Стихи о природе

Нет, не забуду я тот ранний огонек,
Который мы зажгли на первом перевале,
В лесу, где соловьи и пели и рыдали,
Но миновал наш май — и миновал их срок.
О, эти соловьи!.. Благословенный рок
Умчал их из страны калинника и елей
В тот теплый край, где нет простора для метелей.
И там, где жарче юг и где светлей восток,
Где с резвой пеною и с сладостным журчаньем
По камушкам ручьи текут, а ветерок
Разносит вздохи роз, дыша благоуханьем,
Пока у нас в снегах весны простыл и след,
Там — те же соловьи и с ними тот же Фет…
Постиг он как мудрец, что если нас с годами
Влечет к зиме, то — нам к весне возврата нет,
И — улетел за соловьями.
И вот, мне чудится, наш соловей-поэт,
Любимец роз, пахучими листами
Прикрыт, и — вечной той весне поет привет.
Он славит красоту и чары, как влюбленный
И в звезды и в грозу, чтобудит воздух сонный,
И в тучки сизые, и в ту немую даль,
Куда уносятся и грезы, и печаль,
И стаи призраков причудливых и странных,
И вздохи роз благоуханных.
Волшебные мечты не знают наших бед:
Ни злобы дня, ни думы омраченной,
Ни ропота, ни лжи, на все ожесточенной,
Ни поражений, ни побед.
Все тот же огонек, что мы зажгли когда-то,
Не гаснет для него и в сумерках заката,
Он видит призраки ночные, что ведут
Свой шепотливый спор в лесу у перевала.
Там мириады звезд плывут без покрывала,
И те же соловьи рыдают и поют.

1 февраля 1888

Сотрудникам «Училищного вестника»

Друзья, неведомым путем
На бой с невежеством, со злом
И с торжествующею ленью
Мы плыли. Ночь была темна,
За тучи пряталась луна,
Гроза ревела в отдаленье.

И мы внимали ей вдали,
Дружнее прежнего гребли;
Уж берег виделся в тумане…
Но вихорь смял наш бедный челн,
И он помчался между волн,
Как падший витязь, жаждя брани.

И под покровом той же тьмы
Нас мчал назад. Очнулись мы
На берегу своем печальном.
А берег милый, хоть чужой,
Как путеводною звездой
Сиял на горизонте дальнем.

И мы воспрянули душой…
И снова нас зовет на бой
Стремленье к истине свободной.
Так что ж! Пускай опять, друзья,
Помчит нас по морю ладья,
Горя отвагой благородной!

Знакомый путь не страшен нам:
Мы выйдем на берег, а там
Доспехи битв не нужны боле:
Там воля крепкая нужна,
Чтоб бросить чести семена
На невозделанное поле.

И верьте, нам не долго ждать:
Мы поплывем туда опять,
На берегу нас солнце встретит;
Придет желанная пора
И жатву пышную добра
Оно с любовию осветит.[1]

3 октября 1856

Странных и новых ищу на страницах
Старых испытанных книг,
Грежу о белых исчезнувших птицах,
Чую оторванный миг.

Жизнью шумящей нестройно взволнован,
Шепотом, криком смущен,
Белой мечтой неподвижно прикован
К берегу поздних времен.

Белая Ты, в глубинах несмутима,
В жизни — строга и гневна.
Тайно тревожна и тайно любима,
Дева, Заря, Купина.

Блекнут ланиты у дев златокудрых,
Зори не вечны, как сны.
Терны венчают смиренных и мудрых
Белым огнем Купины.

4 апреля 1902

Вверх, по недоступным
Крутизнам встающих
Гор, туман восходит
Из долин цветущих;

Он, как дым, уходит
В небеса родные,
В облака свиваясь
Ярко-золотые —
И рассеиваясь.

Луч зари с лазурью
На волнах трепещет;
На востоке солнце,
Разгораясь, блещет.

И сияет утро,
Утро молодое…
Ты ли это, небо
Хмурое, ночное?

Ни единой тучки
На лазурном небе!
Ни единой мысли
О насущном хлебе!

О, в ответ природе
Улыбнись, от века
Обреченный скорби
Гений человека!

Улыбнись природе!
Верь знаменованью!
Нет конца стремленью —
Есть конец страданью!

Посвящается С.М. Соловьеву

Как невозвратная мечта,
сверкает золото листа.
Душа полна знакомых дум.
Меж облетающих аллей
призывно-грустный, тихий шум
о близости священных дней.
Восток печальный мглой объят.
Над лесом, полные мечты,
благословенные персты
знакомым заревом стоят.
Туманный, красно-золотой
на нас блеснул вечерний луч
безмирно-огненной струей
из-за осенних, низких туч.
Душе опять чего-то жаль.
Сырым туманом сходит ночь.
Багряный клен, кивая вдаль,
с тоской отсюда рвется прочь.
И снова шум среди аллей
о близости священных дней.

Серебряный Колодезь

На заре туманной юности
Всей душой любил я милую:
Был у ней в глазах небесный свет,
На лице горел любви огонь.

Что пред ней ты, утро майское,
Ты, дуброва-мать зеленая,
Степь-трава — парча шелковая,
Заря-вечер, ночь-волшебница!

Хороши вы — когда нет ее,
Когда с вами делишь грусть свою,
А при ней вас — хоть бы не было;
С ней зима — весна, ночь — ясный день!

Не забыть мне, как в последний раз
Я сказал ей: «Прости, милая!
Так, знать, бог велел — расстанемся,
Но когда-нибудь увидимся...»

Вмиг огнем лицо все вспыхнуло,
Белым снегом перекрылося,-
И, рыдая, как безумная,
На груди моей повиснула.

«Не ходи, постой! дай время мне
Задушить грусть, печаль выплакать,
На тебя, на ясна сокола...»
Занялся дух — слово замерло…

21 мая 1840

Описательная поэма Ст. Трембецкого

1. <ПРОЗАИЧЕСКИЙ ПЕРЕВОД>

Милая взорам и оживленная многочисленными {1}
дарами природы,
Приветствую тебя, страна, текущая млеком и медом.
На твоих лугах множество ветроногих прядает
со ржанием,
Твои пажити утучняют рослых волов,
Баран, которого твои травы откормили,
Тяжесть хвоста его должны двигать колеса.
Семена, вверенные сочным твоим недрам,
В приращении уподобляются жатвам вавилонским.
Чернеются плодородные твои бразды, но земля твоя
Промокла кровью, утучнена растерзанными телами.
Досель еще недра твои, раздертые сохой поселянина.
Указывают зубы слонов и остатки персов. {2}
В сих набегах, познанная иноземцами,
Страна сия шестнадцать раз переменила властелинов.
В ней жестокие битвы Азии с Европой.
В ней подданный боролся с властителем.
И так нивы превратились в степи и в травы, не знающей косьбе (?)
Умножились ужасною змеею, с <нрзб.> Пифону.
В последние времена, хоть не было явной войны,
Удручал Украину неспокойный мир:
То набеги Сечи, то татарских орд.
Всегда над главою висели изменнические стрелы, копья, мечи;
Дикие племена внутри, частые возмущения, враждующий сосед {3}
Принуждали больных жить вдалеке;
Правитель богател, а властит<ель> града
Как милость получал часть своего доходу.
Екатерина, бессмертная своими делами,
Уничтожив разбои Сечи и Крыма.
С тех пор только всякий обеспечен в своей власти,
Живет под защитою вооруженного Закона, свободный от напасти.
Изгнали варварство, дела приняли другой вид,
И плодородная земля есть тем, чем быть должна.
Ныне сии питающие (?) поля манят к себе.
Чрез гостеприимное море тысячью кораблей
Воскресла Одесса! меняет на злато
Плод земли, орошенный потом оратая.
Вследствие мудрого правления некогда пренебреженные селы
Перерождаются по примеру английских и италианских,
И граждане прилежно трудятся.
А как древо Юпитера в Додонских лесах,
Так Потоцкий возвышается пред другими:
Воспоминать предков его излишним было бы трудом, —
И кто с этим родом сравнится заслугами?
И что он сделал для отечества и для своих соотчичей —
На особенной хартии предам потомству.
Ныне занимает меня единственно описание,
Откуда взялось имя Софьевки и для чего оно славно?
Турок, наделяющий чумою.
Однажды дали знать, что народ собрался у с соболезнованием,
Жалуясь, что один зверь разоряет пасеки, пчельники,
Другой пойманных агнцев испил невинную кровь,
Тот класы Цереры пожрал и вытоптал.
Собрали псарню, готовы кони,
Юношество, жаждущее опасностей, подает знак к охоте,
Спешат в поле, едва сняли смычки.
Лай псов; звук рогов охотничьих вторят леса.
Сам хозяин спешит на глухую тропу между скал,
В сие время пущенная стрела пронзила ему грудь.
Когда хотел найти убийцу и оглядывается кругом, стоная,
Маленький охотник {3} плавал в воздухе с милою улыбкою.
Говорит: «Не жалуйся; это дружественная язвь;
Для довершения твоего счастия она нанесена тебе.
Ты имеешь почести, имеешь несметные сокровища,
Имей же и ту, которая приятностию равняется с моею матерью.
Где Сельница с Тульчинкой изливают чистые струи свои,
Гимен соединит участь твою с Софьей.
Ты назовешь сим именем место, где я показался тебе,
Чтобы по сей причине навеки его прославить.
А в дополнение должной мне жертвы
Перемени в великолепные сальг ужасные сии овраги.
Для сооружения я помогу тебе моими руками,
Проведу первые черты острием моей стрелы.
Здесь, где амфитеатром возвышаются горы,
Поставь жилище для нашей подруги Флоры,
Далее великолепный ряд коринфских колонн —
Пусть, поддержав храм любимицы Вертумна,
Несет она неблагодарного, ее благодарившего (?) даром,
Будут гнутые ветви осеннею тяжестию.
Там, где ты будешь забавляться с твоими детьми,
С сокровенною пышностью рассыпь сельские хаты;
Остальное отдал бы твоей воле, если поставишь напереди
Истукан Минервы — покровительницы твоего роду.
Высоким своим достоинством он обязан Палладе;
Она вам помогает в боях и советах.
А как сие условие делается между нами на охоте,
И как дщерь Латоны есть богиня ловитвы,
Сделаешь озеро, в которое излиянные воды Вильчи,
Может носить название зеркала Дианы.
Сделай или нет — сделай, что тебе угодно,
Боготворение упрямой девственницы для меня хладно»;
Рек и, поостри стрелы на кровавом камне,
Устремился парить над херсонесскими, валами.
Эти условия добрая {4} вера повелевает исполнить,
И оттого дано Софьевке бытие и привлекательность.
Из раздробленных скал соорудив правильные склады,
Воззвали на них обитать заморские дрияды.
Ноздреватые плиты, дающие отпор стали,
Превратились в колоссы и в изображение богов.
Труды твои бесконечные, и всякую весну
Прибавятся какие-нибудь достопамятные украшения.
Слава сих мест, неизвестных в прежние лета,
Наполняет окрестные страны.
Но не довольно слышать о сем, и взоры, избалованные Тульчином,
Горят нетерпением осмотреть оные.
Здесь, находя предметы, знаменитые во всех отношениях,
Всё посредственное кажется противно вкусу.
Лечу, не слезая с утружденного коня,
И когда запах Софьевки окружит меня,
Взоры мои повсюду пленяются новым творением.
Это утешает меня, другое забавляет, иное восхищает.
Обиженные прежде горы осенились принесенными издалека лесами,
Где между отечественными деревьями помещены
Произрастания Ливана, Атласа и Антиподов.[1]

2. <НАБРОСОК СТИХОТВОРНОГО ПЕРЕВОДА>

Дарами щедрыя природы оживленна,
Приветствую тебя, страна благословенна,
Точащая из недр млеко и чистый мед!
Ты для оратая даешь сторичный плод;
Луга цветущие, дыша благоуханьем,
Всегда оглашены коней ретивых ржаньем;
На тучных пажитях дебелый бродит вол,
И овцы, прядая, пестрят зеленый дол!
[Но кровью тучная земля твоя упилась]
Но плодородная земля Украйны милой
Промокла кровию, могилой
[Необозримые, златящиеся нивы
Волнует ветерок прохладный и игривый]
[Но плодородные бразды земли прекрасной
Напоминают нам про жребий твой несчастный]
О сколько раз тебя свирепая война
Но трупами сынов сраженных утучнилась
И кровью <нрзб.> душа твоя упилась
[Прелестный край!
Душа летит <к тебе?>
Земля прекрасная]
Досель раздертая [оратая] сохой поселянина
Ее земля
Земля свободных Козаков
Вдруг выкажет [останки]
Иль зубы белые слонов[2]

[2]Маслов, прилож., с. 43, не полностью; ПСС, с. 355, начальная (прозаическая) редакция перевода в извлечении. Полностью печ. впервые по автографу ПД. Прозаический (1) и стихотворный (2) перевод произведения польского поэта Станислава Трембецкого (1723-1812) «Sophiowka» (1806). Рылеев упоминает Трембецкого в письме Ю. Немцевичу от 11 сентября 1822 г. (ПССоч., с. 466-467). Посвящено описанию имения крупнейшего магната, политического и военного деятеля С. Ф. Потоцкого-Щенсного (1752-1805): Великолепный парк, разбитый недалеко от Умани в конце XVIII в., был назван Софиевкой в честь третьей жены Потоцкого Софии Константиновны (урожденной Клавона, по первому мужу — Витт), знаменитой красавицы и авантюристки (о семье Потоцких см.: Л. П. Гроссман, У истоков «Бахчисарайского фонтана». — «Пушкин. Исследования и материалы», т. 3, М.-Л., 1960, с. 56-59). Сын Дария — персидский царь Ксеркс (486-465 до н. э.); походы персов за Дунай и Северное Причерноморье имели место в VI-V вв. до н. э. Пифон (греч. миф.) — чудовище, дракон, убитый Аполлоном. Как древо Юпитера в Додонских лесах. Додона — святилище Зевсу (Юпитеру) в Древней Греции (в Эпире), на его территории находился священный дуб. Церера — см. примеч. 7. Любимица Вертумна — Флора (римск. миф.), богиня цветов; Вертумн (римск. миф.) — древнейшее божество времен года, покровительствующее садоводству. Гимен — Гименей (греч. миф.), божество брака. Паллада — см. примеч. 14. Дщерь Латоны — Артемида (греч. миф.), богиня охоты; Латона (или Лето) — титанида, супруга Зевса. Дрияды — дриады (греч. миф.), нимфы лесов.

Мои пальцы из рук твоих выпали.
Ты уходишь — нахмурила брови.

Посмотри, как березки рассыпали
Листья красные дождиком крови.

Осень бледная, осень холодная,
Распростертая в высях над нами.

С горизонтов равнина бесплодная
Дышит в ясную твердь облаками.

1906, Мюнхен

Душой росы, не выпитой пространством,
Дышал зеленый луг, улыбчив небесам.
Душа моя во тьме влеклася по лесам,
Упоена в безмерности пространством
И в изменяемости постоянством,
И я был весь, и снова был я в мире сам,
Когда душой, не выпитой пространством,
Зеленый луг дышал, улыбчив небесам.
14 июня 1913 г. Тойла — Иeвe. Дорога.

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;

Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.

1841

В аллеях столбов,
По дорогам перронов —
Лягушечья прозелень
Дачных вагонов;
Уже окунувшийся
В масло по локоть
Рычаг начинает
Акать и окать…
И дым оседает
На вохре откоса,
И рельсы бросаются
Под колеса…
Приклеены к стеклам
Влюбленные пары,-
Звенит палисандр
Дачной гитары:
«Ах! Вам не хотится ль
Под ручку пройтиться?.»-
«Мой милый! Конечно,
Хотится! Хотится!..»
А там, над травой,
Над речными узлами
Весна развернула
Зеленое знамя,-
И вот из коряг,
Из камней, из расселин
Пошла в наступленье
Свирепая зелень…
На голом прутье,
Над водой невеселой
Гортань продувают
Ветвей новоселы…
Первым дроздом
Закликают леса,
Первою щукой
Стреляют плеса;
И звезды
Над первобытною тишью
Распороты первой
Летучей мышью…

Мне любы традиции
Жадной игры:
Гнездовья, берлоги,
Метанье икры…
Но я — человек,
Я — не зверь и не птица,
Мне тоже хотится
Под ручку пройтиться;
С площадки нырнуть,
Раздирая пальто,
В набитое звездами
Решето…
Чтоб, волком трубя
У бараньего трупа,
Далекую течку
Ноздрями ощупать;
Иль в черной бочаге,
Где корни вокруг,
Обрызгать молоками
Щучью икру;
Гоняться за рыбой,
Кружиться над птицей,
Сигать кожаном
И бродить за волчицей;
Нырять, подползать
И бросаться в угон,-
Чтоб на сто процентов
Исполнить закон;
Чтоб видеть воочью:
Во славу природы
Раскиданы звери,
Распахнуты воды,
И поезд, крутящийся
В мокрой траве,-
Чудовищный вьюн
С фонарем в голове!..
И поезд от похоти
Воет и злится:
— Хотится! Хотится!
Хотится! Хотится!

1927

О чем в ночи шепочут ивы,
Поникши у дорог?
Но разум мой кичливый
Их разгадать не мог…

Куда плывет простор бескрайный,
Откуда льется свет?
Вот это тайна… тайна,
И ей разгадки нет!

Весна, берез зеленокудрость
И свежесть их лица…
Вот только это мудрость,
Которой нет конца!

1929

О том, что жизнь — борьба людей и рока,
От мудрецов древнейших слышал мир.
Но с часовою стрелкою Востока
Минутную соединил Шекспир.

То было раннею весной,
Трава едва всходила,
Ручьи текли, не парил зной,
И зелень рощ сквозила;

Труба пастушья поутру
Еще не пела звонко,
И в завитках еще в бору
Был папоротник тонкий.

То было раннею весной,
В тени берез то было,
Когда с улыбкой предо мной
Ты очи опустила.

То на любовь мою в ответ
Ты опустила вежды —
О жизнь! о лес! о солнца свет!
О юность! о надежды!

И плакал я перед тобой,
На лик твой глядя милый,-
Tо было раннею весной,
В тени берез то было!

То было в утро наших лет —
О счастие! о слезы!
О лес! о жизнь! о солнца свет!
О свежий дух березы!

Май 1871

Июльский день: сверкает строго
Неовлажненная земля.
Неперерывная дорога.
Неперерывные поля.
А пыльный полудневный пламень
Немою глыбой голубой
Упал на грудь, как мутный камень,
Непререкаемой судьбой.

Недаром исструились долы
И облака сложились в высь.
И каплей теплой и тяжелой,
Заговорив, оборвались.
С неизъяснимостью бездонной,
Молочный, ломкий, молодой,
Дробим волною темнолонной,
Играет месяц над водой.
Недостигаемого бега
Недостигаемой волны
Неописуемая нега
Неизъяснимой глубины.

1920

Облака плывут и тают,
Небеса горят, сияют,
Растворяют облака.
Солнце к отдыху стремится.
Ясный свет его струится,
Безнадежный, как тоска.
Темный странник, в край далекий,
И край неведомых святынь,
Прохожу я, одинокий,
По пескам немых пустынь.
И за пыльными столбами
Напряженными глазами
Различаю ту страну,
Где я радостно усну.

Как сладостный орган, десницею небесной
Ты вызван из земли, чтоб бури утишать,
Живым дарить покой, жильцам могилы тесной
Несбыточные сны дыханьем навевать.

Твоих зеленых волн прибой тысячеустный,
Под сводами души рождает смутный звон,
Как будто моряку, тоскующий и грустный,
С родимых берегов доносится поклон.

Как будто в зыбях хвой рыдают серафимы,
И тяжки вздохи их и гул скорбящих крыл,
О том, что Саваоф броней неуязвимой
От хищности людской тебя не оградил.

1912

Мне снятся караваны,
Моря и небосвод,
Подводные вулканы
С игрой горячих вод.
Воздушные пространства,
Где не было людей,
Игра непостоянства
На пиршестве страстей.
Чудовищная тина
Среди болотной тьмы,
Могильная лавина
Губительной чумы.
Мне снится, что змеится
И что бежит в простор,
Что хочет измениться —
Всему наперекор.

Есть в дикой роще, у оврага,
Зеленый холм. Там вечно тень.
Вокруг — ручья живая влага
Журчаньем нагоняет лень.
Цветы и травы покрывают
Зеленый холм, и никогда
Сюда лучи не проникают,
Лишь тихо катится вода.
Любовники, таясь, не станут
Заглядывать в прохладный мрак.
Сказать, зачем цветы не вянут,
Зачем источник не иссяк? —
Там, там, глубоко, под корнями
Лежат страдания мои,
Питая вечными слезами,
Офелия, цветы твои!

3 ноября 1898

Все в природе строго.
Все в природе страстно.
Трогай иль не трогай —
То и это страшно.

Страшно быть несобранной,
Запутанной в траве,
Ягодой несорванной
На глухой тропе.

Страшно быть и грушею,
Августом надушенной,-
Грушею-игрушкою,
Брошенной, надкушенной…

Страсть моя и строгость,
Я у вас в плену.
Никому, чтоб трогать,
Рук не протяну.

Но ведь я — рябина,
Огненная сласть!
Капельки-рубины
Тронул — пролилась.

Но ведь я — как ярмарка:
Вся на виду.
Налитое яблоко:
Тронул — упаду!

Лес тихо охает
Остро пахнет луг.
Ах, как нам плохо
Без надежных рук!

Наломаю сучьев.
Разведу огонь…
И себя измучаю,
И тебя измучаю.
— Тронь!..
… Не тронь!..

1957

Они стучали в дверь поочередно.
Стучали долго. Ночь была темна.
С небесной выси тускло и бесплодно
Глядела вниз всегдашняя Луна.
Молчало время. Ночь не проходила.
На всем была недвижности печать.
И вот рука подъятая застыла,
Уставши в дверь безмолвную стучать.
Бесчувственное каменное зданье
Бросало тень с огромной вышины.
Незримые, но верные страданья
Носились в царстве мертвой тишины.
И все темней, все глуше, холоднее
Казалась дверь, закрытая навек.
И дрогнули два странника, — бледнея,
Как дым над гладью спящих ночью рек.
И время усмехнулось их бессилью.
И двинулось. Прошли года. Века.
Их внешний вид давно кружится пылью.
Но светит их бессмертная тоска!

Год написания: без даты

_Посвящ. С. Я. Надсону

Говорят и блещут с вышины
Зарей рассыпанные розы
На бледной зелени березы,
На темном бархате сосны.
По красной глине с тощим мохом
Бреду я скользкою тропой;
Струится вечер надо мной
Благоуханным, теплым вздохом.
Поникнув, дремлют тростники;
Сверкает пенистой пучиной,
Разбито вдребезги плотиной
Стекло прозрачное реки.
Колосья зреющего хлеба
Глядят с обрыва на меня;
Там колья ветхого плетня
Чернеют на лазури неба…
Уж пламень меркнувшего дня
Бледней, торжественней и тише…
Он подымается все выше…
................
Погибший день, ты был ничтожен
И пуст, и мелочно-тревожен;
За что ж на тихий твой конец
Самой природою возложен
Такой блистательный венец?

1884

Уже заметна воздуха прохлада,
И убыль дня, и ночи рост.
Уже настало время винограда
И время падающих звезд.

Глаза не сужены горячим светом,
Раскрыты широко, как при луне.
И кровь ровней, уже не так, как летом,
Переливается во мне.

И, важные, текут неторопливо
Слова и мысли. И душа строга,
Пустынна и просторна, точно нива,
Откуда вывезли стога.

1920

Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.

В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.

И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.

И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.

А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.

Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.

И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.

1959,
Ленинград

Зной — и все в томительном покое —
В пятнах света тени спят в аллее…
Только чуткой чудится лилее,
Что гроза таится в этом зное.

Бледная, поникла у балкона —
Ждет грозы,- и грезится ей, бедной,
Что далекой бури призрак бледный
Стал темнеть в лазури небосклона…

Грезы лета кажутся ей былью,-
Гроз и бурь она еще не знает,
Ждет… зовет… и жутко замирает,
Золотой осыпанная пылью…

1890, Воробьевка

Я рад всему: что город вымок,
Что крыши, пыльные вчера,
Сегодня, ясным шелком лоснясь,
Свергают струи серебра.

Я рад, что страсть моя иссякла.
Смотрю с улыбкой из окна,
Как быстро ты проходишь мимо
По скользкой улице, одна.

Я рад, что дождь пошел сильнее
И что, в чужой подъезд зайдя,
Ты опрокинешь зонтик мокрый
И отряхнешься от дождя.

Я рад, что ты меня забыла,
Что, выйдя из того крыльца,
Ты на окно мое не взглянешь,
Не вскинешь на меня лица.

Я рад, что ты проходишь мимо,
Что ты мне все-таки видна,
Что так прекрасно и невинно
Проходит страстная весна.

7 апреля 1908, Москва

Снега потемнеют синие
Вдоль загородных дорог,
И воды зайдут низинами
В прозрачный еще лесок,

Недвижимой гладью прикинутся
И разом — в сырой ночи
В поход отовсюду ринутся,
Из русел выбив ручьи.

И, сонная, талая,
Земля обвянет едва,
Листву прошивая старую,
Пойдет строчить трава,

И с ветром нежно-зеленая
Ольховая пыльца,
Из детских лет донесенная,
Как тень, коснется лица.

И сердце почует заново,
Что свежесть поры любой
Не только была да канула,
А есть и будет стобой.

1965

Амбразуры окон потемнели,
Не вздыхает ветерок долинный,
Ясен вечер; сквозь вершину ели
Кинул месяц первый луч свой длинный.
Ангел взоры опустил святые,
Люди рады тени промелькнувшей,
И спокойны глазки золотые
Нежной девочки, к окну прильнувшей.

Ты вспомнил все. Остыла пыль дороги.
А у ноги хлопочут муравьи,
И это — тоже мир, один из многих,
Его не тронут горести твои.
Как разгадать, о чем бормочет воздух!
Зачем закат заночевал в листве!
И если вечером взглянуть на звезды,
Как разыскать себя в густой траве!

1939

Что ты клонишь над водами,
Ива, макушку свою
И дрожащими листами,
Словно жадными устами,
Ловишь беглую струю?.

Хоть томится, хоть трепещет
Каждый лист твой над струей…
Но струя бежит и плещет,
И, на солнце нежась, блещет,
И смеется над тобой…

1835