Длинные стихи

Вскрою двери ржавые столетий,
Вслед за Данте семь кругов пройду,
В зыбь земных сказаний кину сети,
Воззову сонм призраков к суду!
Встаньте, вызову волхва послушны,
Взоры с ужасом вперяя в свет,
Вы, чья плоть давно — обман воздушный,
Вы, кому в бесстрастье — схода нет!
Встань, Элисса, с раной серповидной!
Встань, Царица, на груди с ехидной!
Встань, Изотта, меч не уклоняя!
Встань, Франческа, ей сестра родная!
Встань, Джульетта, пряча склянку с ядом!
Встань с ней, Гретхен, руки в узах, рядом!
Встаньте все, кто жизнь вливал в последний
Поцелуй, чтоб смерть сразить победней!
Вас не раз я оживлял сквозь слово,
Как Улисс, поил вас кровью строф!
Встаньте вкруг, творите суд сурово, —
Здесь на сцене дрожь моих висков!
Мне ответьте, судьи тьмы, не так ли
Парид вел Елену в Илион,
Бил не тот же ль сердца стук в Геракле,
В час, когда встречал Иолу он!
2 мая 1921

Пришла весна — цветет земля,
Древа шумят в венцах зеленых,
Лучами солнца позлащенных,
Красуются луга, поля,
Стада вокруг холмов играют,
На ветвях птички воспевают
Приятность теплых, ясных дней,
Блаженство участи своей!

И лев, среди песков сыпучих,
Любовь и нежность ощутил;
И хищный тигр в лесах дремучих
Союз с Природой заключил.
Любовь! везде твоя держава;
Везде твоя сияет слава;
Земля есть твой огромный храм.
Тебе курится фимиам
Цветов, и древ, и трав душистых,
На суше, на водах сребристых,
Во всех подсолнечных странах,
Во всех чувствительных сердцах!
Но кто дерзает мир священный,
Мир кроткий, мир блаженный
Своею злобой нарушать?.
Бессмертный человек!.. созданный
Собой Натуру украшать!..
Любимец божества избранный!
Венец творения и цвет!

Когда Природа оживает,
Любовь сердца зверей питает,
Он кровь себе подобных льет;*
Безумства мраком ослепленный
И адской желчью упоенный,
Терзает братий и друзей,
Ко счастью вместе с ним рожденных,
Душою, чувством одаренных,
Отца единого детей!

* Начало военных действий весною.

1 мая 1793

Дремлют полною луной
Озаренные поляны.
Бродят белые туманы
Над болотною травой.

Мертвых веток черный ворох,
Бледных листьев слабый лепет,
Каждый вздох и каждый шорох
Пробуждают в сердце трепет.

Ночь под ярким блеском лунным
Холодеющая спит,
И аккордом тихоструйным
Ветерок не пролетит.

Неразгаданная тайна —
В чащах леса… И повсюду
Тишина — необычайна.
Верю сказке, верю чуду…

1893

Альфонс садится на коня;
Ему хозяин держит стремя.
«Сеньор, послушайтесь меня:
Пускаться в путь теперь не время,
В горах опасно, ночь близка,
Другая вента далека.
Останьтесь здесь: готов вам ужин;
В камине разложен огонь;
Постеля есть — покой вам нужен,
А к стойлу тянется ваш конь».
— «Мне путешествие привычно
И днем и ночью — был бы путь,-
Тот отвечает,- неприлично
Бояться мне чего-нибудь.
Я дворянин,- ни чорт, ни воры
Не могут удержать меня,
Когда спешу на службу я».
И дон Альфонс коню дал шпоры,
И едет рысью. Перед ним
Одна идет дорога в горы
Ущельем тесным и глухим.
Вот выезжает он в долину;
Какую ж видит он картину?
Кругом пустыня, дичь и голь,
А в стороне торчит глаголь,
И на глаголе том два тела
Висят. Закаркав, отлетела
Ватага черная ворон,
Лишь только к ним подъехал он.
То были трупы двух гитанов,
Двух славных братьев-атаманов,
Давно повешенных и там
Оставленных в пример ворам.
Дождями небо их мочило,
А солнце знойное сушило,
Пустынный ветер их качал,
Клевать их ворон прилетал.
И шла молва в простом народе,
Что, обрываясь по ночам,
Они до утра на свободе
Гуляли, мстя своим врагам.

Альфонсов конь всхрапел и боком
Прошел их мимо, и потом
Понесся резво, легким скоком,
С своим бесстрашным седоком.

1836

Ну, поскрипи, сверчок! Ну, спой, дружок запечный!
Дружок сердечный, спой! Послушаю тебя —
И, может быть, с улыбкою беспечной
Припомню всё: и то, как жил любя,

И то, как жил потом, счастливые волненья
В душе измученной похоронив навек,-
А там, глядишь, усну под это пенье.
Ну, поскрипи! Сверчок да человек —

Друзья заветные: у печки, где потепле,
Живем себе, живем, скрипим себе, скрипим,
И стынет сердце (уголь в сизом пепле),
И всё былое — призрак, отзвук, дым!

Для жизни медленной, безропотной, запечной
Судьба заботливо соединила нас.
Так пой, скрипи, шурши, дружок сердечный
Пока огонь последний не погас!

8 августа 1912

  Богиня резвая, слепая,
  Худых и добрых дел предмет,
  В которую влюблён весь свет,
  Подчас некстати слишком злая,
  Подчас роскошна невпопад,
  Скажи, Фортуна дорогая,
  За что у нас с тобой не лад?
  За что ко мне ты так сурова?
  Ни в путь со мной не молвишь слова,
  Ни улыбнешься на меня?
  И между тем, как я из ласки
  Тебе умильны строю глазки,
  Ты, важность гордую храня,
  Едва меня приметить хочешь,
  Иль в добрый час чуть-чуть слегка
  Блеснувши мне издалека,
  Меня надеждою волочишь.

Как мрак бежит перед зарёй,
  Как лань, гонима смертью злою,
  Перед свистящею стрелою,
  Так ты бежишь передо мной
  И хочешь скрыться вон из виду;
  Когда другим, все мне в обиду,
  Ты льешься золотой рекой
  И в том находишь всю забаву,
  Чтоб множить почесть их и славу.

Но коль ко мне ты так дика,
  Позволь же, чтоб хотя слегка
  Моя пропела скромна лира
  Твои причудливы дела
  И их бы счетом отдала
  На суд всего честного мира.
  За что любимцев нежа сих,
  Как внуков бабушка своих,
  Везде во всем им помогаешь,
  Всегда во всем им потакаешь?
  Назло завидливым умам,
  Под облака их взносишь домы,
  Как чародейные хоромы,
  Какие в сказках слышны нам.
  На темны ледники холодны
  Сбираешь вины превосходны
  Со всех четырёх света стран;
  Арабски дороги металлы,
  Индийски редкие кристаллы
  В огрузлый сыплешь их карман?
  Когда, мой друг, у нас в заводе
  Ни яблоков моченых нет
  Приправить скромный наш обед,
  Тогда ты, в перекор природе,
  Их прихотливым вкусам льстишь
  И в зимних месяцах жестоких
  На пышных их столах широких
  Им сладки персики растишь;
  Румянишь сливы мягки, белы
  И, претворя стол в райский сад,
  В фарфоры сыплешь виноград,
  И дыни, и арбузы спелы.
  Когда весна везде мертва,
  Тогда у них она жива.
  В крещенски лютые морозы
  На их столах блистают розы.
  Ни в чем для них отказа нет!
  Восток им вины редки ставит,
  Голландия червонцы плавит,
  Им угождает целый свет.
  Лукреции платки их ловят,
  И те, которые злословят
  Прелестно божество утех,
  Для них его не ставят в грех.
  Они лишь только пожелают,
  И в жертву им сердца пылают.

  Пускай вздыхает Адонис,
  Пусть за победами он рыщет;
  Напрасно целый век просвищет:
  Он в Мессалинах скромность сыщет
  И встретит святость у Лаис;
  А им к весталкам ход свободен.
  С тобой, будь гадок, как Азор,
  При счастье гадок — не укор:
  Без роду будешь благороден,
  Без красоты пригож и мил.

Пусть, изо всех надувшись сил,
  Герой о громкой славе грезит,
  На стены мечется и лезет.
  Бок о бок трется с смертью злой,
  Бригады с ног валит долой;
  Пусть вечность он себе готовит
  И лбом отважно пули ловит;
  Пусть ядры сыплет так, как град,
  Все это будет невпопад,
  И труд его совсем напрасен,
  Коль он с тобою не согласен.

Как слабый след весла в волнах
  Едва родится, исчезает.
  Как лунный свет в густых парах
  Едва мелькнёт и умирает, -
  Так дел его геройских плод
  И мал, и беден, и беспрочен:
  Ему как будто изурочен
  Во храм болтливой славы вход.
  Никто его нигде не знает;
  Он города берет в полон:
  О нем никто не вспоминает,
  Как будто б в свете не был он;
  И вся его награда в том,
  Что, дравшись двадцать лет иль боле.
  Герой домой придёт пешком,
  Все зубы растерявши в поле.

Но если ты кого в герои
  Захочешь, друг мой, посвятить,
  Ни брать тому не надо Трои,
  Ни флотов жечь, ни турков бить.
  Пускай сидит он вечно дома,
  Не лезет вон из колпака;
  Военного не зная грома,
  Он будет; брать издалека
  И страшны крепости и грады:
  В Мадрите сидя, он осады
  На пышный поведет Пекин,
  Возьмёт приступом Византин,
  И, не знакомясь век со шпагой,
  Помпеев, Кесарев затмит
  И всю вселенну удивит
  Своею храбростью, отвагой;
  Его причислят к чудесам,
  И в те часы, когда он сам
  Не будет знать, чем он так славен,
  Богам вдруг сделается равен
  И возвеличен к небесам.

Пусть горделивый суетится,
  Чтобы чинов, честей добиться;
  Пусть ищет случая блистать
  Законов строгим наблюденьем,
  Рассудком, истиной, ученьем,
  И на чреду вельможи стать,
  Как хочешь, будь ты так исправен,
  Бесчисленны труды терпи,
  Работай день и ночь, не спи,
  Но если для тебя не нравен,
  Останешься последним равен:
  За правду знатью не любим,
  За истину от всех гоним,
  Умрёшь и беден и бесславен.
  А ты, схвативши дурака,
  Назло уму, рассудку, чести.
  Чрез подлости, пронырства, лести,
  Возносишь в знать под облака.
  Тебе и то в нем очень важно,
  Что он у знатных по утрам
  В прихожих стены трет отважно,
  Развозит вести по домам,
  Исправный счёт ведёт рогам,
  Из пользы такает и спорит,
  Умеет кстати подшутить
  Или, чтоб время проводить,
  Честных людей бесчестно ссорит,
  И ты за то горой ему
  Богатства сыплешь в воздаянье.
  Иль глупости и злодеянья
  У счастья служат все в найму?

Когда взгляну в твои палаты,
  В них редко виден мне мудрец;
  Но иль порочный, иль глупец.
  Один дурачится из платы,
  Другой для выгоды своей,
  Родни не зная, ни друзей,
  Чтобы ладнее быть с тобою,
  Готов из мира сделать Трою;
  А ты, уму наперекор,
  Ни в малый с ним не входишь спор:
  А ты его по шерстке гладишь,
  К честям ведёшь и в славу рядишь.

Пускай трудится домовод
  Честным трудом нажить именье
  И истощает все уменье
  С приходом согласить расход;
  Уметь ко времени засеять
  И в добрый час с полей убрать;
  Уметь минуты не терять
  И деньги так, как сор, не веять;
  Как будто бы из-под обуха
  За труд ты платишь потовой,
  Некстати у него засуха,
  Некстати дождик проливной.
  Прогнав град сильный полосою,
  Ты им нередко, как косою,
  Мертвишь на нивах нежный плод;
  Трудов награду истребляешь
  И вмиг надежду погубляешь,
  Которой он ласкался год.

А в городе твоим стараньем
  Шестеркин с небольшим познаньем
  Науки лёгкой банк метать,
  На рубль рубли стадами тянет,
  Пред ним руте — богатства мать
  Едва загнется и увянет.
  С рублём начавши торг такой,
  Шестеркин мой почти в два года
  Разбогател, как воевода,
  И скачет хватской четверней.
  Ему что день, то новы сроки
  С понтеров собирать оброки.
  С тех пор как ладен он с тобой,
  Своим уменьем и проворством,
  А более твоим потворством,
  Не сотню в мир пустил с сумой.

Пускай другой в трудах хлопочет;
  На это мой герой хохочет,
  Мораль такую в грязь он мнет,
  Трудами жить ничуть не хочет,
  Не сеет он, а только жнёт,
  И веселенько век живёт.

Вот как ты, Счастье, куролесишь;
  Вот как неправду с правдой весишь!
  Ласкаешь тем, в ком чести нет,
  Уму и правде досаждая,
  Безумство, наглость награждая,
  Ты портишь только здешний свет.

Я вижу, ты, мой друг, уж скучишь
  И, может быть, меня проучишь
  За то, что я немножко смел
  И правду высказать умел.

Послушай, я не кинусь в слезы:
  Мне шутка все твои угрозы.
  Что я стараюсь приобресть,
  То не в твоих руках хранится;
  А чем не можешь поделиться,
  Того не можешь и унесть.

Еще никто
Не управлял планетой,
И никому
Не пелась песнь моя.
Лишь только он,
С рукой своей воздетой,
Сказал, что мир —
Единая семья.

Не обольщен я
Гимнами герою,
Не трепещу
Кровопроводом жил.
Я счастлив тем,
Что сумрачной порою
Одними чувствами
Я с ним дышал
И жил.

Не то что мы,
Которым все так
Близко,—
Впадают в диво
И слоны…
Как скромный мальчик
Из Симбирска
Стал рулевым
Своей страны.

Средь рева волн
В своей расчистке,
Слегка суров
И нежно мил,
Он много мыслил
По-марксистски,
Совсем по-ленински
Творил.

Нет!
Это не разгулье Стеньки!
Не пугачевский
Бунт и трон!
Он никого не ставил
К стенке.
Все делал
Лишь людской закон.

Он в разуме,
Отваги полный,
Лишь только прилегал
К рулю,
Чтобы об мыс
Дробились волны,
Простор давая
Кораблю.

Он — рулевой
И капитан,
Страшны ль с ним
Шквальные откосы?
Ведь, собранная
С разных стран,
Вся партия его —
Матросы.

Не трусь,
Кто к морю не привык:
Они за лучшие
Обеты
Зажгут,
Сойдя на материк,
Путеводительные светы.

Тогда поэт
Другой судьбы,
И уж не я,
А он меж вами
Споет вам песню
В честь борьбы
Другими,
Новыми словами.

Он скажет:
«Только тот пловец,
Кто, закалив
В бореньях душу,
Открыл для мира наконец
Никем не виданную
Сушу».

17 января 1925, Батум

Единый раз свершилось чудо:
Порвалась связь в волнах времен.
Он был меж нами, и отсюда
Смотрел из мира в вечность он.
Все эти лики, эти звери,
И ангелы, и трубы их
В себе вмещали в полной мере
Грядущее судеб земных.
Но в миг, когда он видел бездны,
Ужели ночь была и час,
И все вращался купол звездный,
И солнца свет краснел и гас?
Иль высшей волей провиденья
Он был исторгнут из времен,
И был мгновеннее мгновенья
Всевидящий, всезрящий сон?
Все было годом или мигом,
Что видел, духом обуян,
И что своим доверил книгам
Последний вестник Иоанн?
Мы в мире времени, — отсюда
Мир первых сущностей незрим.
Единый раз свершилось чудо —
И вскрылась вечность перед ним.

Любезный именинник,
О Пущин дорогой!
Прибрел к тебе пустынник
С открытою душой;
С пришельцем обнимися —
Но доброго певца
Встречать не суетися
С парадного крыльца.
Он гость без этикета,
Не требует привета
Лукавой суеты;
Прими ж его лобзанья
И чистые желанья
Сердечной простоты!
Устрой гостям пирушку;
На столик вощаной
Поставь пивную кружку
И кубок пуншевой.
Старинный собутыльник!
Забудемся на час.
Пускай ума светильник
Погаснет ныне в нас;
Пускай старик крылатый
Летит на почтовых:
Нам дорог миг утраты
В забавах лишь одних!

Ты счастлив, друг сердечный!
В спокойствии златом
Течет твой век беспечный,
Проходит день за днем;
И ты в беседе Граций,
Не зная черных бед,
Живешь, как жил Гораций,
Хотя и не поэт.
Под кровом небогатым
Ты вовсе не знаком
С зловещим Гипократом,
С нахмуренным попом;
Не видишь у порогу
Толпящихся забот;
Нашли к тебе дорогу
Веселость и Эрот;
Ты любишь звон стаканов
И трубки дым густой,
И демон метроманов
Не властвует тобой.
Ты счастлив в этой доле.
Скажи, чего же боле
Мне другу пожелать?
Придется замолчать…

Дай бог, чтоб я, с друзьями
Встречая сотый май,
Покрытый сединами,
Сказал тебе стихами:

Вот кубок; наливай!

Веселье! будь до гроба
Сопутник верный наш,
И пусть умрем мы оба
При стуке полных чаш!

О ты, страна моя, насыщенная морем,
Страна безмолвных гор и величавых туч,
Струящих вечности и тайны свет священный,
Скользя по белизне твоих отвесных круч.
Я принял всю тебя: и скорбь твоих усталых,
Прохлады жаждущих, испепеленных жнитв,
И мрак пещер твоих, где сладкий хлад покоя
Встречает беглецов, презревших ярость битв.
Ты вся моя. Люблю песков твоих неярких
Струенье нежное на берегу морском
И алость пышную цветов, что теплым утром
Трепещут, как сердца, под легким ветерком.
Впервые предо мной ты на заре открылась
В унылой наготе холмов — и вся была,
Как слабая душа, что жаждет избавленья —
Как пламя, скорбь твоя мне сердце обожгла.
В тебя поверил я. Припав к земле, я слушал
Песнь сердца твоего. На каждый холмик твой
Усталую главу доверчиво склонял я,
Из камня каждого священный пил покой.
Никто не ведает про то, что мне шептали
Твой каждый кустик, терн в расщелине скалы,
Когда, волнуемый печалью странно-древней,
Я брел долинами в часы вечерней мглы.
Когда душа дрожит пред щедростью Господней,
Как сладок ветерок твоих святых ночей!
Как сердце веселит усталому скитальцу —
Среди пустынных гор напев твоих ключей!
Мать-родина! Ты нам — как мореходам гавань.
В тебе конец пустынь, покой и мирный сон.
К твоим горам бредут от всех пределов мира
Скитальцы всех времен, наречий и племен.
В плодах твоих долин — какой избыток пышный!
Как мягко шелестит в ручьях твоих вода!
Как одиночество вершин твоих прекрасно!
Как сердцем волен тот, кто добредет сюда!

Безнаказанно не воплощается
Целомудренная мечта, —
И Тринадцатая встречается
В белых лилиях у креста…
А встречается, — начинается
Предсмертная красота.
Встретил женщину небывалую,
Невозможную на земле, —
Береги ее, так усталую,
Так озлобленную в земном зле,
Всею нежностью запоздалою
Возожги восторг на челе.
До Тринадцатой жизни не было:
Повстречавшаяся — конец:
Отвергающая — жизнь потребовала
И сплела гробовой венец.
Все ошибочное вдруг ослепло,
Как прозрела правда сердец.
В светлой мрачности, в мрачной светлости,
В скорбной радостности конца —
Столь значительные незаметности
Предназначенного лица.
Я молюсь твоей нежной бледности,
И в глазах твоих — два кольца…

1915. Апрель

Смотри, о Делия, как вянет сей цветочек;
С какой свирепостью со стебелька
Вслед за листочком рвет листочек
Суровой осени рука!

Ах! скоро, скоро он красы своей лишится,
Не станет более благоухать;
Последний скоро лист свалится,
Зефир не будет с ним играть.

Угрюмый Аквилон нагонит тучи мрачны,
В уныние природу приведет,
Оденет снегом долы злачны, —
Твой взор и стебля не найдет…

Так точно, Делия, дни жизни скоротечной
Умчит Сатурн завистливый и злой
И блага юности беспечной
Ссечет губительной косой…

Всё изменяется под дланью Крона хладной
Остынет младости кипящей кровь;
Но скука жизни безотрадной
Под старость к злу родит любовь!

Тогда, жестокая, познаешь, как ужасно
Любовью тщетною в душе пылать
И на очах не пламень страстный,
Но хлад презрения встречать.

1821

«Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей
И опять за работу приняться!
Промотал хомуты, промотал лошадей, —
Верно, по миру хочешь таскаться?
Ведь и так от соседей мне нету житья,
Показаться на улицу стыдно;
Словно в трубы трубят: что, родная моя,
Твоего Пантелея не видно?
А ты думаешь: где же опричь ему быть,
Чай, опять загулял с бурлаками…
И сердечко в груди закипит, закипит,
И, вздохнувши, зальешься слевами». —
«Не дурачь ты меня, — муж жене отвечал, —
Я не первый денек тебя знаю,
Да по чьей же я милости пьяницей стал
И теперь ни за что пропадаю?
Не вино с бурлаками — я кровь свою пью,
Ею горе мое заливаю,
Да за чаркой тебя проклинаю, змею,
И тебя и себя проклинаю!
Ах ты, время мое, золотая пора,
Не видать уж тебя, верно, боле!
Как, бывало, с зарей на телегах с двора
Едешь рожь убирать в свое поле:
Сбруя вся на заказ, кони — любо взглянуть,
Словно звери, из упряжи рвутся;
Не успеешь, бывало, вожжой шевельнуть —
Уж голубчики вихрем несутся,
Пашешь — песню поешь, косишь — устали нет;
Придет праздник — помолишься богу,
По деревне идешь — и почет, и привет:
Старики уступают дорогу!
А теперь… Одного я вот в толк не возьму:
В закромах у нас чисто и пусто;
Ину пору и нету соломы в дому,
В кошеле и подавно не густо;
На тебя ж поглядишь — что откуда идет:
Что ни праздник — иная обновка;
Оно, может, тебе и господь подает,
Да не верится… что-то неловко!..»
— «Не велишь ли ты мне в старых тряпках
ходить? —
Покрасневши, жена отвечала. —
Кажись, было на что мне обновки купить, —
Я ведь целую зимушку пряла.
Вот тебе-то, неряхе, великая честь!
Вишь, он речи какие заводит:
Самому же лаптишек не хочется сплесть,
А зипун-то онучи не стоит».
— «Поистерся немного, не всем щеголять;
Бедняку что бог дал, то и ладно.
А ты любишь гостей-то по платью встречать,
Сосед ходит недаром нарядно».
— «Ах, родные мои, — закричала жена, —
Уж и гостя приветить нет воли!
Ну, хорош муженек хороши времена:
Не води с людьми хлеба и соли!
Да вот на-ка тебе! Не по-твоему быть!
Я не больно тебя испугалась!
Таки будет сосед ко мне в гости ходить,
Чтоб сердечко твое надрывалось!»
— «Коли так, ну и так! — муж жене отвечал. —
Мне тебя переучивать поздно;
Уж и то я греха много на душу взял,
А соседа попробовать можно…
Перестанет кричать! Собери-ка поесть»
Я и то другой день без обеда,
Дай хоть хлеба ломоть да влей щей, коли есть
Молоко-то оставь для соседа".
— «Да вот хлеба-то я не успела испечь! —
Жена, с лавки вскочивши, сказала. —
Коли хочешь поесть, почини прежде печь...» —
И на печку она указала.
Муж ни слова на это жене не сказал;
Взял зипун свой и шапку с постели,
Постоял у окна, головой покачал
И пошел куда очи глядели.
Только он из ворот, сосед вот он — идет,
Шляпа набок, халат нараспашку,
От коневьих сапог чистым дегтем несет,
И застегнута лентой рубашка.
«Будьздоров, Пантелей! Что повесил, брат, нос?
Аль запала в головушку дума?»
— «Видишь, бойкий какой! А ты что мне
за спрос?» —
Пантелей ему молвил угрюмо.
«Что так больно сердит! знать, болит голова,
Или просто некстати зазнался?.»
Пантелей второпях засучал рукава,
Исподлобья кругом озирался.
«Эх, была не была! Ну, держися, дружок!» —
И мужик во всю мочь развернулся
Да как хватит соседа с размаху в висок,
И не охнул — бедняк протянулся.
Ввечеру Пантелей уж сидел в кабаке
И, слегка подгульнув с бурлаками,
Крепко руку свою прислонивши к щеке,
Песни пел, заливаясь слезами.

25 февраля 1854

Памяти Барсова

Зверь зверем. С крученкой во рту.
За поясом два пистолета.
Был председателем «Совета»,
А раньше грузчиком в порту.

Когда матросы предлагали
Устроить к завтрашнему дню
Буржуев общую резню
И в город пушки направляли, —

Всем обращавшимся к нему
Он заявлял спокойно волю:
— «Буржуй здесь мой, и никому
Чужим их резать не позволю».

Гроза прошла на этот раз:
В нем было чувство человечье —
Как стадо он буржуев пас:
Хранил, но стриг руно овечье.

Когда же вражеская рать
Сдавила юг в германских кольцах,
Он убежал. Потом опять
Вернулся в Крым при добровольцах.

Был арестован. Целый год
Сидел в тюрьме без обвиненья
И наскоро «внесен в расход»
За два часа до отступленья.

25 августа 1919
Коктебель

Напрасно в час печали непонятной
Я говорю порой,
Что разлюбил навек и безвозвратно
Несчастный призрак твой,
Что скоро всё пройдет, как сновиденье…
Но отчего ж пока
Меня томят и прежнее волненье,
И робость, и тоска?
Зачем везде, одной мечтой томимый,
Я слышу в шуме дня,
Как тот же он, живой, неотразимый,
Преследует меня?
Настанет ночь. Едва в мечтаньях странных
Начну я засыпать,
Над миром грез и образов туманных
Он носится опять.
Проснусь ли я, припомню ль сон мятежный,
Он тут — глаза блестят;
Таким огнем, такою лаской нежной
Горит могучий взгляд…
Он шепчет мне: «Забудь твои сомненья!»
Я слышу звуки слов…
И весь дрожу, и снова все мученья
Переносить готов.

18 марта 1857

Лиловато-розовый закат
Нежно мглист и чист в окне вагона.
Что за радость нынче мне сулят
Стенки тонкие вагона?

Унесусь я, близко ль, далеко ль,
От того, что называю домом,
Но к душе опять всё та же боль
Приползет путем знакомым.

В день, когда мне ровно пятьдесят
Лет судьба с насмешкой отсчитала.
На пленительный смотрю закат,
И всё то же в сердце жало.

То, о чем сказать не смею сам,
Потому что слово слишком больно,
Пусть заря расскажет небесам.
Ей не трудно и не больно.

17 февраля 1913

_Посвящается А.С.Челищеву

1

«Вы шумите. Табачная гарь
дымносиние стелет волокна.
Золотой мой фонарь
зажигает лучом ваши окна.

Это я в заревое стекло
к вам стучусь в час вечерний.
Снеговое чело
Разрывают, вонзаясь, иглы терний.

Вот скитался я долгие дни
и тонул в предвечерних туманах.
Изболевшие ноги мои
в тяжких ранах.

Отворяют. Сквозь дымный угар
задают мне вопросы.
Предлагают, открыв портсигар,
папиросы.

Ах, когда я сижу за столом
и, молясь, замираю
в неземном,
предлагают мне чаю…

О, я полон огня,
предо мною виденья сияют…
Неужели меня
никогда не узнают?.»

2

Помним все. Он молчал,
просиявший, прекрасный.
За столом хохотал
кто-то толстый и красный.

Мы не знали тогда ничего.
От пирушки в восторге мы были.
А его,
как всегда, мы забыли.

Он, потупясь, сидел
с робким взором ребенка.
Кто-то пел
звонко.

Вдруг
он сказал, преисполненный муки,
побеждая испуг,
взявши лампу в дрожащие руки:

«Се дарует нам свет
Искупитель,
я не болен, нет, нет:
я — Спаситель...»

Так сказав, наклонил
он свой лик многодумный…
Я в тоске возопил:
«Он — безумный».

3

Здесь безумец живет.
Среди белых сиреней.
На террасу ведет
ряд ступеней.

За ограду на весь
прогуляться безумец не волен…
Да, ты здесь!
Да, ты болен!

Втихомолку, смешной,
кто-то вышел в больничном халате,
сам не свой,
говорит на закате.

Грусть везде…
Усмиренный, хороший,
пробираясь к воде,
бьет в ладоши.

Что ты ждешь у реки,
еле слышно колебля
тростники,
горьких песен зеленого стебля?

Что, в зеркальность глядясь,
бьешь в усталую грудь ты тюльпаном?
Всплеск, круги… И, смеясь,
утопает, закрытый туманом.

Лишь тюльпан меж осоки лежит
весь измятый, весь алый…
Из больницы служитель бежит
и кричит, торопясь, запоздалый.

Март 1904, Москва

Я плакал безумно, ища идеал,
Я струны у лиры в тоске оборвал…
Я бросил в ручей свой лавровый венок…
На землю упал… и кровавый цветок
Сребристой росою окапал меня
…Увидел я в чаще мерцанье огня:
То фавн козлоногий, усевшись на пне,
Закуривал трубку, гримасничал мне,
Смеялся на горькие слезы мои,
Кричал: Как смешны мне страданья твои…

Но я отвернулся от фавна, молчал…
И он, уходя, мне язык показал;
Копытом стуча, ковылял меж стволов.
Уж ночь распростерла свой звездный покров…
____________

Я плакал безумно, ища идеал…
Я струны у лиры в тоске оборвал…
О, где же ты, счастье!.. Цветок кровяной
Беззвучно качнулся, поник надо мной…
Обход совершая, таинственный гном
Внезапно меня осветил фонарем
И, видя горючие слезы мои,
Сказал: Как смешны мне страданья твои…
Но я отвернулся от гнома, молчал…
И он, одинокий, свой путь продолжал.
____________

Я плакал безумно, ища идеал…
Я струны у лиры в тоске оборвал…
И ветер вздохнул над уснувшей сосной,
И вспыхнул над лесом рассвет золотой…
Гигант — вечный странник — куда-то спешил;
Восток его радостный лик золотил…
Увидел меня, головой мне кивнул,
В восторге горячем руками всплеснул
И криком окрестность потряс громовым:
Что было — прошло, разлетелось, как дым!..
Что было не будет! Печали земли
В туманную Вечность, мой брат, отошли…
Я красный цветок с ликованьем сорвал
И к пылкому сердцу его прижимал…

В осенний день по стынущим полянам
Дымящиеся водят борозды
Не пахари;
Не радуется ранам
Своим земля;
Не плуг вскопал следы;
Не семена пшеничного посева,
Не ток дождей в разъявшуюся новь, —
Но сталь и медь,
Живую плоть и кровь
Недобрый Сеятель
В годину Лжи и Гнева
Рукою щедрою посеял…
Бед
И ненависти колос,
Змеи плевел
Взойдут в полях безрадостных побед,
Где землю-мать
Жестокий сын прогневил.

3 февраля 1915
Париж

Снова мы первые дни человечества!
Адам за Адамом
Проходят толпой
На праздник Байрама
Словесной игрой.
В лесах золотых
Заратустры,
Где зелень лесов златоуста!
Это был первый день месяца Ая.
Уснувшую речь не забыли мы
В стране, где название месяца — Ай.
И полночью Ай тихо светит с небес,
Два слова, два Ая,
Два голубя бились
В окошко общей таинственной были…
Алое падает, алое
На древках с высоты.
Мощный труд проходит, балуя
Шагом взмах своей пяты.
Трубачи идут в поход,
Трубят трубам в рыжий рот.
Городские очи радуя
Золотым письмом полотен,
То подымаясь, то падая,
Труд проходит, беззаботен.
Трубач, обвитый змеем
Изогнутого рога!
Веселым чародеям
Широкая дорога!
Несут виденье алое
Вдоль улицы знаменщики,
Воспряньте, все усталые!
Долой, труда погонщики!
Это день мирового Байрама.
Поодаль, как будто у русской свободы на паперти,
Ревнивой темницею заперты,
Строгие грустные девы ислама.
Черной чадрою закутаны,
Освободителя ждут они.
Кардаш, ружье на изготовку
Руками взяв, несется вскачь,
За ним летят на джигитовку
Его товарищи удач.
Их смуглые лица окутаны в шали,
А груди в высокой броне из зарядов,
Упрямые кони устало дышали
Разбойничьей прелестью горных отрядов.
Он скачет по роще, по камням и грязям,
Сквозь ветер, сквозь чащу, упорный скакун,
И ловкий наездник то падает наземь,
То вновь вверх седла изваянья чугун.
Так смуглые воины горных кочевий
По-братски несутся, держась за нагайку,
Под низкими сводами темных деревьев,
Под рокот ружейный и гром балалайки.

1921

Честь ли вам, поэты-братья,
В напускном своем задоре
Извергать из уст проклятья
На певцов тоски и горя?

Чем мы вам не угодили,
Поперек дороги стали?
Иль не искренни мы были
В песнях горя и печали?

Иль братались мы позорно
С ложью темною людскою?
Нет! всю жизнь вели упорно
Мы борьбу с царящей тьмою.

Наше сердце полно было
К человечеству любовью,
Но от мук оно изныло,
Изошло от боли кровью.

Честны были в нас стремленья, —
Чисты были мы душою, —
Так за что ж кидать каменья
В нас, измученных борьбою?!

1878

Что ты задумал, несчастный?
Что ты дерзнул обещать?.
Помысел самый опасный —
Авторитеты карать!

В доброе старое время,
Время эклог и баллад,
Пишущей братии племя
Было скромнее стократ.

С неостывающим жаром
С детства до старости лет
На альманачника даром
Пишет, бывало, поэт;

Скромен как майская роза,
Он не гнался за грошом.
Самая лучшая проза
Тоже была нипочем.

Руки дыханием грея,
Труженик пел соловьем,
А журналист, богатея,
Строил — то дачу, то дом.

Нынче — ужасное время,
Нет и в поэтах души!
Пишущей братии племя
Стало сбирать барыши.

Всякий живет сибаритом…
Майков, Полонский и Фет —
Подступу к этим пиитам,
Что называется, нет!

Дорог ужасно Тургенев —
Публики первый герой —
Эта Елена, Берсенев,
Этот Инсаров… ой-ой!

Выгрузишь разом карманы
И поправляйся потом!
На Гончарова романы
Можно бы выстроить дом.

Даже ученый историк
Деньги лопатой гребет:
Корень учения горек,
Так подавай ему плод!

Русский обычай издревле
«Брать — так уж брать» говорит…
Вот Молинари дешевле,
Но чересчур плодовит!

Мало что денег: почету
Требовать стали теперь;
Если поправишь работу,
Рассвирепеет, как зверь!

«Я журналисту полезен —
Так сознаваться не смей!»
Будь осторожен, любезен,
Льсти, унижайся, немей.

Я ли, — о боже мой, боже! —
Им угождать не устал?
А как повел себя строже,
Так совершено пропал:

Гордость их так нестерпима,
Что ни строки не дают
И, как татары из Крыма,
Вон из журнала бегут…

То было, может быть, давно,
А может быть, совсем недавно.
Ты, опираясь на окно,
Ждала меня, как Ярославна.
А я, как Игорь, что в полон
Был взят ордою половецкой,
Томился, звал,- и Аполлон
Манил меня улыбкой детской.
Не мог препятствия кандал
Я сбросить, пылу чувств в угоду,
И я страдал, и я рыдал,
Моля судьбу вернуть свободу.
Мне улыбнулся как-то день,-
И я бежал к тебе бесславно.
Ты шла по саду, точно тень,
Грустна, верна, как Ярославна.
Была задумчивая ночь
Погружена в свои загадки…
Ты шла спокойно, без оглядки,
Я — за тобой, но вскоре — прочь:
Раз не почувствовала ты
Своей душой, чутьем прихода
Того, кто близок,- что мечты!
Что упоенье! Что свобода!..
И я ушел… В душе темно…
А ты все ждешь, как Ярославна…
То было, может быть, давно,
Но может быть, совсем недавно.

Январь 1909

Море воет, море стонет,
И во мраке, одинок,
Поглощен волною, тонет
Мой заносчивый челнок.

Но, счастливец, пред собою
Вижу звездочку мою —
И покоен я душою,
И беспечно я пою:

«Молодая, золотая
Предвещательница дня,
При тебе беда земная
Недоступна до меня.

Но сокрой за бурной мглою
Ты сияние свое —
И сокроется с тобою
Провидение мое!»

По притихшим редакциям,
По растерзанным фракциям,
По рутинным гостиным,
За молчанье себя награждая с лихвой,
Несётся испуганный вой:
Отбой, отбой,
Окончен бой,
Под стол гурьбой!
Огонь бенгальский потуши,
Соси свой палец, не дыши,
Кошмар исчезнет сам собой -
Отбой, отбой, отбой!
Читали, как сын полицмейстера ездил по городу,
Таскал по рынку почтеннейших граждан за бороду,
От нечего делать нагайкой их сёк,
Один — восемьсот человек?
Граждане корчились, морщились,
Потом послали письмо со слезою в редакцию
И обвинили… реакцию.
Читали?
Ах, политика узка
И притом опасна.
Ах, партийность так резка
И притом пристрастна.
Разорваны по листику
Программки и брошюры,
То в ханжество, то в мистику
Нагие прячем шкуры.
Славься, чистое искусство
С грязным салом половым!
В нём лишь черпать мысль и чувство
Нам — ни мёртвым ни живым.
Вечная память прекрасным и звучным словам!
Вечная память дешёвым и искренним позам!
Страшно дрожать по своим беспартийным углам
Крылья спалившим стрекозам!
Ведьмы, буки, чёрные сотни,
Звёздная палата, «чёрный кабинет»...
Всё проворней и всё охотней
Лезем сдуру в чужие подворотни -
Влез. Молчок. И нет как нет.
Отбой, отбой,
В момент любой,
Под стол гурьбой.
В любой момент
Индифферент:
Семья, горшки,
Дела, грешки -
Само собой.
Отбой, отбой, отбой!
«Отречёмся от старого мира...»
И полезем гуськом под кровать.
Нам, уставшим от шумного пира,
Надо свежие силы набрать.
Ура!!

1
История людей —
История войны,
Разнузданность страстей
В театре Сатаны.
Страна теснит страну,
И взгляд встречает взгляд.
За краткую весну
Несчетный ряд расплат.
У бешенства мечты
И бешеный язык,
Личина доброты
Спадает в быстрый миг.
Что правдою зовут,
Мучительная ложь.
Смеются ль, — тут как тут
За пазухою нож.
И снова льется кровь
Из темной глубины.
И вот мы вновь, мы вновь —
Актеры Сатаны.
2
Боже мой, о, Боже мой, за что мои страданья?
Нежен я, и кроток я, а страшный мир жесток.
Явственно я чувствую весь ужас трепетанья
Тысяч рук оторванных, разбитых рук и ног.
Рвущиеся в воздухе безумные гранаты,
Бывший человеческим и ставший зверским взгляд,
Звуков сумасшествия тяжелые раскаты,
Гимн свинца и пороха, напевы пуль звенят.
Сонмы пчел убийственных, что жалят в самом деле,
И готовят Дьяволу не желтый, красный мед,
Соты динамитные, летучие шрапнели,
Помыслы лиддитные, свирепый пулемет.
А далеко, в городе, где вор готовит сметы,
Люди крепковыйные смеются, пьют, едят.
Слышится: «Что нового?» Слегка шуршат газеты.
«Вы сегодня в Опере?» — «В партере, пятый ряд».
Широко замыслены безмерные мученья,
Водопад обрушился, и Хаос властелин,
Все мое потоплено, кипит, гудит теченье, —
Я, цветы сбирающий, что ж сделаю один!
3
«Кто визжит, скулит, и плачет?»
Просвистел тесак.
«Ты как мяч, и ум твой скачет,
Ты щенок, дурак!»
«Кто мешает битве честной?»
Крикнуло ружье.
«Мертвый книжник, трус известный,
Баба, — прочь ее!»
«Кто поет про руки, ноги?»
Грянул барабан.
«Раб проклятый, прочь с дороги,
Ты должно быть пьян!»
Гневной дробью разразился
Грозный барабан.
«Если штык о штык забился,
Штык затем и дан!»
Пушки глухо зарычали,
Вспыхнул красный свет,
Жерла жерлам отвечали,
Ясен был ответ.
Точно чей-то зов с амвона
Прозвучал в мечте.
И несчетные знамена
Бились в высоте.
Сильный, бодрый, гордый, смелый,
Был и я солдат,
Шел в безвестные пределы,
Напрягая взгляд.
Шло нас много, пели звоны.
С Неба лили свет
Миллионы, миллионы
Царственных планет.

Окрест — дорог извилистая сеть.
Молчание — ответ взывающим.
О, долго ль будешь в небе ты висеть
Мечом, бессильно угрожающим?

Была пора,- с небес грозил дракон,
Он видел вдаль, и стрелы были живы.
Когда же он покинет небосклон,
Всходили вестники, земле не лживы.

Обвеяны познанием кудес,
Являлись людям звери мудрые.
За зельями врачующими в лес
Ходили ведьмы среброкудрые.

Но все обман,- дракона в небе нет,
И ведьмы так же, как и мы, бессильны.
Земных судеб чужды пути планет,
Пути земные медленны и пыльны.

Страшна дорог извилистая сеть,
Молчание — ответ взывающим.
О, долго ль с неба будешь ты висеть
Мечом, бессильно угрожающим?

14 августа 1901

Я помню — мне в дали холодной
Твой ясный светил ореол,
Когда ты дорогой свободной —
Дорогой негаснущей шел.

Былого восторга не стало.
Всё скрылось: прошло — отошло.
Восторгом в ночи пропылало.
Мое огневое чело.

И мы потухали, как свечи,
Как в ночь опускался закат.
Забыл ли ты прежние речи,
Мой странный, таинственный брат?

Ты видишь — в пространствах бескрайних
Сокрыта заветная цель.
Но в пытках, но в ужасах тайных
Ты брата забудешь: — ужель?

Тебе ль ничего я не значу?
И мне ль ты противник и враг?
Ты видишь — зову я и плачу,
Ты видишь — я беден и наг!

Но, милый, не верю в потерю:
Не гаснет бескрайняя высь.
Молчанью не верю, не верю.
Не верю — и жду: отзовись.

Нет, не любила я! Но странная забота
Теснила грудь мою, когда он приходил;
То вся краснела я, боялася чего-то…
Он так меня любил, он так меня любил!

Чтоб нравиться ему тогда, цветы и те наряды
Я берегла, что он по сердцу находил;
С ним говорила я, его ловила взгляды…
Он так меня любил, он так меня любил!

Но раз он мне сказал: «В ту рощу в час заката
Придешь ли?» — «Да, приду…» Но не хватило сил;
Я в рощу не пошла, — он ждал меня напрасно…
Он так меня любил, он так меня любил!

Тогда уехал он, сердясь на неудачу;
Несчастный, как меня проклясть он должен был!
Я не увижусь с ним, мне тяжело, я плачу…
Он так меня любил, он так меня любил![1]

По неделе ни слова ни с кем не скажу,
Все на камне у моря сижу,
И мне любо, что брызги зеленой волны,
Словно слезы мои, солоны.
Были весны и зимы, да что-то одна
Мне запомнилась только весна.
Стали ночи теплее, подтаивал снег,
Вышла я поглядеть на луну,
И спросил меня тихо чужой человек,
Между сосенок встретив одну:
«Ты не та ли, кого я повсюду ищу,
О которой с младенческих лет,
Как о милой сестре, веселюсь и грущу?»
Я чужому ответила: «Нет!»
А как свет поднебесный его озарил,
Я дала ему руки мои,
И он перстень таинственный мне подарил,
Чтоб меня уберечь от любви.
И назвал мне четыре приметы страны,
Где мы встретиться снова должны:
Море, круглая бухта, высокий маяк,
А всего непременней — полынь…
И как жизнь началась, пусть и кончится так.
Я сказала, что знаю: аминь!

1916, Севастополь