Стихи о мужчине

Как мне посердцу вьюги такие,
посвист в поле, гуденье в трубе…
Напоследок гуляет стихия.
Вот и вспомнила я о тебе.
Вот и вспомнила утро прощанья,
по углам предрассветную мглу.
Я горячего крепкого чая
ни глотка проглотить не могу.
Не могу, не хочу примириться
с тем, как слаб иногда человек.
Не воротится… не повторится…
Не навек — говоришь?
Нет, навек!
Посиди, перестань суетиться,
не навек — говоришь?
Нет, навек!
… Что на белом-то свете творится,
как беснуется мартовский снег…
Вот и вспомнила: утро седое,
и рассвет все синей и синей,
и как будто бы выстлан слюдою
убегающий след от саней.

Мне не нужны румяна и котурны
В твоём присутствии, судья мой нежный.
Ты никогда не скажешь: «Это дурно», -
Но не кольнёшь и похвалой небрежной.

Молчишь, когда я медленно и внятно
Тебе читаю то, что написала.
Роняет солнце золотые пятна
На щёк твоих холодные овалы.

Уняв самолюбивые боренья,
Я вижу, как мой стих кичлив и зыбок.
Но и несовершеные творенья
Светлеют от твоих скупых улыбок.

Каждый стих — дитя любви,
Нищий незаконнорожденный.
Первенец — у колеи
На поклон ветрам — положенный.

Сердцу — ад и алтарь,
Сердцу — рай и позор.
Кто — отец? Может — царь,
Может — царь, может — вор.

14 августа 1918

Я не любви твоей прошу.
Она теперь в надежном месте.
Поверь, что я твоей невесте
Ревнивых писем не пишу.
Но мудрые прими советы:
Дай ей читать мои стихи,
Дай ей хранить мои портреты,—
Ведь так любезны женихи!
А этим дурочкам нужней
Сознанье полное победы,
Чем дружбы светлые беседы
И память первых нежных дней…
Когда же счастия гроши
Ты проживешь с подругой милой
И для пресыщенной души
Все станет сразу так постыло —
В мою торжественную ночь
Не приходи. Тебя не знаю.
И чем могла б тебе помочь?
От счастья я не исцеляю.

Много счастья и много печалей на свете,
а рассветы прекрасны,
а ночи глухи…
Незаконной любви
незаконные дети,
во грехе родились они —
эти стихи.
Так уж вышло, а я ни о чем не жалею,
трачу, трачу без удержу душу свою…
Мне они всех рожденных когда-то милее,
оттого что я в каждом тебя узнаю.
Я предвижу заране их трудную участь,
дождь и холод у запертых глухо дверей,
я заране их долгой бездомностью мучусь,
я люблю их — кровиночки жизни моей.
Все равно не жалею.
Мне некогда каяться.
Догорай, мое сердце, боли, холодей,—
пусть их больше от нашего счастья останется,
перебьются!
Земля не без добрых людей!

Счастливо и необъяснимо
происходящее со мной:
не радость, нет — я не любима —
и не весна тому виной.
Мир непригляден, бесприютен,
побеги спят,
и корни спят,
а я не сплю,
и день мой труден,
и взгляд мне горести слепят…
Я говорю с тобой стихами,
остановиться не могу.
Они как слезы, как дыханье,
и, значит, я ни в чем не лгу…
Все, что стихами,- только правда,
стихи как ветер, как прибой,
стихи — высокая награда
за все, что отнято тобой!

Два года звёзды падали с небес
За палисады, за дома и лес.
Они спешили с высоты сорваться,
Чтоб я сумела загадать желанье:
Всегда одно – с тобой не расставаться,
Всегда одно – с тобой продлить свиданье.
Смотрю в окно за чёрные кусты
И вижу вновь, как стену темноты
Звезды падучей разрезает свет…
А у меня желаний больше нет.
Что мне теперь звезда чужая эта?
Не вспыхнуть ей твоею сигаретой.
Что мне теперь внезапный этот свет,
Когда тебя на свете больше нет!

Твои глаза… Опять… Опять…
Мне сердца стук
мешает спать.
Не знаю- явь то или бред,
не знаю- был ты или нет,
не вспомнить мне
и не понять!
Твои глаза… Опять… Опять…
Волос невысохшая прядь,
соленая прохлада рук,
беззвучный ливень звезд…
Ты помнишь, как скатилась вдруг
одна из них
на пыльный мост?
Ты помнишь?
Ты не позабыл
вчерашней встречи
краткий час?
Теперь я знаю- это был
подарок свадебный для нас!
Ах, все ли ты сумел понять?
Твои глаза… Опять… Опять…
Дыханье обрывается…
Поднять не в силах век…
Так счастье начинается
последнее
на век!

1951

Просторный лес листвой перемело,
на наших лицах — отсвет бледной бронзы.
Струит костер стеклянное тепло,
раскачивает голые березы.
Ни зяблика, ни славки, ни грача,
беззвучен лес, метелям обреченный.
Лесной костер грызет сушняк, урча,
и ластится, как хищник прирученный.
Припал к земле, к траве сухой прилег,
ползет, хитрит… лизнуть нам руки тщится…
Еще одно мгновенье — и прыжок!
И вырвется на волю, и помчится…
Украдено от вечного огня,
ликует пламя, жарко и багрово…
Невесело ты смотришь на меня,
и я не говорю тебе ни слова.
Как много раз ты от меня бежал.
Как много раз я от тебя бежала.
… На сотни верст гудит лесной пожар.
Не поздно ли спасаться от пожара?

Я прячу письма от знакомых женщин…
Их лёгкий смех, их бальную тоску
В шкатулку, что досталась мне от деда,
На дне её — нагая Леда, мизинца меньше, на шелку.

Шкатулка пахнет старыми духами,
Она скрывает все мои капризы,
Мои провалы, финиши и призы,
Как я любил, и как я был любим.

Когда окно в прозрачной дымке тонет,
Концерт окончен, замер шум кулис
Читаю письма я из стёганой шкатулки
От двух сестер, живущих в Смирне в узком переулке,
От двух больных актрис.

Когда мой телефон молчит среди гардин,
Слуга ушёл, и кошка на охоте,
Все письма женщин в позолоте
Прелестно лгут… и я один, один.

Но два письма единственных, безумных
Я положил в сафьяновый Коран.
Бывают дни: я болен, счастлив, пьян,
Я так томлюсь, как пленная вода,
Но их я не читаю никогда.

1945

Я не люблю себя такой,
не нравлюсь я себе, не нравлюсь!
Я потеряла свой покой,
с обидою никак не справлюсь.

Я не плыву,— иду ко дну,
на три шага вперед не вижу,
себя виню, тебя кляну,
бунтую, плачу, ненавижу…

Опамятуйся, просветлей,
душа! Вернись, былое зренье!
Земля, пошли мне исцеленье,
влей в темное мое смятенье
спокойствие твоих полей!

Дни белизны… чистейший свет…
живые искры снежной пыли…
«Не говори с тоской — их нет,
но с благодарностию — были».

Все было — пар над полыньей,
молчанье мельницы пустынной,
пересеченные лыжней
поляны ровности простынной,

и бора запах смоляной,
и как в песцовых шубах сучья,
и наводненное луной
полночной горницы беззвучье…

У всех бывает тяжкий час,
на злые мелочи разъятый.
Прости меня на этот раз,
и на другой, и на десятый,—

ты мне такое счастье дал,
его не вычтешь и не сложишь,
и сколько б ты ни отнимал,
ты ничего отнять не сможешь.

Не слушай, что я говорю,
ревнуя, мучаясь, горюя…
Благодарю! Благодарю!
Вовек
не отблагодарю я!

И ещё один день отжила, отбыла,
дожидаясь полночных снотворных,
правда, день был какой –
ясноликий, морской,
в гребешках и серёжках узорных.
Вместе с вами вдоль моря я шла босиком,
приминая остывший песок.
Позади бело-красные стулья вверх дном,
каменистых холмов поясок.

Я смотрела на вас из окна своего,
сквозь ограду темневшего сада,
да, я видела вас, и уже ничего,
ничего, мне казалось, не надо.
Но душистый свекольник бурлил на огне,
клокотал, точно пена морская,
волны веток метались по тесной стене,
в ночь бессонную не отпуская.

Почувствовав неправою себя,
Она вскипела бурно и спесиво,
Пошла шуметь, мне нервы теребя,
И через час, все светлое губя,
Мы с ней дошли едва ль не до разрыва.

И было столько недостойных слов,
Тяжеловесных, будто носороги,
Что я воскликнул: — Это не любовь! —
И зашагал сурово по дороге.

Иду, решая: нужен иль не нужен?
А сам в окрестной красоте тону:
За рощей вечер, отходя ко сну,
Готовит свой неторопливый ужин.

Как одинокий, старый холостяк,
Быть может зло познавший от подруги,
Присев на холм, небрежно, кое-как
Он расставляет блюда по округе:

Река в кустах сверкнула, как селедка,
В бокал пруда налит вишневый сок,
И, как «глазунья», солнечный желток
Пылает на небесной сковородке.

И я спросил у вечера: — Скажи,
Как поступить мне с милою моею?
— А ты ее изменой накажи! —
Ответил вечер, хмуро багровея.

И вот, когда любимая заплачет,
Обидных слез не в силах удержать,
Увидишь сам тогда, что это значит,-
Изменой злою женщину терзать!

Иду вперед, не успокоив душу,
А мимо мчится, развивая прыть,
Гуляка ветер. Я кричу: — Послушай!
Скажи мне, друг, как с милой поступить?

Ты всюду был, ты знаешь все на свете,
Не то что я — скромняга-человек!
— А ты ее надуй! — ответил ветер.-
Да похитрей, чтоб помнила весь век!

И вот, когда любимая заплачет,
Тоскливых слез не в силах удержать,
Тогда увидишь сам, что это значит,-
Обманным словом женщину терзать!

Вдали, серьгами царственно качая,
Как в пламени, рябина у реки.
— Красавица! — сказал я.- Помоги!
Как поступить мне с милою, не знаю!

В ответ рябина словно просияла:
— А ты ее возьми и обними!
И зла не поминай! — она сказала.-
Ведь женщина есть женщина. Пойми!

Не спорь, не говори, что обижаешься,
А руки ей на плечи положи
И поцелуй… И ласково скажи…
А что сказать — и сам ты догадаешься!

И вот, когда любимая заплачет,
Счастливых слез не в силах удержать,
Тогда узнаешь сам, что это значит,-
С любовью слово женщине сказать!

Неужель тобою позабыто
То, о чём забыть я не могу?
Тонут, тонут конские копыта
В мокром неслежавшемся снегу.
Мы с тобою — первый раз в разведке,
Нам с тобой — по восемнадцать лет.
Пуля сбила хлопья снега с ветки,
В тёмном воздухе оставив след.

Вновь снежинки надо мною кружат,
Тихо оседая на висках.
Ставшая большой любовью, дружба
Умирает на моих глазах...
Сколько раз от смерти уносили
Мы с тобою раненых в бою -
Неужели мы теперь не в силе
Воскресить, спасти любовь свою?

Безнадежно-взрослый Вы? О, нет!
Вы дитя и Вам нужны игрушки,
Потому я и боюсь ловушки,
Потому и сдержан мой привет.
Безнадежно-взрослый Вы? О, нет!

Вы дитя, а дети так жестоки:
С бедной куклы рвут, шутя, парик,
Вечно лгут и дразнят каждый миг,
В детях рай, но в детях все пороки, —
Потому надменны эти строки.

Кто из них доволен дележом?
Кто из них не плачет после елки?
Их слова неумолимо-колки,
В них огонь, зажженный мятежом.
Кто из них доволен дележом?

Есть, о да, иные дети — тайны,
Темный мир глядит из темных глаз.
Но они отшельники меж нас,
Их шаги по улицам случайны.
Вы — дитя. Но все ли дети — тайны?!

Москва, 27 ноября 1910

Стоит в сугробах мельница,
ничто на ней не мелется,
четыре с лишним месяца
свистит над ней метелица…
От ветра сосны клонятся,
от снега ветви ломятся,
спит омут запорошенный
под коркой ледяной,
на мельнице заброшенной
зимует водяной.
До самой этой мельницы
два лыжных следа стелется,
у самой этой мельницы
дорога на две делится:
ты идешь направо,
я иду налево…
Никогда обратно
не вернусь, наверно!
А зима-то кончится,
капелью снег источится,
весна польется балками,
распустится фиалками,
заблещет омут под луной,
спросонья крякнет водяной,
от счастья ошалевшие,
опять запляшут лешие,
и светляки засветятся,
и жернова завертятся,
и соловьи рассыпятся
по чащам, зазвеня…
… Да ты-то к речке выйдешь ли?
Услышишь ли, увидишь ли
все это без меня?

Долго снились мне вопли рыданий твоих,-
То был голос обиды, бессилия плач;
Долго, долго мне снился тот радостный миг,
Как тебя умолил я — несчастный палач.

Проходили года, мы умели любить,
Расцветала улыбка, грустила печаль;
Проносились года,- и пришлось уходить:
Уносило меня в неизвестную даль.

Подала ты мне руку, спросила: «Идешь?»
Чуть в глазах я заметил две капельки слез;
Эти искры в глазах и холодную дрожь
Я в бессонные ночи навек перенес.

2 апреля 1886

Летний день заметно убывает.
Августовский ветер губы сушит.
Мелких чувств на свете не бывает.
Мелкими бывают только души.
Даже ревность может стать великой,
если прикоснется к ней Отелло…
А любви, глазастой, многоликой,
нужно, чтобы сердце пламенело,
чтоб была она желанной ношей,
непосильной для душонок хилых.

Что мне делать, человек хороший,
если я жалеть тебя не в силах?

Ты хитришь, меня же утешая,
притворяясь хуже и моложе:
дескать, мол, твоя любовь большая,
а моя поменьше,- ну и что же?

Мне не надо маленькой любови,
лучше уж пускай большое лихо.
… Лето покидает Подмосковье.
На минуту в мире стало тихо.

1945

Перо задело о верх экипажа.
Я поглядела в глаза его.
Томилось сердце, не зная даже
Причины горя своего.

Безветрен вечер и грустью скован
Под сводом облачных небес,
И словно тушью нарисован
В альбоме старом Булонский лес.

Бензина запах и сирени,
Насторожившийся покой…
Он снова тронул мои колени
Почти не дрогнувшей рукой.

1913

Женщина в силоновой пижаме
Медленно захлопнула роман.
Хрустнула холеными руками
И завороженными глазами
Посмотрела в сумрачный туман.

Муж чертил, сутулясь у стола,
А она под тихий шум метели
Вновь, листая том, произнесла:
— Вот ведь люди как любить умели!

Ради милых уходили в бой,
Ревновали, мучились, рыдали,
Шли на плаху, жертвуя собой,
Даже разум от любви теряли.

Скажешь, я не труженица? Пусть!
Но хочу и я, чтоб жгучий бред,
Чтобы муки, чтоб мольба и грусть!
Женщина я все же или нет?!

И не хмурь, пожалуйста, бровей!
С каждым днем в тебе все больше прозы.
Что ты знаешь про огонь страстей?
Про мольбы, страдания и слезы?

Что могу я вспомнить из прошедшего?
Где тот яркий взрыв в моей судьбе?
Что ты сделал в жизни сумасшедшего? —
— То, что я женился на тебе.

Помнишь, как залетела в окно синица,
Какого наделала переполоху?
Не сердись
на свою залетную птицу,
сама понимаю, что это плохо.

Только напрасно меня ты гонишь,
Словами недобрыми ранишь часто:
я не долго буду с тобой —
всего лишь
до своего последнего часа.

Потом ты плотнее притворишь двери,
рамы заклеешь бумагой белой…
Когда-нибудь вспомнишь,
себе не веря:
неужели летала,
мешала,
пела?

1951

Горечь! Горечь! Вечный привкус
На губах твоих, о страсть!
Горечь! Горечь! Вечный искус —
Окончательнее пасть.

Я от горечи — целую
Всех, кто молод и хорош.
Ты от горечи — другую
Ночью заруку ведешь.

С хлебом ем, с водой глотаю
Горечь-горе, горечь-грусть.
Есть одна трава такая
На лугах твоих, о Русь.

10 июня 1917

_А. К.

Как мы чисто,
Как весело жили с тобой!
Страсть стучала в виски,
Словно вечный прибой.
И была ты, любовь,
Полыхающим летом,
Пьяным маком
И огненным горицветом.

Ничего не могли
Друг от друга таить.
Разорвав повседневности
Серую нить,
Мы попали
В надежные цепи из роз,
Бурных ссор,
Примирений
И радостных слез.

А еще мы с тобой
Были в стане одном
В дни, когда все, казалось,
Летело вверх дном.
Вместе падали в пропасть,
Взлетали вдвоем.
Нас пытала эпоха
Мечом и огнем.

Пусть давно ты лежишь
Под могильной плитой.
Я осталась надежным товарищем
Той,

Что всегда твою память
И честь защитит,
Потому что любовь —
И оружье и щит.

Рюмку коньячную поднимая
И многозначаще щуря взор,
Он вел «настоящий мужской разговор»,
Хмельных приятелей развлекая.

Речь его густо, как мед, текла
Вместе с хвастливым смешком и перцем.
О том, как, от страсти сгорев дотла,
Женщина сердце ему отдала,
Ну и не только, конечно, сердце…

— Постой, ну а как вообще она?.-
Вопросы прыгали, словно жабы:
— Капризна? Опытна? Холодна?
В общих чертах опиши хотя бы!

Ах, если бы та, что от пылких встреч
Так глупо скатилась к нелепой связи,
Смогла бы услышать вот эту речь,
Где каждое слово грязнее грязи!

И если б представить она могла,
Что, словно раздетую до булавки,
Ее поставили у стола
Под взгляды, липкие, как пиявки.

Виновна? Наверно. И тем не менее
Неужто для подлости нет границ?!
Льется рассказ, и с веселых лиц
Не сходит довольное выражение.

Вдруг парень, читавший в углу газету,
Встал, не спеша подошел к столу,
Взял рассказчика за полу
И вынул из губ его сигарету.

Сказал: — А такому вот подлецу
Просто бы голову класть на плаху! —
И свистнул сплеча, со всего размаху
По злобно-испуганному лицу!

Навряд ли нужно искать причины,
Чтоб встать не колеблясь за чью-то честь.
И славно, что истинные мужчины
У нас, между прочим, пока что есть!

А разве ты не думаешь о прежнем?

… Над чайханой горели огоньки.
Бараньим жиром и железным стержнем
пылающие пахли шашлыки.
А я тебе напоминать не стану.
Чем попрекну тебя?
Какой виной?
Что пили мы из одного стакана
сухое виноградное вино?
Что мы клялись?
Но главное не в этом!

… Обрушивалась горная река,
и засыпали мы перед рассветом
в гремящем кузове грузовика
на три минуты. И глядели хмуро,
разбуженные яростным толчком.
И город нас встречал комендатурой
и молодым военным городком.

В Нарыне пахло близостью границы,
на минарете муэдзин кричал;
мы поселились около больницы,
во флигеле у главного врача.
В райкоме шла проверка документов.
Сгущались очертания теней.
И вечером на выпуске студентов
районных курсов для учителей
мы пели «Волочаевку» по-русски,
от дружества киргизского пьяны,
и долго шли по переулкам узким
под солнцем ослепительной луны.
Кузнечик начал на высокой ноте,
короткое молчанье уловив.
Вот тут мы говорили о работе,
о творчестве, тревоге и любви.
И все, что мы друг другу обещали,
как самые прекрасные друзья,
ночные ветры Азии слыхали,
и Азию обманывать нельзя!

1936

Облокотясь перед медью, образ его отражавшей,
Дланью слегка приподняв кудри златые чела,
Юный красавец сидел, горделиво-задумчив, и, смехом
Горьким смеясь, на него мужи казали перстом;

Девы, тайно любуясь челом благородно-открытым,
Нехотя взор отводя, хмурили брови свои.
Он же глух был и слеп; он, не в меди глядясь,
а в грядущем,
Думал: к лицу ли ему будет лавровый венок?

1835

Ничего уже не объяснить,
Что случилось- мы не знаем сами…
И еще пытаемся любить
За зиму остывшими сердцами.
Только вечер призрачен и тих,
Сладко пахнет морем и цветами,
Ты еще коснешься губ моих,
Но уже холодными губами…
Я еще ладонь твою сожму,
Но сердца уже спокойно бьются,
Не осознавая, почему
Так нелепо люди расстаются…

1945

Жизнь моя не катилась
Величавой рекою —
Ей всегда не хватало
Тишины и покою.
Где найдешь тишину ты
В доле воина трудной?.
Нет, бывали минуты,
Нет, бывали секунды:
За минуту до боя
Очень тихо в траншее,
За секунду до боя
Очень жизнь хорошеет.
Как прекрасна травинка,
Что на бруствере, рядом!
Как прекрасна!.. Но тишь
Разрывает снарядом.

Нас с тобой пощадили
И снаряды и мины.
И любовь с нами в ногу
Шла дорогою длинной.
А теперь и подавно
Никуда ей не деться,
А теперь наконец-то
Успокоится сердце.
Мне спокойно с тобою,
Так спокойно с тобою,
Как бывало в траншее
За минуту до боя.

Хмурую землю
стужа сковала,
небо по солнцу
затосковало.
Утром темно,
и в полдень темно,
а мне всё равно,
мне всё равно!
А у меня есть любимый, любимый,
с повадкой орлиной,
с душой голубиной,
с усмешкою дерзкой,
с улыбкою детской,
на всём белом свете
один-единый.
Он мне и воздух,
он мне и небо,
всё без него бездыханно
и немо…
А он ничего про это не знает,
своими делами и мыслями занят,
пройдёт и не взглянет,
и не оглянется,
и мне улыбнуться
не догадается.
Лежат между нами
на веки вечные
не дальние дали —
года быстротечные,
стоит между нами
не море большое —
горькое горе,
сердце чужое.
Вовеки нам встретиться
не суждено…
А мне всё равно,
мне всё равно,
а у меня есть любимый, любимый!

1948

У него прекрасные манеры,
Он не глуп, не беден и хорош,
Что гадать? ты влюблена без меры,
И судьбы своей ты не уйдешь.

Я могу сказать и без гаданья:
Если сердце есть в его груди —
Ждут тебя, быть может, испытанья,
Но и счастье будет впереди…

Не из тех ли только он бездушных,
Что в столице много встретишь ты,
Одному лишь голосу послушных —
Голосу тщеславной суеты?

Что гордятся ровностью пробора,
Щегольски обутою ногой,
Потеряв сознание позора
Жизни дикой, праздной и пустой?

Если так — плоха порука счастью!
Как бы чудно ты ни расцвела,
Ни умом, ни красотой, ни страстью
Не поправишь рокового зла.

Он твои пленительные взоры,
Нежность сердца, музыку речей —
Всё отдаст за плоские рессоры
И за пару кровных лошадей!

8 сентября 1855