в груди растраченные силы —
Мой ропот их не пробудил;
Пустынной тишиной и холодом могилы
Сменился юношеский пыл,
И в новый путь, с хандрой, болезненно развитой,
Пошел без цели я тогда
И думал, что душе, довременно убитой,
Уж не воскреснуть никогда.
Но я тебя узнал… Для жизни и волнений
В груди проснулось сердце вновь:
Влиянье ранних бурь и мрачных впечатлений
С души изгладила любовь…
Во мне опять мечты, надежды и желанья…
И пусть меня не любишь ты,
Но мне избыток слез и жгучего страданья
Отрадней мертвой пустоты…

1846

«Я была еще вчера полезна
Ближнему — теперь уж не могу!
Смерть одна желанна и любезна —
Пулю я недаром берегу...»

Вот и всё, что ты нам завещала,
Да еще узнали мы потом,
Что давно ты бедным отдавала,
Что добыть умела ты трудом.

Поп труслив — боится, не хоронит;
Убедить его мы не могли.
Мы в овраг, где горько ветер стонет,
На руках покойницу несли.

Схоронив, мы камень обтесали,
Утвердили прямо на гробу
И на камне четко написали
Жизнь и смерть, и всю твою судьбу.

И твои останки людям милы,
И укор, и поученье в них…
Нужны нам великие могилы,
Если нет величия в живых…

5 ноября 1877

За тяжёлым гусем старшим
Вперевалку, тихим маршем
Гуси шли, как полк солдат.

Овцы густо напылили,
И сквозь клубы серой пыли
Пламенел густой закат.

А за овцами коровы,
Тучногруды и суровы,
Шли, мыча, плечо с плечом.

На весёлой лошадёнке
Башкирёнок щелкал звонко
Здоровеннейшим бичом.

Козы мекали трусливо
И щипали торопливо
Свежий ивовый плетень.

У плетня на старой балке
Восемь штук сидят, как галки,
Исхудалые, как тень.

Восемь штук туберкулёзных,
Совершенно не серьёзных,
Ржут, друг друга тормоша.

И башкир, хозяин старый,
На раздольный звон гитары
Шепчет: «Больно караша!»

Вкруг сгрудились башкирята.
Любопытно, как телята,
В городских гостей впились.

В стороне худая дева
С волосами королевы
Удивленно смотрит ввысь.

Перед ней туберкулёзный
Жадно тянет дух навозный
И, ликуя, говорит —

О закатно-алой тризне,
О значительности жизни,
Об огне её ланит.

«Господа, пора ложиться —
Над рекой туман клубится».
— «До свиданья!», «До утра!»

Потонули в переулке
Шум шагов и хохот гулкий...
Вечер канул в вечера.

А в избе у самовара
Та же пламенная пара
Замечталась у окна.

Пахнет йодом, мятой, спиртом,
И, смеясь над бедным флиртом,
В стёкла тянется луна.

Мне нож подает и торопит:
«Возьми же — и грудь раздвои!»
А жадное сердце всё копит
Земные богатства свои.
Когда же глухое биенье
Порою задержит слегка —
Отчетливей слышу паденье
Червонца на дно сундука.
Вскочу ли я с ложа, усталый,
Ужасным разбуженный сном, —
Оно, надрываясь, в подвалы
Ссыпает мешок за мешком.
Когда же, прервав вереницу
Давно затянувшихся дней,
Впрягите в мою колесницу
Двенадцать отборных коней.
31 июля 1916

Солнца эфирная кровь,
Росный, серебряный слиток,
Нежность, восторг и любовь.
Вот он — пьянящий напиток
Знай: это — я, это — я,
Это — мои поцелуи.
Я зачарую тебя.
Струи, жемчужные струи!
Если с улыбкой пройдешь
Лугом, межой, перелеском,
Я — в закипевшую рожь
Брызну рассыпчатым блеском.
Если ты пьешь, чуть дыша,
Венчиком розовых губок, —
Знай, молодая душа —
Неба взметенного кубок.
Кубок лазурный испей:
Слаще, звончей и чудесней
Там — меж струистых зыбей —
Райские, райские песни.
Сердишься, прячешь кольцо, —
Душу грозою наполню,
Ярые тучи в лицо
Мечут янтарную молнью.

Петровское

Нежны berceuse«ные рессоры -
Путь к дорогому „кабаку“.
В нём наша встреча, — после ссоры,
Меж наших вечеров в Баку.

Я пил с армянским мильонером
Токай, венгерское вино.
В дыму сигар лилово-сером
Сойтись нам было суждено.

Походкой быстрой и скользящей,
Мне улыбаясь, в кабинет
Вошли Вы, тот же всё блестящий
Стилист, философ и поэт.

И вдохновенно Вам навстречу
Я встал, взволнованный, и вот -
Мы обнялись: для новой речи,
Для новых красок, новых нот!

О, Вы меня не осудили
За дерзкие мои слова,-
И вновь певцу лесных идиллий
Жизнь драгоценна и нова!

Я извиняюсь перед Вами,
Собрат, за вспыльчивость свою
И мне подвластными стихами
Я Вас по-прежнему пою!

Ярко звёзд мерцанье
В синеве небес;
Месяца сиянье
Падает на лес.
В зеркало залива
Сонный лес глядит;
В чаще молчаливой
Темнота лежит.
Слышен меж кустами
Смех и разговор;
Жарко косарями
Разведён костёр.
По траве высокой,
С цепью на ногах,
Бродит одиноко
Белый конь впотьмах.
Вот уж песнь заводит
Песенник лихой,
Из кружка выходит
Парень молодой.
Шапку вверх кидает,
Ловит — не глядит,
Пляшет-приседает,
Соловьём свистит.
Песне отвечает
Коростель в лугах,
Песня замирает
Далеко в полях…
Золотые нивы,
Гладь да блеск озёр,
Светлые заливы,
Без конца простор,
Звёзды над полями,
Глушь да камыши…
Так и льются сами
Звуки из души!

Июль 1858

В дверях покинутого храма
С кадил недвижных фимиама
Еще струился синий дым,
Когда за юною четою
Пошли мы пестрою толпою,
Под небом ясным, голубым.

Покровом облаков прозрачных
Оно, казалось, новобрачных
Благословляло с высоты,
И звуки музыки дрожали,
И словно счастье обещали
Благоухавшие цветы.

Людское горе забывая,
Душа смягчалася больная
И оживала в этот час…
И тихим, чистым упоеньем,
Как будто сладким сновиденьем,
Отвсюду веяло на нас.

Начало 1870-х годов

Вьюга пела.
И кололи снежные иглы.
И душа леденела.

Ты запрокинула голову в высь.
Ты сказала: «Глядись, глядись,
Пока не забудешь
Того, что любишь».

И указала на дальние города линии,
На поля снеговые и синие,
На бесцельный холод.

И снежных вихрей подъятый молот
Бросил нас в бездну, где искры неслись,
Где снежинки пугливо вились…

Какие-то искры,
Каких-то снежинок неверный полет…
Как быстро — так быстро
Ты надо мной
Опрокинула свод
Голубой…

Метель взвилась,
Звезда сорвалась,
За ней другая…
И звезда за звездой
Понеслась,
Открывая
Вихрям звездным
Новые бездны.

В небе вспыхнули темные очи
Так ясно!
И я позабыл приметы
Страны прекрасной —
В блеске твоем, комета!
В блеске твоем, среброснежная ночь!

И неслись опустошающие
Непомерные года,
Словно сердце застывающее
Закатилось навсегда.

Но бредет за дальним полюсом
Солнце сердца моего,
Льдяным скованное поясом
Безначалья твоего.

Так взойди ж в морозном инее,
Непомерный свет — заря!
Подними над далью синей
Жезл померкшего царя!

3 января 1907

В равнинах Ужаса, на север обращенных,
Седой Пастух дождливых ноябрей
Трубит несчастие у сломанных дверей —
Свой клич к стадам давно похороненных.

Кошара из камней тоски моей былой
В полях моей страны, унылой и проклятой,
Где вьется ручеек, поросший бледной мятой,
Усталой, скучною, беззвучною струей.

И овцы черные с пурпурными крестами
Идут, послушные, и огненный баран,
Как скучные грехи, тоскливыми рядами.

Седой Пастух скликает ураган.
Какие молнии сплела мне нынче пряха?
Мне жизнь глядит в глаза и пятится от страха.[1]