Стихи о птицах

Пускай орел за облаками
Встречает молнии полет
И неподвижными очами
В себя впивает солнца свет.

Но нет завиднее удела,
О лебедь чистый, твоего-
И чистой, как ты сам, одело
Тебя стихией божество.

Она, между двойною бездной,
Лелеет твой всезрящий сон-
И полной славой тверди звездной
Ты отовсюду окружен.

Между 1838 и серединой 1839

Над необъятной Русью
С озерами на дне
Загоготали гуси
В зеленой вышине.

Заря огнем холодным
Позолотила их.
Летят они свободно,
Как старый русский стих.

До сосен Заонежья
Река небес тиха.
Так трепетно и нежно
Внизу цветет ольха.

Вожак разносит крылья,
Спешит на брачный пир.
То сказкою, то былью
Становится весь мир.

Под крыльями тугими
Земля ясным-ясна.
Мильоны лет за ними
Стремилась к нам весна.

Иных из них рассеют
Разлука, смерть, беда,
Но путь весны — на север!
На север, как всегда.

14 марта 1956

Я возделал скромное владенье?
Уголок зеленый был тенист.
Мне стихи в моем уединенье
Диктовал веселый птичий свист…
Стал я стар. Тут все мертво и глухо,
Прежней шумной жизни — ни следа.
Отклика напрасно жаждет ухо;
Птицы улетели навсегда!

Спросите, что это за владенья?
Я отвечу: это — песнь моя.
Но напрасно стал бы целый день я
Вдохновенья тут искать, друзья!
Серебрится на ограде иней,
Старости дохнули холода.
Нет певцов пернатых и в помине:
Птицы разлетелись навсегда!

Лето ль снова всколосится пышно,
Осень свой багрец ли разольет —
Только птиц уже не будет слышно.
Кто ж дары природы воспоет?
Нет! Цветы, весною оживая,
Нам не скрасят старости года,
Раз — любовь чужую воспевая —
Птицы разлетелись навсегда.

Не звучать тут больше хорам птичьим:
Их моя зима спугнула. Ах!
Я уже страдать косноязычьем
Стал за чашей дружеской — в стихах.
Но тебе и старость — не помеха:
Пой, Антье, и дружбу, как тогда,
Прославляй, чтоб не твердило эхо;
«Птицы разлетелись навсегда!»

Весеннее солнце дробится в глазах,
В канавы ныряет и зайчиком пляшет.
На Трубную выйдешь — и громом в ушах
Огонь соловьиный тебя ошарашит…

Куда как приятны прогулки весной:
Бредешь по садам, пробегаешь базаром!..
Два солнца навстречу: одно — над землей,
Другое — расчищенным вдрызг самоваром.

И птица поет. В коленкоровой мгле
Скрывается гром соловьиного лада…
Под клеткою солнце кипит на столе —
Меж чашек и острых кусков рафинада…

Любовь к соловьям — специальность моя,
В различных коленах я толк понимаю:
За лешевой дудкой — вразброд стукотня,
Кукушкина песня и дробь рассыпная…

Ко мне продавец:
— Покупаете? Вот.
Как птица моя на базаре поет!
Червонец — не деньги! Берите! И дома,
В покое, засвищет она по-иному…

От солнца, от света звенит голова…
Я с клеткой в руках дожидаюсь трамвая.
Крестами и звездами тлеет Москва,
Церквами и флагами окружает…

Нас двое!
Бродяга и ты — соловей,
Глазастая птица, предвестница лета.
С тобою купил я за десять рублей —
Черемуху, полночь и лирику Фета!

Весеннее солнце дробится в глазах,
По стеклам течет и в канавы ныряет.
Нас двое.
Кругом в зеркалах и звонках
На гору с горы пролетают трамваи.

Нас двое…
А нашего номера нет…
Земля рассолбдела. Полдень допет.
Зеленою смушкой покрылся кустарник.

Нас двое…
Нам некуда нынче пойти;
Трава горячее, и воздух угарней,-
Весеннее солнце стоит на пути.

Куда нам пойти? Наша воля горька!
Где ты запоешь?
Где я рифмой раскинусь?
Наш рокот, наш посвист
Распродан с лотка…
Как хочешь —
Распивочно или на вынос?

Мы пойманы оба,
Мы оба — в сетях!
Твой свист подмосковный не грянет в кустах,
Не дрогнут от грома холмы и озера…
Ты выслушан,
Взвешен,
Расценен в рублях…
Греми же в зеленых кусках коленкора,
Как я громыхаю в газетных листах!..

(Шутка)

Вот это запевка, начало стиха:
Ища червяков и зерна,
Бродили по птичнику два петуха,
Два верных, почти закадычных дружка,
Рыжий петух и черный.

Два смелых, горластых и молодых,
Страстями и силой богатых.
И курам порою от удали их
Бывало весьма туговато…

И жизнь бы текла у друзей ничего,
Но как-то громадный гусак,
Зачинщик всех птичьих скандалов и драк,
Накинулся на одного.

Вдвоем бы отбились. Вдвоем как-никак
Легче сразить врага.
Но рыжий лишь пискнул, когда гусак
Сшиб на траву дружка.

Он пискнул и тотчас бесславно бежал!
И так он перепугался,
Что даже и хвост бы, наверно, поджал,
Когда бы тот поджимался!

Летел, вылезая почти из кожи!
Грустно кончаются эти стихи!
Одно только тут хорошо, петухи:
Что вы на людей не похожи!

Вот двое влюблённых на лоне природы
Читают стихи и жуют бутерброды.
Две толстых вороны на ветках сухих
Сидят и внимательно слушают их.
Уходят… И вслед за четою влюблённой
На место свиданья слетают вороны,
И крошки клюют на примятой траве,
И долго стоят голова к голове.

На сараях, на банях, на гумнах
Свежий ветер вздувает верхи.
Изливаются в возгласах трубных
Звездочеты ночей — петухи.

Нет, не бьют эти птицы баклуши,
Начиная торжественный зов!
Я сравнил бы их темные души
С циферблатами древних часов.

Здесь, в деревне, и вы удивитесь,
Услыхав, как в полуночный час
Трубным голосом огненный витязь
Из курятника чествует вас.

Сообщает он кучу известий,
Непонятных, как вымерший стих,
Но таинственный разум созвездий
Несомненно присутствует в них.

Ярко светит над миром усталым
Семизвездье Большого Ковша,
На земле ему фокусом малым
Петушиная служит душа.

Изменяется угол паденья,
Напрягаются зренье и слух,
И, взметнув до небес оперенье,
Как ужаленный, кличет петух.

И приходят мне в голову сказки
Мудрецами отмеченных дней,
И блуждаю я в них по указке
Удивительной птицы моей.

Пел петух каравеллам Колумба,
Магеллану средь моря кричал,
Не сбиваясь с железного румба,
Корабли приводил на причал.

Пел Петру из коломенских далей,
Собирал конармейцев в поход,
Пел в годину великих печалей,
Пел в эпоху железных работ.

И теперь, на границе историй,
Поднимая свой гребень к луне,
Он, как некогда витязь Егорий,
Кличет песню надзвездную мне!

1958

— Синица-певица,
Что видела в нашем лесу?
— Летала, видала
Весну на грачином носу.
— Синица-певица,
Откуда так пахнет весной?
— Лиловый подснежник
Проклюнулся в чаще лесной.
— Синица-певица,
А день-то сегодня каков?
— Высокое небо
И пёрышки в нём облаков.
— Синица-певица,
Так что же мы в почках сидим?
— Ещё не пора вам,
Листочкам, порхать, молодым.
— Синица-певица,
Когда же, когда же, когда?
— Спросите у Солнца.
— У этого тёплого? Да?

В соседнем доме
Такой же узник,
Как я, утративший
Родимый край,
Крылатый в клетке,
Сердитый, громкий,
Весь изумрудный,
Попугай.

Он был далеко,
В просторном царстве
Лесов тропических,
Среди лиан,
Любил, качался,
Летал, резвился,
Зеленый житель
Зеленых стран.

Он был уловлен,
Свершил дорогу —
От мест сияющих
К чужой стране.
В Париже дымном
Свой клюв острит он
В железной клетке
На окне.

И о себе ли,
И обо мне ли
Он в размышлении,—
Зеленый знак.
Но только резко
От дома к дому
Доходит возглас:
«Дурак! Дурак!»

9 октября 1922

Марии Петровых

Где березняк, рябой и редкий,
где тает дымка лозняка,
он, серенький, сидит на ветке
и держит в клюве червяка.

Но это он, простой, невзрачный,
озябший ночью от росы,
заворожит поселок дачный
у пригородной полосы.

1940

Прилетит скворец,
Закричит: «Конец
Холодам, февралям!»
Ему крошечек дам:
-Помолчи, не кричи,
Что ты смыслишь, юнец!

Прилетели грачи,
Закричали: «Конец
Холодам, февралям!»
Я им зернышек дам.

И сама я все знаю,
И сама понимаю,
Что конец февралям,
Баломутам, вралям
И уж май недалек…

Да широкий поток
Разлился между домом моим
И его.
Оттого и молчим.
Оттого…

Сидеть надоело мне
Лапы сложа,
Я очень хотел бы
Пойти в сторожа.

Висит объявленье
У наших ворот:
Собака нужна
Сторожить огород.

Ты меня знаешь,
Я храбрый щенок:
Появится кошка —
Собью ее с ног.

Я тявкать умею,
Умею рычать,
Умею своих
От чужих отличать.

Котята боятся меня
Как огня.
Скажи мне по совести:
Примут меня?

1940

Откуда вы, синицы?
— Летали над столицей…

Пятиклассник шел вразвалку
По бульвару не спеша
И, представьте, бросил палку!
И в кого же?
В малыша!

Это хищнику к лицу,
А порядочная птица
Так не станет относиться
К беззащитному птенцу.

А у реки в любом часу
Всегда лежит девица,
Лежит с бумажкой на носу
И в зеркальце глядится.
Девица загорает,
А бабушка стирает.

— Мы хотим,— сказали птицы,
На других детей взглянуть.—
Вновь вспорхнули со страницы
И опять пустились в путь.

— Где вы были?
Далеко ли?
— На Арбате были,
В школе.

Заглянули в третий класс.
(Тут они вздохнули обе.)
Там Смирнов отстал в учебе,
И, представьте, из-за нас!

«Скачет шустрая сенница»,—
Написал он на доске,
И за это единица
У Смирнова в дневнике.

Он расстроился, бедняжка,
Слезы брызнули из глаз.
Да и нам, конечно, тяжко,
Что неверно пишут нас.

Рассказали нам синицы:
— В коридоре что творится!
Стайкой скачут ученицы,
Мчатся мальчики гурьбой,
Все кричат наперебой.

Мы охотно скачем сами
Вверх и вниз, туда-сюда,
Но такими голосами
Не кричим мы никогда.—
Тут вздохнули две синицы
И вспорхнули со страницы.

Звезды еще не гасли.
Звезды были на месте,
когда они просыпались
в курятнике
на насесте
и орали гортанно.

… Тишина умирала,
как безмолвие храма
с первым звуком хорала.
Тишина умирала.
Оратаи вставали
и скотину в орала
запрягали, зевая
недовольно и сонно.

Это было начало.
Приближение солнца
это все означало,
и оно поднималось
над полями,
над горами.

… Петухи отправлялись
за жемчужными зернами.
Им не нравилось просо.
Им хотелось получше.
Петухи зарывались
в навозные кучи.
Но зерно находили.
Но зерно извлекали
и об этом с насеста
на рассвете кричали:
— Мы нашли его сами.
И очистили сами.
Об удаче сообщаем
собственными голосами.

В этом сиплом хрипении
за годами,
за веками
я вижу материю времени,
открытую петухами.

1958

* Стихотворение отсутствует во 2-м изд. СИБ.

На крыльце сидит боец.
На скворца дивится:
— Что хотите, а скворец
Правильная птица.

День-деньской, как тут стоим,
В садике горелом
Занимается своим
По хозяйству делом.

Починяет домик свой,
Бывший без пригляда.
Мол, война себе войной,
А плодиться надо!

1945

Щенка кормили молоком.
Чтоб он здоровым рос.
Вставали ночью и тайком
К нему бежали босиком —
Ему пощупать нос.

Учили мальчики щенка,
Возились с ним в саду,
И он, расстроенный слегка,
Шагал на поводу.

Он на чужих ворчать привык,
Совсем как взрослый пес,
И вдруг приехал грузовик
И всех ребят увез.

Он ждал: когда начнут игру?
Когда зажгут костер?
Привык он к яркому костру,
К тому, что рано поутру
Труба зовет на сбор.
И лаял он до хрипоты
На темные кусты.

Он был один в саду пустом,
Он на террасе лег.
Он целый час лежал пластом,
Он не хотел махать хвостом,
Он даже есть не мог.

Ребята вспомнили о нем —
Вернулись с полпути.
Они войти хотели в дом,
Но он не дал войти.

Он им навстречу, на крыльцо,
Он всех подряд лизал в лицо.
Его ласкали малыши,
И лаял он от всей души.

1978

Пристала к пуделю рука
торчит из бока кулаком
шумят у пуделя бока
несется пудель молоком
старуха в том селе жила
имела дойную козу
и вдруг увидела собаку
в своём собственном глазу
тут она деревню кличет
на скамью сама встаёт
помахав зубами причет
херувимскую поёт.

Петушки распетушились,
Но подраться не решились.
Если очень петушиться,
Можно пёрышек лишиться.
Если пёрышек лишиться,
Нечем будет петушиться.

Все года и века и эпохи подряд
Все стремится к теплу от морозов и вьюг.
Почему ж эти птицы на север летят,
Если птицам положено только на юг?

Слава им не нужна и величие.
Вот под крыльями кончится лед,
И найдут они счастие птичее,
Как награду за дерзкий полет.

Что же нам не жилось, что же нам не спалось?
Что нас выгнало в путь по высокой волне?
Нам сиянья пока наблюдать не пришлось.
Это редко бывает — сиянья в цене!

Тишина. Только чайки — как молнии.
Пустотой мы их кормим из рук.
Но наградою нам за безмолвие
Обязательно будет звук.

Как давно снятся нам только белые сны,
Все иные оттенки снега замели.
Мы ослепли давно от такой белизны,
Но прозреем от черной полоски земли.

Наше горло отпустит молчание,
Наша слабость растает, как тень.
И наградой за ночи отчаянья
Будет вечный полярный день.

Север, воля, надежда,- страна без границ,
Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья.
Воронье нам не выклюет глаз из глазниц,
Потому что не водится здесь воронья.

Кто не верил в дурные пророчества,
В снег не лег ни на миг отдохнуть,
Тем наградою за одиночество
Должен встретиться кто-нибудь.

1972

Смешная птица пеликан!
Он грузный, неуклюжий,
Громадный клюв как ятаган,
И зоб — тугой как барабан,
Набитый впрок на ужин…

Гнездо в кустах на островке,
В гнезде птенцы галдят,
Ныряет мама в озерке,
А он стоит невдалеке,
Как сторож и солдат.

Потом он, голову пригнув,
Распахивает клюв.
И, сунув шейки, как в трубу,
Птенцы в его зобу
Хватают жадно, кто быстрей,
Хрустящих окуней.

А степь с утра и до утра
Все суше и мрачнее.
Стоит безбожная жара,
И даже кончики пера
Черны от суховея.

Трещат сухие камыши…
Жара — хоть не дыши!
Как хищный беркут над землей,
Парит тяжелый зной.

И вот на месте озерка —
Один засохший ил.
Воды ни капли, ни глотка.
Ну хоть бы лужица пока!
Ну хоть бы дождь полил!

Птенцы затихли. Не кричат.
Они как будто тают…
Чуть только лапами дрожат
Да клювы раскрывают.

Сказали ветры:- Ливню быть,
Но позже, не сейчас.-
Птенцы ж глазами просят:- Пить!
Им не дождаться, не дожить!
Ведь дорог каждый час!

Но стой, беда! Спасенье есть,
Как радость, настоящее.
Оно в груди отца, вот здесь!
Живое и горящее.

Он их спасет любой ценой,
Великою любовью.
Не чудом, не водой живой,
А выше, чем живой водой,
Своей живою кровью.

Привстал на лапах пеликан,
Глазами мир обвел,
И клювом грудь себе вспорол,
А клюв как ятаган!

Сложились крылья-паруса,
Доплыв до высшей цели.
Светлели детские глаза,
Отцовские — тускнели…

Смешная птица пеликан:
Он грузный, неуклюжий,
Громадный клюв как ятаган,
И зоб — тугой как барабан,
Набитый впрок на ужин.

Пусть так. Но я скажу иным
Гогочущим болванам:
— Снимите шапки перед ним,
Перед зобастым и смешным,
Нескладным пеликаном!

Собиралась ласточка
Улетать на юг
И глядела ласково
На своих подруг —
На подруг, с которыми
Заниматься сборами,
И делить с которыми
Сотни верст пути,
И в пути с которыми
Разговор вести.

И ко мне наведалась
Поразмять крыло,
Щебетала весело,
Что на ум пришло:
«Ничего не ведомо,
Ничего не гадано
И ничто не задано
Наперед судьбой,
А проститься надо нам
Навсегда с тобой».

Увидала ласточка
Мой унылый лик
И сказала ласково:
«Не грусти, старик!
Не с добра приходится
За теплом охотиться,
Но порою сходится
И с горой гора.
Ты прости, как водится,
А теперь — пора».

Пожелал я ласточке
Всех заморских благ.
Это ты прости меня,
Коли что не так.
Не сойтись с горой горе,
Ты крутись в чужой жаре,
А я тут в своей норе
У зимы в плену
На своем родном дворе
Подожду весну.

Я за столом сидел и ел,
Когда в окно Орел влетел
И сел напротив, у стола,
Раскинув два больших крыла.

Сижу. Дивлюсь. Не шевелюсь
И слово вымолвить боюсь:
Ведь прилетел ко мне за стол
Не чижик-пыжик, а Орел!

Глядит. Свой острый клюв раскрыл.
И тут мой гость заговорил:
— Я среди скал, почти птенцом,
Был пойман опытным ловцом.

Он в зоопарк меня отвез.
Я в клетке жил. В неволе рос,
О небе только мог мечтать,
И разучился я летать…

Беглец умолк. И я как мог
Его пригрел, ему помог —
И накормил, и напоил,
И в зоопарк не позвонил.

Белый-белый торжественный снег
И холодная свежесть окраин.
И машины стремительный бег.
И рябины горят, не сгорая.

И по-прежнему сердце влечет
Эта радость равнины окрестной,
Этот тонкий сверкающий лед
У обрыва над речкой безвестной.

Эта в поле сухая трава,
Эта заметь у старого тына.
Эти в первом снегу дерева.
Больше прочих, конечно, рябина.

1991

Я помню, как девушка и тигр шаги
На арене сближали и, зарницы безмолвнее,
В глаза, где от золота не видно ни зги,
Кралась от прожектора белая молния.

И казалось — неволя невластна далее
Вытравлять в мозгу у зверя след
О том, что у рек священных Бенгалии
Он один до убоины лакомый людоед.

И мерещилось — хрустящие в алом челюсти,
Сладострастно мусоля, тянут в пасть
Нежногибкое тело, что в сладостном шелесте
От себя до времени утаивала страсть.

И щелкнул хлыст, и у ближних мест
От тугого молчанья, звеня, откололася
Серебристая струйка детского голоса —
«Папа, папа, он ее съест?»

Но тигр, наготове к прыжку, медлительный,
Сменив на довольное мурлыканье вой,
От девушки запах кровей томительный
Почуяв, заластился о колени головой.

И усами игольчатыми по шелку щупая
Раздушенную юбку, в такт с хлыстом,
В золоченый обруч прыгнул, как глупая
Дрессированная собачонка с обрубленным хвостом…

Синих глаз и мраморных колен
Колодник голодный, и ты отстукивай
С королевским тигром когтями свой плен
За решеткой, где прутья — как ствол бамбуковый!

1913-1916

Там, где хвои да листвы
Изобилие слепое,-
Соловей плескал во рвы
Серебром… От перепоя
Папоротник изнемог,
Он к земле приник, дрожащий…
Зря крадется ветерок
В разгремевшиеся чащи.
Он — к своим. Но где свои?
Я молчу, спастись не чая:
Беспощадны соловьи,
Пламень сердца расточая.
Прерывающийся плач
Оскорбленной насмерть страсти
Так беспомощно горяч
И невольной полон власти.
Он взмывает, он парит,
А потом одно и то же:
Заикающийся ритм,
Пробегающий по коже…
В заколдованную сеть
Соловей скликает звезды,
Чтобы лучше рассмотреть,
Чтоб друзьям дарить под гнезда.
То ли праздная игра,
То ли это труд бессонный,-
Трепетанье серебра,
Вопли, выплески и стоны,
Ночь с наклеванной луной,
Бор, что стал внезапно молод,
И, просвистанный, сквозной,
Надо всем царящий — холод.

1929

Я — Робин Гусь, не робкий гусь!
Да, я не трус — но я боюсь,
Что обо мне вы слышать не могли.
Я — славный гусь, хорош я гусь!
Я вам клянусь, я вам клянусь,
Что я из тех гусей, что Рим спасли.

Кстати, я — гусь особенный:
Ведь не все гуси — Робины!

1973

Дряхлая, выпали зубы,
Свиток годов на рогах.
Бил ее выгонщик грубый
На перегонных полях.

Сердце неласково к шуму,
Мыши скребут в уголке.
Думает грустную луму
О белоногом телке.

Не дали матери сына,
Первая радость не прок.
И на колу под осиной
Шкуру трепал ветерок.

Скоро на гречневом свее,
С той же сыновней судьбой,
Свяжут ей петлю на шее
И поведут на убой.

Жалобно, грустно и тоще
В землю вопьются рога…
Снится ей белая роща
И травяные луга.

1915

Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна.

Немало я стран перевидел,
Шагая с винтовкой в руке.
И не было горше печали,
Чем жить от тебя вдалеке.
Немало я дум передумал
С друзьями в далеком краю.
И не было большего долга,
Чем выполнить волю твою.

Пускай утопал я в болотах,
Пускай замерзал я на льду,
Но если ты скажешь мне снова,
Я снова все это пройду.
Желанья свои и надежды
Связал я навеки с тобой —
С твоею суровой и ясной,
С твоею завидной судьбой.

Летят перелетные птицы
Ушедшее лето искать.
Летят они в жаркие страны,
А я не хочу улетать,
А я остаюся с тобою,
Родная моя сторона!
Не нужно мне солнце чужое,
Чужая земля не нужна.

1948, Внуково

Заводь спит. Молчит вода зеркальная.
Только там, где дремлют камыши,
Чья-то песня слышится, печальная,
Как последний вздох души.

Это плачет лебедь умирающий,
Он с своим прошедшим говорит,
А на небе вечер догорающий
И горит и не горит.

Отчего так грустны эти жалобы?
Отчего так бьется эта грудь?
В этот миг душа его желала бы
Невозвратное вернуть.

Все, чем жил с тревогой, с наслаждением,
Все, на что надеялась любовь,
Проскользнуло быстрым сновидением,
Никогда не вспыхнет вновь.

Все, на чем печать непоправимого,
Белый лебедь в этой песне слил,
Точно он у озера родимого
О прощении молил.

И когда блеснули звезды дальние,
И когда туман вставал в глуши,
Лебедь пел все тише, все печальнее,
И шептались камыши.

Не живой он пел, а умирающий,
Оттого он пел в предсмертный час,
Что пред смертью, вечной, примиряющей,
Видел правду в первый раз.

1895